— Думал, научусь, — вызывающе сказал МакФриз.
— Говно, правда? — грустно сказал Гэррети.
МакФриз удивленно посмотрел на него и выбросил сигарету.
— Да, — сказал он. — Говно и есть.
К четырем часам радуга исчезла. Дэвидсон, номер 8, поравнялся с ними, сбросив скорость. Он был симпатичным парнем, если не считать россыпи угрей у него на лбу.
— Этому Заку реально плохо, — сказал Дэвидсон. Когда Гэррети его видел в прошлый раз, за спиной у него висел рюкзак, но видимо он успел избавиться от него в какой-то момент.
— Кровь еще идет? — спросил МакФриз.
— Как из свиньи, — Дэвидсон покачал головой. — Забавно, как все оборачивается, правда? Поранься он в другое время, все закончилось бы царапиной, а теперь ему надо швы накладывать. — Он показал на дорогу. — Гляньте.
Гэррети посмотрел и заметил маленькие темные капельки на подсыхающем асфальте.
— Кровь?
— Да уж не патока, — мрачно сказал Дэвидсон.
— Ему страшно? — спросил Олсон бесстрастно.
— Он говорит, что ему насрать, — ответил Дэвидсон, широко раскрыв глаза. — Но мне страшно. Мне страшно за всех нас.
А Прогулка продолжалась.
Бейкер заметил еще одну табличку с именем Гэррети.
— Дерьмо это все, — сказал Гэррети, не поднимая головы. Он шел по кровавому следу Зака, воображая себя следопытом, который выслеживает раненого индейца. След немного петлял, время от времени пересекая разделительную линию.
— МакФриз, — сказал Олсон. Его голос стал мягче за последние два часа. Гэррети решил, что Олсон ему все-таки нравится, несмотря на деланную браваду. Ему больно было видеть, как Олсоном завладевает страх.
— Что? — спросил МакФриз.
— Оно не проходит. Это ощущение, что мышцы обвисли, я тебе говорил. Оно не проходит.
МакФриз ничего ему не ответил. Шрам на его лице выглядел очень бледным в свете заходящего солнца.
— Такое чувство, что ноги могут просто отказать. Как слабый фундамент. Но такого ведь не будет, правда? Правда? - с каждым словом его голос становился все тоньше.
МакФриз ничего не ответил.
— Можно мне сигарету? — спросил Олсон, снова нормальным голосом.
— Да. Оставь пачку себе.
Олсон зажег сигарету, прикрывая спичку от ветра ладонью — с легкостью, которая выдавала немалый опыт, — и показал нос солдату, глядящему на него с вездехода.
— Этот гандон уже добрый час с меня глаз не сводит. У них на это жопа заточена, — он крикнул громче. — Вам же нравится, да, ребята? Ну ведь нравится? Я ведь прав, да?
Кое-кто из Идущих оглянулся на Олсона и тут же отвернулся. Гэррети тоже захотелось отвернуться — в голосе Олсона ясно слышна была истерика. Солдаты невозмутимо смотрели на него. А что если скоро начнут говорить об Олсоне? подумал Гэррети и не смог сдержать дрожи.
К половине пятого они прошли уже 30 миль. Солнце наполовину село и замерло на горизонте багровым шаром. Тучи отошли к востоку, а прямо над головой небо стало черно-синим. Гэррети снова вспомнил о воображаемом утопающем. Впрочем, не таком уж он и воображаемый. Надвигающаяся ночь как приливная волна грозила затопить их всех.
Панический страх стал подниматься по пищеводу. Он вдруг совершенно точно понял, что этот солнечный свет — последний в его жизни. Ему захотелось растянуть эти минуты, продлить их. Ему захотелось, чтобы закат длился несколько часов.
— Предупреждение! Предупреждение 100-му! 100-й, это ваше третье предупреждение!
Зак оглянулся, в глазах его застыло ошеломленное, непонимающее выражение. Его правая штанина была покрыта запекшейся кровью. И вдруг он бросился бежать. Он петлял между Идущими, похожий на внезапно прорвавшегося сквозь свалку игроков рэгбиста с мячом. Но с лица его не сходило все то же ошеломленное выражение.
Вездеход набрал скорость. Зак услышал его приближение и побежал быстрее. Он бежал странно — хромая и подволакивая ногу; рана на колене снова раскрылась, и когда Зак вырвался наконец вперед, обогнав основную группу, Гэррети заметил как капельки свежей крови разлетаются от его колена во все стороны. Зак взбежал на вершину очередного подъема, и его силуэт, застывший на какое-то мгновение в полушаге, ярко отпечатался на фоне красного неба: неожиданно черная фигура, похожая на бегущее пугало. Потом он скрылся, и вездеход последовал за ним. Двое пустолицых солдат, загодя спрыгнувших с платформы, пошли рядом с основной группой.
Никто ничего не говорил. Все прислушивались. Очень долго ничего не было слышно. Невероятно долго. Только какая-то птица подала голос, да пара ранних майских сверчков, да еще где-то позади прогудел самолет.
Потом раздался короткий хлопок, пауза, еще один.
— Контрольный, — сказал кто-то больным голосом.
Поднявшись на вершину холма, они увидел вездеход, стоящий на обочине примерно в полумиле от них. Из сдвоенной выхлопной трубы поднимался голубоватый дымок. И никаких признаков Зака. Вообще никаких.
— Где Мейджор? — закричал кто-то голосом, грозящим вот-вот сорваться в панику. Голос принадлежал парню с маленькой круглой головой по имени Гриббл, номер 48. — Я хочу видеть Мейджора, мать вашу! Где он?
Солдаты, шедшие по краю обочины, не ответили. Никто не ответил.
— Он что, еще одну речь произносит? — бушевал Гриббл. — Этим он занят? Ну так вот, он — убийца! Именно так, убийца! Я... я скажу ему! Думаете, не смогу? Я скажу ему это в лицо! Скажу ему прямо в лицо!
Взволновавшись, он сильно сбросил скорость, почти остановился, и впервые солдаты им заинтересовались.
— Предупреждение! Предупреждение 48-му!
Гриббл нерешительно замер, а затем его ноги начали идти. Он смотрел на них так, словно они предали его. Вскоре группа нагнала ожидающий их вездеход, и тот снова пополз рядом.
Примерно в 4:45 Гэррети поужинал — тюбик с паштетом из мяса тунца, несколько крекеров с сыром и много воды. После этого ему пришлось заставить себя остановиться. Флягу можно получить когда угодно, но новых концентратов не будет до завтрашнего утра... а ему может захочется ночью перекусить. Черт, да ему может понадобится ночью перекусить.
— Может речь и идет о жизни и смерти, — сказал Бейкер, — но на аппетит это уж точно никак не влияет.
— Не могу себе позволить, — ответил Гэррети. — Мне как-то не улыбается свалиться в обморок в два часа ночи.
А вот это уже действительно неприятная мысль. Ты может и не узнаешь ничего. Ничего не почувствуешь. Просто очнешься в вечности.
— Заставляет задуматься, да? — мягко сказал Бейкер.
Гэррети посмотрел на него. В свете угасающего дня лицо Бейкера было нежным, молодым, прекрасным.
— Да... Я тут чертову уйму мыслей передумал.
— Например?
— Например, он, — сказал Гэррети и дернул головой в сторону Стеббинса, который все так же шел в одиночестве, с той же скоростью, что и в самом начале. Его брюки уже почти высохли. Лицо едва можно было разглядеть. Он все еще нес руках оставшуюся половину бутерброда.
— А что с ним?
— Мне интересно, почему он здесь оказался, почему он ничего не говорит? И еще — выживет он или умрет.
— Гэррети, мы все умрем.
— Надеюсь не сегодня, - сказал Гэррети. Он постарался сказать это бодрым голосом, но его вдруг пронзила боль. Неясно было, заметил это Бейкер или нет. Почки Гэррети напомнили о себе. Он развернулся спиной вперед и расстегнул ширинку.
— А что ты думаешь о Награде? — спросил Бейкер.
— Не вижу смысла о ней думать, — сказал Гэррети и пустил струю. Закончив, он застегнул ширинку и развернулся лицом вперед, ужасно довольный тем, что ему удалось провернуться всю операцию, не получив предупреждения.
— А я думаю, — мечтательно сказал Бейкер. — Не столько о самой Награде, сколько о деньгах. Обо всех этих деньгах.
— Удобнее верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому войти в Царство Божие, — сказал Гэррети. Он смотрел на свои ноги, единственную вещь, которая не давала ему прямо сейчас проверить существует ли на самом деле пресловутое Царство.
— Аллилуйя, — сказал Олсон. — После собрания можно будет освежиться.
— Ты верующий? — спросил Бейкер у Гэррети.
— Да нет, не особо. Но я и до денег не жадный.
— А был бы, если бы как я вырос на картофельном супе и капустных листьях, — сказал Бейкер. — И солонина, когда папа мог позволить себе купить патроны.
— Да, наверное, — сказал Гэррети и замолчал, думая что бы еще такое сказать. — Но все равно, это не самая важная вещь на свете.
Бейкер посмотрел на него непонимающе и немного насмешливо.
— А дальше надо сказать: и в могилу с собой их не заберешь, — сказал МакФриз.
Гэррети глянул на него. На лице МакФриза снова застыла эта кривая, неприятная усмешка.
— Но ведь это правда, не так ли? Рождаясь, мы ничего не приносим в этот мир, и уж точно ничего не можем забрать, умирая.
Гэррети глянул на него. На лице МакФриза снова застыла эта кривая, неприятная усмешка.
— Но ведь это правда, не так ли? Рождаясь, мы ничего не приносим в этот мир, и уж точно ничего не можем забрать, умирая.
— Да, но коротать время между этими двумя событиями приятнее в комфорте, ты так не думаешь? — сказал МакФриз.
— Ах, да, комфорт, бля, — сказал Гэррети. — Если один из головорезов вон на той вот машинке подстрелит тебя, ни один доктор в мире не сможет тебя оживить, перелив дозу сотенных.
— Я не мертв, — мягко сказал Бейкер.
— Нет, но ты можешь умереть, — почему-то Гэррети стало очень важно прояснить этот вопрос. — Предположим, ты победил. Предположим, ты проведешь следующие полтора месяца раздумывая как потратить деньги — о Награде я молчу, сейчас о деньгах — и вот ты выходишь, наконец, чтобы что-нибудь купить, и тут бац! — тебя сбивает такси.
Пока Гэррети говорил, подошел Харкнесс и пошел рядом с Олсоном.
— Только не я, детка, — сказал он. — Первое, что я сделаю, когда выиграю, это куплю себе полный автопарк желтых таких Чекеров[10]. Если я выиграю, я больше никогда не буду ходить.
— Ты не понял, — Гэррети не на шутку распалился. — Картофельный суп или нежное филе, дворец или сарай, — когда умрешь, все кончится, они положат тебя на стол в морге, как Эвинга или Зака, и все. Я просто говорю, что лучше жить сегодняшним днем. Если бы люди жили одним днем, они были бы куда счастливее.
— Ах, какой мудрый словесный понос, — сказал МакФриз.
— Да ну? — крикнул Гэррети. — И какие же у тебя планы?
— Ну, сейчас я типа как пересматриваю приоритеты, это да...
— Еще бы, — мрачно сказал Гэррети. — Вся разница в том, что мы находимся в процессе умирания прямо сейчас.
Все замолчали. Харкнесс снял очки и начал протирать их. Олсон побледнел еще больше. Гэррети пожалел о том, что сказал; пожалуй, это было слишком.
Потом кто-то позади сказал довольно отчетливо:
— Внемлите, внемлите!
Гэррети оглянулся, совершенно уверенный, что это был Стеббинс, хотя никогда не слышал его голоса. Но Стеббинс смотрел на дорогу и не подавал вида.
— Похоже, меня понесло, — пробормотал Гэррети, хотя понесло-то как раз не его. Это Зака понесло. — Кто хочет печенья?
Он раздал всем печенье, и стало пять часов. Солнце словно замерзло, наполовину зайдя за горизонт. Наверное Земля перестала вращаться. Трое или четверо из тех энтузиастов, которые все еще держались в авангарде, немного сдали позиции и теперь находились в каких-то пятидесяти ярдах впереди основной группы.
Дорога как будто превратилась в хитрую последовательность подъемов, но без последующих спусков. Гэррети уже начал было думать, что раз так, значит вскоре им придется остановиться и получить кислородные маски, когда его нога вдруг наступила на чей-то пояс с концентратами. Он удивленно осмотрелся. Пояс принадлежал Олсону. Его руки слепо шарили по талии. В глазах его застыло мрачно-удивленное выражение.
— Я выронил его, — сказал он. — Я хотел взять что-нибудь поесть, и выронил его. — Он засмеялся, словно ничего глупее этого и придумать невозможно. Смех резко оборвался: — Я есть хочу, — сказал он.
Никто не ответил. К этому времени все уже успели пройти мимо, и возможности подобрать пояс больше не было. Гэррети посмотрел назад — пояс Олсона лежал прямо поперек прерывистой белой линии.
— Я есть хочу, — терпеливо повторил Олсон.
Мейджору нравится, когда кто-то готов всех порвать, — разве не так сказал Олсон, когда вернулся с личным номером? Что-то Олсон больше не похож на человека, который готов всех порвать. Гэррети проверил кармашки своего пояса. У него оставалось еще три тюбика с концентратами, несколько крекеров и сыр. Сыр выглядел довольно мерзко.
— Держи, — сказал он и отдал Олсону сыр.
Олсон ничего не сказал, но сыр съел.
— Мушкетер, — сказал МакФриз все с той же кривой усмешкой.
К 5:30 свет стал сумеречно-тусклым. Несколько ранних светлячков бесцельно пролетели мимо. Легкий туман стелился у земли, заполняя собой канавы и овражки. Впереди кто-то спросил, что будет, если туман сильно сгустится, и кто-нибудь по-ошибке сойдет с дороги.
Баркович, чей резкий голос невозможно было спутать ни с чьим другим, тут же ответил:
— А ты как думаешь, дебил?
Четверо ушли, думал Гэррети. Восемь с половиной часов ходьбы и только четверо ушли. В его желудке шевельнулся страх. Я никогда не переживу их всех. Только не их всех. Но с другой стороны, почему бы и нет? Кто-то ведь будет последним.
Разговоры ушли вместе с дневным светом. Опустилась давящая тишина. Надвигающаяся тьма, туман, который стелится у земли и собирается маленькими молочными озерцами... впервые все это показалось ему совершенно реальным и в то же время ненастоящим, ему захотелось, чтобы Джен или мама, — какая-нибудь женщина была рядом; на кой черт ему все это понадобилось, как он вообще сюда попал? Он даже не мог себя обманывать тем, что ничего не знал, потому что знал ведь. А он еще и не один такой, тут рядом маршируют еще 95 идиотов.
В горле образовался комок горечи, ему стало трудно глотать. Он вдруг осознал, что кто-то впереди тихонько всхлипывает. Он не помнил, когда звук появился впервые, и никто его поначалу не заметил; теперь у него было такое чувство, будто этот звук был всегда.
До Карибу осталось 10 миль, и там хотя бы будет свет. Эта мысль немного приободрила Гэррети. В конце концов, все не так уж плохо, верно? Он жив, и нет смысла думать о том времени, когда это изменится. Как сказал МакФриз, надо просто пересмотреть приоритеты.
Без четверти шесть заговорили о парне по имени Тревин, из авангарда, который теперь медленно терял скорость, постепенно смещаясь к замыкающим основной группы. У него начался понос. Сперва Гэррети не поверил, но стоило ему увидеть Тревина, как он сразу понял, что это правда. Тревин шел, придерживая штаны. Каждый раз, когда на него накатывал приступ, он получал предупреждение; Гэррети посетила тошнотворная мысль — а почему бы ему просто не позволить говну стекать по ногам? Уж лучше быть грязным, чем мертвым.
Тревин шел, согнувшись в три погибели, совсем как Стеббинс, защищающий свой бутерброд, и каждый раз когда по нему проходила дрожь, Гэррети понимал, что его желудок только что свело очередным спазмом. Гэррети тошнило. В этом не было ничего интересного, никакой загадки. Просто мальчик, у которого болит живот, вот и все, и ничего кроме тошноты и животного ужаса тут почувствовать было нельзя. Желудок Гэррети тоже болезненно сжался.
Солдаты следили за Тревином очень внимательно. Следили и ждали. Наконец Тревин то ли присел, то ли упал, и был застрелен прямо со спущенными штанами. Он перекатился на спину, обратив к небу искаженное лицо, отвратительный и жалкий. Кого-то шумно стошнило, и он получил предупреждение. Звук был такой, словно он выблевал все свои внутренности.
— Этот следующий, — деловито сказал Харкнесс.
— Заткнись, — у Гэррети перехватило дыхание. — Можешь просто заткнуться?
Никто не ответил. Харкнесс выглядел пристыженным и, сняв очки, снова принялся их протирать. Тот, кого стошнило, не был застрелен.
Они прошли мимо группы девочек из команды поддержки, которые сидели на покрывале и пили кока-колу. Они узнали Гэррети и, вскочив на ноги, захлопали ему. Он почувствовал себя неуютно. У одной из девочек были очень большие груди, и ее парень смотрел, как они колышутся, когда она подпрыгивала вверх-вниз. Гэррети подумал о себе, что так и сексуальным маньяком стать недолго.
— Вы только посмотрите на эти буфера, — сказал Пирсон. — Я фигею.
Интересно, она тоже девственница?
Они прошли мимо неподвижного, почти идеально круглого пруда, по поверхности которого стелилась едва заметная дымка. Пруд был похож на немного мутное зеркало; в таинственном сплетении растений, укрывшихся в прибрежных водах, вдруг хрипло квакнула гигантская лягушка. Гэррети решил, что этот пруд — одна из самых красивых вещей, которые он когда-либо видел.
— Этот чертов штат просто гигантский, — сказал Баркович где-то впереди.
— Этот парень меня уже в конец заколебал, — торжественно сказал МакФриз. — Сейчас у меня только одна цель — пережить его.
Олсон бормотал "Аве Мария".
Гэррети встревоженно посмотрел на него.
— Сколько у него предупреждений? — спросил Пирсон.
— Ни одного, насколько я знаю, — сказал Бейкер.
— Ага, но выглядит он как-то не очень.
— Ну, сейчас все мы выглядим как-то не очень, — сказал МакФриз.
Снова все замолчали. Гэррети решил, что у него теперь болят ступни. Не ноги, и не бедра, — эти-то уже давно его беспокоят, - но именно ступни. Он заметил, что неосознанно старается ступать только на внешнюю сторону стопы, но время от времени наступает на нее полностью, и тогда морщится от боли. Он застегнул куртку доверху и поднял воротник. Воздух был все таким же влажным и сырым.