Я недавно вернулась из Закарпатья, куда ездила по командировке «Юности» расследовать жалобу. Поездка была довольно интересная, но очень трудная в бытовом отношении, т. к. шли проливные ливни, туфли у меня разлезлись, я простудилась. Да и жить в этом селе пришлось в избе, т. к. никакого дома приезжих там нет.
Сейчас я день и ночь стучу на машинке разные «опусы» в местную газету, чтобы сколотить себе минимальный капиталец на мою ежегодную поездку в Дзинтари. Думаю выехать в начале июля, так что прошу тебя ответить на это письмо, не откладывая в долгий ящик. Или позвони.
Телефон не забыл? 2–74–44. Дома я или с 2–4, или уж вечером попозднее.
Как Алешенька?[182] Едет ли в Малеевку?[183] Поцелуй его за меня.
Ну, будь здоров. Жду ответа. Целую.
Мама.
Василий Аксенов – Евгении Гинзбург
Лауласмаа. 12 июля 1965 г.
Дорогая мамочка!
Я поселился в 50 км от Таллина на хуторе у одного эстонского рыбака. Снимаю верхнюю комнату, как бы мансарду – раскладушка, верстак, на котором пишу, и стул. Это в лесу, возле моря. Все было бы прекрасно, если бы не проклятая погода. Тепла совсем нет, три дня подряд сыпал совершенно осенний дождь. Не знаю уж отчего, но работается мне не ахти как, никак не могу «завестись». М. б., это происходит из-за отвычки писать, ведь фактически я целый год ничего не писал, за исключением маленького рассказа в феврале[184], когда просто сбежал из театра. Кстати, этот рассказ «Победа» вышел в «Юности». Читала ли и как? Пишу сейчас сатиру, повесть о человеке, который превращается в «стальную птицу»[185]. Кажется, я тебе немного рассказывал об этом – лифт, вестибюль и т. д. Написал листа полтора, и застопорилось. Иногда серые эстонские небеса наводят такое уныние, что хочется отсюда смотаться, но все-таки, должно быть, я высижу здесь этот месяц и буду пытаться работать, хотя бы для того, чтобы расшатать инерцию безделья и забыть о московской суете.
Сколько ты будешь в Лиелупе?[186] Возможно, в конце месяца я смог бы заехать к тебе на пару дней, но это еще не точно, буду зависеть от многих причин.
Должно быть, погода и у вас не блестящая? Как ты устроилась и отдыхаешь? Какие вести от Тоньки? Хорошо, что хоть Ефремов сейчас в Москве. Может, он сможет ей как-то помочь.
Алеша, когда я уезжал из Москвы, был здоров и весел. В детском саду ему хорошо. Возможно, в августе мы поедем вместе с ним в Коктебель. <…>
Крепко целую и желаю тебе хорошо отдохнуть.
Вася.
Василий Аксенов – Евгении Гинзбург
Москва. Лето 1966 г.
Мамочка!
Комиссия состоялась, и меня вызывали в паспортный отдел Мосгорисполкома, где разговаривали очень ласково. Мне нужно было, прийти с твоим паспортом, но его у меня, естественно, не было, и потому дело оттянулось. Теперь тебе нужно сделать вот что. Сразу после возвращения в Москву пойти в паспортный отдел Мосгорисполкома (Ленинградский проспект, 16, ком. № 4) к тов. Волошиной с паспортом и формой № 15, которую я со своей подписью оставил для тебя в нашем домоуправлении у паспортистки.
Итак, сначала в домоуправление за формой № 15, потом – с формой и с паспортом к тов. Волошиной. Начальником тов. Волошиной является тов. Шутов (полковник), он же председатель комиссии, тот самый, которому звонили Полевой и Ильин[187]. Волошина расспрашивала меня о львовской квартире и, когда я сказал, что квартиру мы сдадим с тем, чтобы Тоня получила меньшую площадь, она (Волошина) радостно улыбнулась.
Мне кажется, что решение будет положительным. Я мог бы запросить у тебя паспорт ценным письмом, но сам сейчас уезжаю в Эстонию. Я все обговорил и выяснил, что моего участия уже не требуется.
Возможно, я еще заеду в Комарово и все объясню тебе устно, но, по-моему, и так все понятно. Наконец, вышла моя книжка[188]. Это печальная радость, потому что при подсчете оказалось денег только на возврат долгов. Увы, я опять в прорыве и не знаю, когда из него вылезу.
Многие меня отговаривают связываться с Госполитиздатом[189]. Говорят, что погрязну в архивах и потеряю уйму времени. До сих пор не принял еще решения. Я впервые оказался в том положении, когда не могу писать того, что хочу, а должен писать то, что нужно по договорам, то, что от меня требуют или хотят другие люди.
Стремлюсь к прозе, как к тайной любовнице.
В Малеевке 4 дня я провел отлично, играл с Китом и всей его группой в лесу. Кит выглядит хорошо, бодро, но, кажется, ему уже осточертел шумный коллектив.
Надеюсь узнать, как ты отдыхаешь, прямо в Комарово. Д. б., поеду в Эстонию через Ленинград.
Целую.
Вася.
Василий Аксенов – Евгении Гинзбург
Комарово. Лето 1967 г.
Дорогая мамочка!
Очень был рад твоему письму[190]. Здесь удивительная оторванность от «большой жизни страны». На горах[191] висят тяжелые тучи, а над берегом солнце. Кажется, что весь мир под тучами, а это якобы последний берег. <…>
Если тебе не трудно, позвони Давыдову и заверь, что обязательства свои я выполню[192]. Спроси, пожалуйста, нужна ли официальная пролонгация?
Скоро сюда приедет целая команда драматургов из Москвы с новостями. Может быть, ты с кем-нибудь из них пришлешь письмо (например, Л. Зорин[193])? Меня интересует масштаб протестов[194] против дела Гинзбурга, реакция властей и прочее в этом роде.
Каждый день жду дурных вестей, но не в связи с этим. Мне, кажется, что вот цензура зарежет «Бочкотару»[195], а Театр Сатиры побоится ставить «Аристофаниану»[196]. Пуганая ворона, я уже привык к неудачам. Подумай сама, 4 пьесы[197], 2 повести[198] и 2 сценария лежат в столе.
Но вдруг свершится чудо?
Целую тебя крепко.
Следи за собой, почаще бывай на воздухе. Почему бы тебе, когда поедешь в Ленинград, на несколько дней не выехать в Комарово.
Вася.
Василий Аксенов – Евгении Гинзбург
Нида[199]. 1 августа 1971 г.
Дорогая мамочка!
От тебя нет писем, а я толком не знаю, куда тебе писать, бываешь ли ты в городе. Впрочем, до последних дней у меня рука отсыхала от писания – гнал сценарий. Сейчас закончил очередное произведение (я тебе, кажется, о нем говорил) – мюзикл по мотивам русских повестей XVII века. Написал там много песен, вот до чего дошел. Сейчас, надеюсь, будет у меня месяц для себя, для своей работы, которую очень вожделею.
Но для этого нужен настрой, особое состояние, а смогу ли так настроиться в условиях быта – вряд ли. Хочу здесь, после отъезда наших задержаться, хотя бы на неделю. Потом, если машина будет в порядке, двинусь в Ленинград через Ригу.
Что нового? Как проводишь лето на переделкинских перспективах? Как чувствуешь себя и как работаешь?
Здесь уже две недели совершенно южная жара, море теплое и спокойное. Леха очень много плавает и играет в футбол <…>.
Я продолжаю занятия бегом, поменьше – из-за жары. Недавно был задержан пограничным патрулем во главе с сержантом по фамилии Кочетов[200]. Несколько раз ездил в Калининград и в Клайпеду, и в Палангу, встречался с литовцем, своим другом Красаускасом[201]. Удивительные беседы за мороженым и соком!
Здесь мы по традиции читаем Томаса Манна – ведь манновские места. Как говорят экскурсоводы, «великий писатель проводил здесь свой досуг, общаясь в тишине со своими персонажами». Удивляюсь без конца его глубочайшим проникновениям.
Каждый вечер приносит сногсшибательные новости из Иордании, Индии, Судана, <нрзб>, Парижа.
Пиши по адресу на конверте. Привет Евгению Николаевичу[202].
Целую.
Вася.
Василий Аксенов – Евгении Гинзбург
Москва. Апрель (?) 1974 г.
Дорогая мамочка!
Звонила Ляля Россельс[203] и сообщила, что ты довольна Дубултами, и впрямь сейчас трудно найти место на земле холоднее и гаже, чем в Москве. Страннейшая картина – свежая зелень и ноябрьские холода. Три дня назад шел густой снег.
Я уехал в Рузу[204] в тот день, когда Демичев[205] решил со мной побеседовать. Закон вредности. Беседа отложилась на неделю, но вот она состоялась, о чем я тебе уже сообщил телеграммой. Разговаривали больше полутора часов. Я сказал все, что хотел сказать, и почти по всем пунктам встретил понимание. Результат (практический): «Железку» будет рассматривать отдел культуры ЦК, и сам Демичев выразил желание прочесть. Мне показалось, что он хочет помочь. Были высказаны весьма широкие взгляды на искусство. Политических вопросов не касались.
В конце разговора я поднял вопрос о передвижениях и, в частности, о приглашении в Калифорнию.
«Езжайте, куда хотите, у нас нет возражений против Ваших поездок», – таков был ответ. Прощаясь, просил в случае разных сложностей вновь его беспокоить.
Ну вот – уж не знаю, какие будут плоды этой встречи, но она состоялась, и это для меня важно.
Во всем остальном (кино, книги и т. д.) дела или не сдвинулись, или почти не сдвинулись, но это уж как обычно: администрация наша как ленивая продавщица в магазине.
У Майки[206] тут дикие неприятности с дочкой, я в них тоже волей-неволей введен, пытаемся разобраться.
Кит сегодня кончил 7-й класс. Весь – в велосипеде. Наверное, я их отвезу в Ниду и сразу же приеду. Вдруг меня стали оформлять в делегацию на неделю Балтийских стран в ГДР[207], а это мне нужно еще и для ДЕФовских[208] дел. Словом, суета, холод, автомобиль, а хочется тишины, тепла и автомобиля.
Целую.
Твой Вася.
Василий Аксенов – Евгении Гинзбург
(открытка)
Под Таллином. 9 августа 1975 г.
Дорогая мамуля!
Надеюсь, нашу телеграмму ты получила вовремя. Мы сняли комнатенку под Таллином и ездим каждый день на тихий маленький пляж. Погода эти дни была хорошая, но сейчас что-то набежали тучки. В воскресенье или в понедельник двинемся дальше, в Вильнюс, оттуда Майка вылетит в Москву. Из Вильнюса брошу открытку, а ты мне напишешь уже в Ниду, до востребования: как себя чувствуешь, появилась ли Тонька, как прошла операция у нрзб и прочие московские новости, а если прочих нет, то
No news – good news.
Целуем.
Твой Вася и Майка – бедняжечка, у которой на ноге шишка.
Приложение Василий Аксенов. Предисловие к книге «Два следственных дела Евгении Гинзбург»[209]
Чтение архивов советского гэбэ наполняет душу мраком, а тело свинцом. Особенно, если ты читаешь «дело» своей собственной матери. Особенно, если твоя мать – Евгения Гинзбург, написавшая потрясающий человеческий и литературный документ, основанный на этом гнусном «деле», книгу «Крутой маршрут».
Парадоксальный результат соединения этих, казалось бы несоединимых стихий, полицейского протокола и литературной страсти: мерзавцы, оформлявшие грязное насилие преступного государства над молодой казанской интеллигенткой, спасены от забвения. Не будь «Крутого маршрута», все эти подписи под протоколами допросов и очных ставок через 56 лет оказались бы просто анонимами, теперь мы видим за ними литературные, то есть человеческие образы, образы недочеловеков: Ельшин, Бикчентаев, Веверс…
В каком-нибудь будущем издании, может быть, стоило бы поместить под одной обложкой «Крутой маршрут» и «дело Е. С. Гинзбург», извлеченное из-под более чем полувекового спуда историком и архивистом Литвиновым. Глухой вой погибшей теперь машины террора еще острее донес бы до читателей будущих поколений трагическую, но всегда каким-то удивительным образом просветленную ноту «Маршрута».
Иные, выявляющиеся из грязно-мышиного цвета папочек «материалы» опрокидывали меня, прожитые десятилетия, казалось, исчезали, и я по-сиротски останавливался на краю той юдоли, на пороге разгромленного семейного очага, возле Лядского садика моего детства. Чего стоят только профильные и анфас фотографии матери, сделанные фотографом «Черного озера» после вынесения обвинительного заключения. Чего стоят только инвентарные списки реквизированных предметов домашнего обихода: костюм старый хорошего качества, белье постельное, игрушки детские, Эммануил Кант, собрание сочинений…
Евгения Гинзбург Путевые записи[210]
18/8
Выезжаем с Белорусского[211]. Вагон непредвиденно оказывается очень неудобным. Узенькое, как пенал, купе. Вагона-ресторана нет. Так что роскошная жизнь не начинается с дороги. Ночью не уснула совсем из-за перевозбуждения последних дней.
19/8
С утра – Брест. Проверка паспортов, таможенный осмотр. Таможенница – девица типа Галины Борисовны[212]– особенно не придирается, в чемоданы не лезет.
– Наркотики везете? Литературы? Золота? Как нет, а это что? – зорко уловила цепочку под блузкой…
В Бресте поезд долго переформировывается. И вот свершилось: впервые за долгую мою жизнь я пересекаю границу любезного отечества.
Польша. Полузабытое видение: крестьянин, идущий за плугом, личные участки обработанной земли. Польша вся плоская, ни пригорочка. И большая. Гораздо просторнее, чем думалось.
Польские пограничники и таможенники ничем не отличаются от наших – и приемы работы и даже язык (русский).
Уже в темноте подъезжаем к ГДР. Поражает безлюдность и неосвещенность городов. Но и сам восточный Берлин долго тонет в непроглядной тьме – до тех пор, когда светлым островком не предстанет перед нами Александерплац. Но даже и на этом островке свет какой-то мертвенный. И полное безлюдье в десять часов вечера. На остановке видим станцию Штадтбана. Перед нами проходят несколько вагонов с усталыми немногочисленными пассажирами.
Но вот наконец перед нами главная достопримечательность восточного Берлина – стена! Наяву она выглядит еще более зловеще, чем во сне.
Какой-то неуловимый поворот – и перед нами яркие рекламные огни, разноцветные автомобили, быстрое напряженное движение современного большого города. Берлин – Вест. Опять дотошная гедееровская проверка паспортов. В эту ночь ГДР не дает глаз сомкнуть. Четыре «пасконтроле». Из Польши – в ГДР, из ГДР – в западный Берлин, при выезде из него – опять, при переезде в ФРГ – снова. Гедееровские контролеры куда старательнее наших и польских. Кроме них, никто не сравнивает так въедливо ваше лицо с фотографией на паспорте.
20/8
Васино рожденье. 44 года. Увы, даже мой младший сын уже не молод.
С утра за окном плывет ФРГ – первый каппейзаж, который я вижу из окна.
Поезд идет, будто нарочно медленно, и мы довольно основательно присматриваемся к Эссену, Аахену и даже Кельну.
Но вот в поезде уже звучат веселые приветливые голоса бельгийцев. За окном Бельгия. Она как андерсеновская сказка. Маленькая, городок цепляется за городок. Из больших городов проезжаем Льеж.
3 часа 20 мин. Париж. Гар дю Норд[213].
Мы инкогнито, и встречает нас только Леон Робель[214] и его друг – какой-то поэт. Без носильщика, на тележке перетаскиваем багаж в машину. Свершилось: не во сне, а наяву я еду по улицам Парижа и вижу не на открытках Нотр-Дам, тур де Монпарнас[215], бульвар Распай. Отель «Л’Эглон». Вечером – с корабля на бал – празднуем у Робелей Васино рожденье. Приходит Т. Гл.[216] с женой.
21/8
С утра – телеграф, кафе. Появляется из Лондона Ольга Хай[217]. Вечером – вторичное празднование Васиного рождения. Приходит Володя М.[218] Днем мы были в Люксембургском саду. Московские разговоры с В.[219]
22/8
Воскресенье. Париж тих, светел, очарователен. Брожу одна по центру города и узнаю его. Знаю, что за углом – памятник Бальзаку работы Родена.
В Париже масса черных и желтых. К часу дня за нами машина. Это внучка первых эмигрантов Ксения Рыженкова. По крови русская, родилась в Калифорнии, живет в Париже. По-русски говорит с большим акцентом.
Едем в Нотр-Дам. Ставлю две свечки – за себя и за Ирину Ал.[220], как обещала. Глубокое внутреннее убеждение, что я уже была здесь. Глубокое чувство благодарности за то, что все это не во сне. Витражи. Месса. По-французски и по-латыни. В толпе масса негров, вьетнамцев. Вокруг все языки, кроме русского. Горько. Сент-Шапель[221]. Витражи еще ювелирнее, чем в Нотр-Дам. Витая лестница, по которой я каким-то чудом взбираюсь на самый верх.
Рядом дворец юстиции с надписью «Либерте, эгалите, фратерните»[222].
Яркий августовский день. Два ажана ведут мальчишку лет шестнадцати в наручниках. На тротуаре у самой стены дворца юстиции спит клошар.
Обед в ресторане, портик Нотр-Дам. Пробую знаменитый луковый суп. Не нравится.
Вечером – визит к Лили Дени[223]. Огромная комфортабельная квартира, сплошь обитая коврами. У нас в такой квартире, наверное, жил бы министр. Ведем светскую беседу, но у меня перед глазами все время объявление в Нотр-Дам: Н-Д не музей, а храм. Просят туристов соблюдать «респект и тишину».
Надписи на стенах домов. Все, что угодно, в основном гошистские[224]. «Убивайте таких-то», «Да здравствует революционное насилие!» и т. п. Все эти каннибальские призывы пишут вот эти самые юнцы с длинными волосами и девчонки с обнаженными спинами. Те самые, что так убежденно, по-младенчески попивают на улицах перед кафе свои кафе-о-лэ[225] и поедают свои круассаны.