Я (50 лет, автор). (Выскакивая на крыльцо и видя проходящего второго сына тети Дюни Николая.) Дядя Коля, там Шурка Серегу убил. Он в поле за избой лежит.
Николай (ему за 50 лет). (Проходит не ОБОРАЧИВАЯСЬ и не отвечая.)
Сцена II
Те же и Серега (ему 18 лет). (Весь в крови. Шатаясь, подходит к Шурке и бьет его по лицу.) Вот тебе, папаня. А Витька (второй сын Шурки) из армии придет – мы тебя до смерти отделаем и ракам скормим.
Шурка (вставая с пола и утирая кровь). А это тебе, сыночек, чтоб батю помнил.
Серега лежит до конца пьесы не двигаясь на крыльце.
Сцена III
Зинка (40 лет). Без слов вцепляется в голову Шурки и царапает ему лицо.
Тетя Дюня. Шура, батюшка, ты бы домой шел, отдохнул бы. Баловник ты сегодня. Неугомонный какой-то.
Шурка (отбрасывая Зинку в огород). Мама, а мама, а у тебя маленькой не найдется?
Немая сцена. Участвуют:
Белла Ахмадулина (45 лет), поэт.
Борис Мессерер (50 лет), художник.
Дети Беллы:
Аня – 15 лет.
Лиза – 10 лет.
Тетя Дюня – 80 лет.
Шурка падает на последних словах и лежит не двигаясь. Сережа и Зина лежат не двигаясь.
Занавес
За сим следует мое обращение к вам, дорогие Вася и Майя, моим первым зрителям, то бишь слушателям, то бишь читателям, с просьбой не быть слишком строгими судьями и учесть, что «пьеса» написана экспромтом сейчас, без единого черновика и в пределах 10 предшествовавших этому минут.
Сейчас мне хочется на мгновение перекинуться в Грузию, может быть, еще и потому, что уж очень силен контраст между этими двумя странами, между этими двумя жизнями.
После пребывания в Ферапонтове решение поехать к морю пришло мгновенно, как вы понимаете, как ощущение контраста, как необходимость жизненная.
Подгадал сделать выступления Беллы в Сухуми (3), в Пицунде и Гагре по одному. В поддержку идее. В материальном смысле. И поехали. Дивно побыли там, после значительного перерыва. Вас вспоминали беспрестанно. И почему-то, Василий, образ твой как-то неразрывно связан именно с югом. И хотя, может, Ялта тебе и ближе, но и в Пицунде ведь пережито было немало. А дурь-то ведь прежняя осталась, так что тебе ее и выражать, и выражать – всю жизнь! Да, любопытно, встретили мы там Бориса Можаева[494]. Человек он прекрасный, ты знаешь. Но смешно, деревенская его идея преломилась уж больно дико в связи с рассказами его устными об Англии, где побывал он только что. Со смешной важностью он рассказывать стал о встрече с английскими крестьянами, о том, как живут они, об их чаяниях и надеждах. И не смешно стало, а грустно. И чудовищно нелепо «деревенщиком» быть, так сказать, в интернациональном смысле. А потом мы попали в Тбилиси. И эти две недели обернулись каким-то чудным куском жизни, с добротой людей и пиететом к Белле. Эти дни перенасыщены были пьянством, но, конечно, не российским, а с благородством и прекраснодушием, с тостами и дружеством. А для нас уже и тосты не тосты, а продолжение как бы ранее начатого разговора, и длящееся общение, и скорбь об ушедших. Но эти дни – счастливые дни. И даже начальство грузинское не чета нашему. Случай такой был, что мы с Чабуа Амирэджиби[495] поехали в горную Хевсуретию, в Шатили. А там случился национальный праздник, на котором было высшее грузинское начальство. И секретарь ЦК Сулико Хадеишвили скомандовал так: что если Белла приехала в Хевсуретию на машине, то отправить обратно ее надо не иначе как на вертолете. Сели все мы вместе с Чабуа на вертолет и полетели, разглядывая Казбек и узнавая его сразу, ибо похож он на папиросную коробку, как две капли воды. И вдруг садится вертолет на горное озеро невиданной красоты. 3500 метров от уровня моря. Снег. По снегу бежим к озеру. Проваливаемся. Мерзнем. А тут из самолета несут напитки, чоча (поросенок), фрукты. Выпили мы с местным начальство за Беллу Ахмадулину прямо на снегу, в виду горы Казбек. Поднялись в воздух и полетели в Тбилиси, а уж потом и в Москву – прямо к маразму, безденежью и бесперспективью.
Еще несколько строк я хочу вписать о страшном, как таковом, что случилось за дни нашего пребывания в Ферапонтове.
В нашу деревню Узково привезли гроб, сделанный из цинка, в котором находились останки солдата, погибшего в Афганистане.
Мы были свидетелями той раскрутки местных деревенских событий, за этим последовавших. И то, как ночью собирались родственники из разных окрестных сел, чтобы быть рядом с родными в тяжкие минуты первого горя. И как слетелись – съехались местные начальнички в дом погибшего: и военком, и секретарь парторганизации, и секретарь комсомольского бюро, и прочие, прочие, прочие.
А кругом – слухи – разговоры. И мелькают в них дивные русские названия окрестных мест и деревенек: «А вчерась на Чарозеро четыре повезли…»
И сами похороны. Отделение солдат в 10 человек с оружием. Все чернявые, с юга. И 17 человек милиционеров на 3-х машинах и мотоцикле. И военный оркестр. Грузовик с гробом. Провожающие человек 50. Все убогие – деревенские. Жалостно выглядящие люди. Остатки человеков. Хромые, косые, бедные. И мать воет – звериным вытьем. В городе такого не услышишь. Военком прерывает: «Подожди рыдать, мамаша». И речь толкает: «Чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…» (Н. Островский). Снова мать воет. И секретарь парторганизации: из «Песни о буревестнике» – цитату – очевидно, директива по стране, как хоронить погибших на войне. Оркестр глушит вой близких.
А потом расходятся. А водку в поселке не продают все три дня. И люди жрут любую сивуху и осмыслить пытаются, что же все-таки случилось с односельчанином.
А мы с Андроновыми, тоже пошедшими на похороны, чтоб свой долг отдать человеку, и по сей день прийти в себя не может, вспоминая эти минуты, и так же пили и тоже понять ничего не могли.
Вася, Майя, дорогие, дописываю письмо, торопясь, потому что момент отправки пришел.
Нарочно пишу про свое, чтоб понятней вам что-нибудь было про нашу жизнь.
Про вашу же ничего здесь не спрашиваю, потому что надеюсь, что сами вы все напишете. И подробно.
Мы вообще очень редко пишем. Например, отослали Леве Копелеву и Рае Беллину книжечку с крошечной, но теплой надписью и, о Господи, как же они откликнулись на этот крошечный знак внимания, какой бурей словоизъявления, так что просто стыдно стало за свое неписание.
Вася, Майя, любим вас всегда и помним.
Пишите нам и уж вы нас не забывайте в вашем лучшем из миров.
Целую. Борис.
Продолжение письма Белла Ахмадулина – Василию и Майе Аксеновым
Вася и Майя
Уж не 3-ье[496], уж выпал и растаял снег, уж Бенсон сейчас приедет.
А я? Попробуй – опиши все, скорей, в горячке: что вот соотношусь наяву, а не привычным таинственным способом посылания в вашу сторону всхлипывающих и усмехающихся сигналов. Как описать все не в художестве, а в письме, заменяющем все, что отнято: видеться, болтать, говорить и оговариваться, или надо всегда писать письмо вам, я пробовала, но письму больше, чем художеству, нужна явь и достижимость читателя.
Вот и в Ферапонтове – всегда думала о вас, словно писала письмо, – куда опустить? в озеро? в небо? Ах, утешалась, они сами все знают, они это мое письмо – через озеро и небо – получили. И на сеновале получили ответ: твой, Васька, голос. И потом получали. Я сказала Боре: Васька – пушкинский, по Пушкину человек: бред таланта и здравомыслие вместе.
Описал ли вам Боря, как при дождичке, возле белого Ферапонтова монастыря, хоронили местного мальчика в цинковом афганистанском гробу и каково же хватать и обнимать этот, все отнявший, цинк той, чей крик стоял во всей природе? Ей, кстати, заметили вежливо, но строго: «Мамаша, подождите убиваться». Это военком начинал речь: «…геройски погиб за родину…», а кроткая его родина серебрилась озером, белела монастырем, осеняла тихим дождичком нетрезвые головы. И много гробов прибывает в те места, сводя их с ума непонятностью смерти и непроницаемостью цинка.
Сама эта бездна меж нами стала пугать своей не условностью, она все грозней и грязней уверяет нас в гибели и в сумасшествии. Вот матушка моя: врывается в образе моей смерти, седины клубятся, зеленые очки сверкают: ЦРУ! Рейган! Наслали самолет! Ты – под пагубным влиянием.
И я – своей слюною плюю и своими руками толкаю, руки и голова ходят ходуном. Впрочем, все это как бы описано в Собачьем рассказе[497]. Эх, да что – сил нет.
Книжка[498] – вышла по их, видимо, усмотрению и обобрана сильно.
Боря забыл в Москве мои новые стихи – если до отъезда Рэя не успею передать ему, – как-нибудь передам.
Любимые мои и наши! Простите сбивчивость моих речей – моя мысль о вас – постоянное занятие мое, но с чего начать, чем кончить – не знаю.
Целую вас. Белла.
Василий Аксенов – Белле Ахмадулиной, Борису Мессереру
18 ноября 1983 г.
Дорогие Белка и Борька!
Рэй (Луч-Rау)[499] появился, как всегда – спешка, запарка, полдня на сборы, с вещами по коридору, собака лает, телефон звенит, проклятья, как всегда, на невинную голову С.В.[500] Спасибо за письма. Помимо радости общения с вами, возникла еще впечатляющая картина действительности (Борькины описания превосходны. Почему бы тебе не написать книгу, старик? Заткнешь за пояс многих «крупнейших из ныне живущих»), а Белкино «нет сил» и поразило и подтвердило. Иной раз возьмешь «ЛГ», и дыхание перехватывает от вранья.
Я так рад, что вы меня иной раз слышите. В этой работе, которая возникла только из-за нужды в деньгах, вдруг появился смысл.
На днях я получил письмо от Жоры. Он стал главным редактором «Граней» и просит меня написать статью о «Тайне» и вообще о таинственности Шелапутова и Хамадуровой. Надеюсь, не возражаете? В этой статье мне хочется, кроме основной темы, еще прояснить некоторые пунктиры, мокрой тряпкой слегка по некоторым мордам, надувшимся от паршивого высокомерия в адрес поэтов нашего московского круга и поколения. Один[501], например, называет авторов «Метрополя» «баловнями» (т. е. режима), другой[502], понимаете ли, со снайперской винтовкой собирается поджидать возле ЦДЛ Вознесенского и Катаева, но почему-то не Грибачева и Стаднюка. Больше всего, однако, это касается Бродского, который ведет себя в Нью-Йорке как дорвавшийся до славы местечковый поц. Он хвалит Сюзан Гутентаг[503], а та его «крупнейшим из крупнейших», но если бы только это – он лицемерит на каждом шагу и делает массу гадостей и Саше Соколову, и Копелевым, и другим, не говоря уже обо мне.
Не думай только, Белка, что в статье о тебе я буду сводить с ним счеты. Я с ним вообще ничего сводить не буду, да и упоминать нигде не собираюсь <…>, а здесь пишу для очень внутреннего использования, просто чтобы вы знали, что он ваш недоброжелатель <…>.
Статью я начну писать, как только романчик свой бедный закончу, т. е., надеюсь, через месяц. Времени дико не хватает, для романа просто ворую по часу в день, а то и по 15 минут. Капитализм не особенно-то дает размягчаться. У меня тут в последнее время пошло довольно большое паблисити – то на T V, то газета, журнал, радио. Никакого кайфа я от этого не ловлю (стар уже), но считается, что это нужно для «book promotion»[504], жуйня местная. Между прочим, мы недавно были показаны с Белкой в одном фильме. Это был «Inside Story»[505] о Володе Высоцком. Основа была сделана Сэмом Рахлиным в Москве, а потом американцы (компания PBS) доснимали здесь меня и Шемякина. Вот это был хоть и печальный, но и прекрасный момент – видеть вас и себя в одном фильме.
С Жорой и Наташей мы еще не встретились. Надеюсь, зимой будем в Париже (премьера в театре – «Цапля») и заедем хоть на день к ним.
Обнимаю вас, мы ждем вас все-таки здесь в гости после завершения цикла холодной войны, если, конечно, в горячую, гадина, не перекатится.
Целуем.
Вася & Майя.
Белла Ахмадулина – Василию и Майе Аксеновым
15 января 1984 г.
Васька, Майка, любимые родные!
С Новым годом! Дай вам Бог всего хорошего (про себя – как-то не верится, что-то я стала плоха, но общий добрый врач (Жорин, Инкин и Семена) сказал, что – не так уж, бывает на старуху проруха. Просто душа пересилила организм).
Майка! Когда я сразу же передала Гале[506] твою посылочку (и подарила вашу фотографию, хотя с этим ужасно жадничаю), она все говорила про дела, про доверенность и прочее. Но, может быть, вы объяснились по телефону. Тогда Галя все втолковывала мне, что это – важно, что вы должны с этим разобраться[507]. Но, может быть, эти мои сведения устарели – это было месяц назад. Все-таки по ее просьбе напоминаю.
Тогда же я видела Алешкину жену. Она – безукоризненная на вид и в способе вести себя девочка. Алешка по совпадению – где-то за Пахрой, в той стороне. Ему не так уж плохо, хотя не вольно. Я советовала: претерпеть и не искать улучшения. Поскольку о Воле – речи быть не может. Просила написать вам – но, может быть, она меня не нашла, мы уезжали в Ригу и в Таллин (выступала за деньги). Девочка хочет снять жилье вблизи Алешкиной службы.
Также она сказала мне: «Ведь я не могу не увидеть Василия Павловича – для меня это очень важно». Я думала об этих ее словах, но – почему бы ей не хотеть этого?
Сказала также, что от Алешки знает, что – мы (я и Боря) – как бы единственно близкие родные люди, если что – к нам, но в деньгах не нуждаются. (Тут – в месте письма – я засмеялась: над нами.)
Впечатление же от беседы с нею, от сведений от Лешки – в общем благоприятное. Его ничто и никто не терзают излишне – даже он имеет маленькую поблажку в общем уделе (рисовать для надобности части или как ее?).
Потом, к моему счастью, я уверена, что Афганистан хотя бы… да, хотя бы это в нашем случае, – исключено, другие же случаи – очень плохие. Но это я так, от лишней и бесполезной заботы и муки.
Еще: во время выступления в Доме архитектора позавчера, нервничая от мелкой полицейщины, с которою Боря схватился, увидала в зале Тоньку. Очень встретились наши глаза, всегда понимающие. Тонька потом подошла в толчее – скромно и мимолетно, как и подобает близкому человеку. Обещала позвонить (я хотела отдать ей мои Майкины сапоги как ее) – не позвонила – думаю, от какой-то высокой деликатности или разминулись случайно.
Васька! Рассмешу тебя.
Пришел режиссер, как люди говорят: благородный и неблагополучный, Булат просил принять, иначе бы – не приняла. Я очень занеслась в моей отдельности. Да, я занеслась в моей отдельности, а его предполагаемый (уже начатый) фильм – о единстве поколения, о шестидесятых годах. Я сказала: валяйте, снимусь, но не с Евтушенко и <…>, а – с Аксеновым, Войновичем и Владимовым: мы и впрямь не разминулись. Баба-ассистент мне говорит: «Б. А., но ведь это – невозможно». Говорю: вот и я о том же. А Борька – еще был грубее и справедливей. Так, кроме начальников кино, мы повредили кино.
Васька, всегда моя радость, про «Плейбой» – тоже замечательно, изысканно и остроумно. И – твой голос, волшебством осиливающий даже наш почти не действующий приемник.
Еще: с осознанным обожанием читала книгу твоих рассказов[508]. Старым – время не повредило, новым – помогло.
Люблю и спасибо, многие люди думают так же.
Для меня – большая честь твоя будущая статья обо мне.
Жора мне звонил 31-го декабря, он не знал, что я уже от тебя знаю о вашей затее[509], и не узнал от меня – но два любящих голоса дома говорили – поверх всего – о любви лишь и о других пустяках. Ссылайся на мои любые стихи – свободно, остальное ты сам все знаешь.
Меня – не трогают, после отъезда Жоры все как бы длится их мне ответ: «Ну, теперь ваша душенька довольна?» Длится и мое горькое спасибо.
Важно для меня еще мое ощущение, что не тронут тех, кто вблизи меня: Инку, Семена, <зачеркнуто>[510], еще есть.
Конечно, если они нас всех вместе не пристрелят. Да – зачем? Нас – почти нет.
Васька, все-таки мне придется продержаться на белом свете: мне надо еще – если не написать, то записать то, что знаю лишь я. Впрочем – вздор, это я от лишней задушевности, я – держусь.
Целую вас, целую вас (через сотни разъединяющих верст, как уже сказано вам не мною[511] и мной).
Андрей же Георгиевич[512] – совсем близок и прекрасен, но ему только этого не хватало[513], и он подавлен как-то слишком. Но мелочи и умеют подавить усталого человека.
И Ушика[514] любимого – целую.
Спасибо Пику – люблю всегда.
Ваша Белла.
Василий Аксенов – Белле Ахмадулиной, Борису Мессереру
Начало февраля (?) 1984 г.
Дорогие Белка и Борька!
Очень радовались последней почте и Белкиному письму особенно; из него обрисовались черты жизни. То, чего нам не хватает, есть у вас. Хоть ты и пишешь «нас почти нет», а все-таки есть, и мразь, окружающая, заставляет (благое дело мрази) любить друг друга, или, скажем, внимать, оценивать сочинения и просто слова, выражение глаз.
Здесь иные жалуются на «партийность», но на самом деле и партийности-то никакой нет, а есть только искореженная молекула самолюбий. Любое подобие успеха у ближнего (вернее, отдаленного, т. к. живем на огромных расстояниях) вызывает тихий, но отчетливый скрежет зубовный. Особенно стараются те, кому как бы и там и здесь недодали против тех, кому там пере-дали, да и здесь-де, не по праву хапают. Соискательство славы то и дело принимает курьезные формы. Парикмахер Лимонов в нежном возрасте 40 с чем-то лет изображает юного ниспровергателя эмигрантской словесности, с ним заодно такой Леша Цветков[515] свергает Ахматову, а в Израиле пышет злобой Милославский[516], из крепостных евреев князей Милославских. Ни тем, ни другим, ни третьим не написано ничего, чтобы хоть какое-нибудь право на что-то давало. Хорошо хоть, что Саша Соколов, которого эта п-братия хотела как бы аккумулировать, выбирается из-под них, потому что, хотя и Нарцисс несусветный, но все же подлинный писатель. Недавно прочли его новый роман (еще не вышел) «Палисандрия», история «кремлевского сироты», дичайший такой «сатирикон» с растлениями старух, коллекционированием трупов, словом – портрет российской интеллигенции. Последний раз говорили с ним по телефону, и он стал говорить о твоей книжке[517], восхищался, что меня порадовало – явное преодоление лимоновщины.