мокрое,
блеклое
вафельное полотенце.
Какой-нибудь рваный застиранный носовой платок или исхлестанный березовый веник, и те выглядели пристойней, чем мой недоваренный, недосоленный суп стыда... противный сладковатый зефир приторного гнусного стыда...
Сссссссссс..... черт побери!
Тттпттпт..... черт побери!
Ыыыыыыыыыы... хренотень чертова! Дддддддддддддддддд... бля... дддд... бля... ддд...
Зашел и боцман Чугайло. Заправил койку и долго смотрел, как я мучаюсь и содрогаюсь.
- Вы, это самое, не сердитесь, господин хороший, - сказал боцман. Капитан есть капитан. Я должен доложить по ранжиру. А как же, это самое, иначе?
- Да что вы, боцман, - махнул я рукой, - не надо, я не сержусь.
- А пахло от вас сильно. Я сразу понял - ромовый, это самое, перегар.
- А от водки другой, что ли?
- Ой, да вы что, господин хороший? А как же? От водки перегар ровный, так и струится, как Волга какая, а от рома, может, и помягче, но помутней и гвоздикой отдает.
- Да? - немного оживился я. - Неужели это так? Есть разница?
- Ну конечно же! Мы, боцмана, эту науку назубок знаем!
И боцман Чугайло с великой точностью обрисовал мне оттенки различных перегаров. По его рассказам и была в дальнейшем составлена так называемая ТАБ-ЛИЦА ОСНОВНЫХ ПЕРЕГАРОВ, как пособие для боцманов и вахтенных офицеров. Она и заняла свое место в ряду таблиц, начатом великой таблицей Дмитрия Ивановича Менделеева. Приводим ее краткий вариант.
ТАБЛИЦА ОСНОВНЫХ ПЕРЕГАРОВ
Водка - перегар ровный, течет как Волга. Принят за эталон, от него уже танцуют.
Ром - помутней, отдает гвоздикой.
Виски - дубовый перегар, отдает обсосанным янтарем.
Коньяк - будто украденную курицу жарили. И пережарили.
Джин - пахнет сукном красных штанов королевских гвардейцев.
Портвейн - как будто съели полкило овечьего помета.
Кагор - изабеллой с блюменталем.
Токайское - сушеный мухомор.
Херес - ветром дальних странствий.
Мадера - светлым потом классических гитаристов школы Сеговии.
Шампанское - как ни странно, перегар от него пахнет порохом. Дымным.
Самогон (хороший) - розой.
Самогон (плохой) - дерьмом собачьим.
- А как обращаются с перегарами в быту? - спросил я.
- Главное - не навредить, - сказал Чугайло. - Нельзя дышать перегаром на пауков, подыхают. А пауки полезны: ловят мух. Поставить перегар на пользу дела - тоже наука. С десяти матросов, например, можно набрать газовый баллон перегара и отвезти в раковый корпус больницы. Рак выпить любит, а от перегара гаснет. У нас в деревне перегаром колорадских жуков на картошке окуривают.
- Как же?
- Очень просто. Заложут в картошку пару мужиков и кольями по полю перекатывают. Те матюгаются - перегар и расходится как надо.
Боцман отвлек меня немного, но потом снова розовая поросятина стыда охватила мою душу.
Не знаю, чем бы кончилось дело, как вдруг зашел Пахомыч.
- Давай-ка, брат, подымайся наверх, - сказал старпом. - Капитан не хочет без тебя открывать новый остров.
- Не могу, Пахомыч, - сказал я. - Кусок поросятины давит.
- Или зажарь, или выкинь, - сказал Пахомыч. - Но мы уже стоим в бухте.
Глава LXVI. Прелесть прозы
Сэр Суер-Выер обрадовался, когда увидел меня на палубе.
- Я растерян, - шепнул он мне. - Сходить на берег или нет? Ты только глянь.
Остров, в бухте которого "Лавр" бросил якорь, был довольно живописен: скалы, сколы, куртины, но люди... Люди, которые бродили по набережным, вызывали острейшее чувство жалости.
Все они были оборванные, на костылях, кто сидел, кто лежал, кто ковылял, кто валялся.
Они протягивали руки, явно прося подаяние.
- Ну, что скажешь?
- Похоже, что это нищие, сэр.
- Сам вижу, что нищие. Но как это может быть? Одни только нищие. Где же подающие?
Подающих не было видно. Как мы ни разглядывали остров в сильнейшие квартокуляры, хоть копейку подающих не нашли.
- Очевидно, они думают, что подающие - это мы, сэр.
- Мы?
- Ну конечно. У нас - роскошный фрегат. Из камбуза пахнет щами, вон у Чугайлы зуб золотой, Хренов явно пил портвейн, капитанский краб - чистого золота, старпом гладко выбрит, лоцман - еврей, так что мы вполне похожи на подающих.
- Ну и что делать? Сходить на берег или нет?
- Решайте, кэп. В конце концов, почему бы не подать милостыни Христа ради? Надо подавать по мере возможности.
- Действительно, - сказал капитан, - Христа ради можно и подать. Наберите в карманы мелочи, каких-нибудь там копеек, и сойдем на берег.
- Если уж вы подаете Христа ради, то зачем мелочиться, кэп? - сказал некстати я. - Почему "набрать там копеек"? Подавайте копейки ради себя, а Христа не приплетайте.
- Что еще такое? - сказал капитан, с неудовольствием оглядывая меня. Зачем, интересно, ты вылез из каюты? Меня учить? Сидел бы там и угрызался куском поросятины. Ты сам-то сколько собрался подавать?
- Подаю по силам.
- И на какую же сумму у тебя этих сил?
- Смотря по обстоятельствам.
- Ну и какие сейчас у тебя обстоятельства?
- Весьма скромные.
- Отчего же это они такие скромные? Пьешь, что хочешь, даже из капитанских запасов, столуешься с офицерами, фок-стаксели при этом налево не травя, что-то чиркаешь в пергаменте, а что начиркал - никто не проверял.
- Вы хотите сказать, что на судне имеется цензура?
- Я об этом говорил, и не раз. Когда веревочный хотел послать их судно на ..., я не велел. Не позволил писать такое флажками, осквернять флажки "Лавра".
- А уста?
- Что уста?
- Устно-то вы сами посылали, и не раз.
- Ну знаешь, брат, цензура есть цензура, она не всесильна, всюду не успевает. Но на флажки я всегда успею!
- Но на пергаменте я "чиркаю" отнюдь не флажками.
- А нам это нетрудно перевести! Чепуха! Эй, веревочный! Изобрази-ка флажками, чего там -начиркал этот господин, а уж мы проверим, цензурно это или нецензурно. Давай-давай, тяни веревки!
- На все дело, пожалуй, флажков не хватит, - сказал веревочный Верблюдов, заглянув в пергамент. - Ну ладно, поехали с Богом!
И он вытянул на веревках в небо первую фразу пергамента:
ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖИДКОЕ ТЕЛО ОКЕАНА.
- Твердо, - читал капитан, - мыслете... так-так, наш... како... КРЕПДЕШИН НОЧИ... ого! это образ!., сильно, сильно написано, ну прямо Надсон, Бальмонт, Байрон, Блок и Брюсов сразу! Тэк-тэк... живот, добро... ЖИДКОЕ ТЕЛО... достаточно.
Капитан дочитал фразу до конца и утомленно глянул на меня.
- Это ты написал?
- Выходит так, сэр.
- Ну и что ты хочешь этим сказать?
- Ну, дескать, ночь настала, - встрял неожиданно Кацман.
- Да? - удивился Суер. - А я и не догадался. Неужели речь идет о наступлении ночи? Ах, вот оно что. Но интересует вопрос: цензурно ли это?
Заткнутый лоцман помалкивал, а старпом и мичман, механик и юнга туповато глядели на веревки и флажки, но высказываться пока не спешили.
- Одно слово надо бы заменить, - сказал наконец старпом.
- Какое? - оживился Суер.
- Тело.
- Да? А что такое?
- Ну... вообще, - мялся старпом, - тело, знаете ли... не надо... могут подумать... лучше заменить.
- И жидкое, - сказал вдруг Хренов.
- Что жидкое?
- И "жидкое" надо заменить.
- А в чем оно нецензурно?
- Да у нас всюду жидкости: перцовка, виски, пиво... могут подумать, что мы вообще плаваем по океану выпивки.
- Заменить можно, - согласился капитан. - Но как? Хренов и старпом посовещались и предложили такой вариант:
ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖУТКОЕ ДЕЛО ОКЕАНА.
- Литература есть литература, - пожал я плечами. - Менять можно что угодно. Важно, как все это прочтут народные массы.
- Важно? Тебе важно, как они прочтут? Ну и как же они прочтут?
- Они будут потрясены, сэр, поверьте.
- Сомневаюсь, что эта фраза вообще дойдет до народных масс, - сказал Суер с легким цинизмом. - Это написано слишком элитарно. Для таких, как я или вот - Хренов.
- Знаете, сэр, - сказал я, - трудно доказать, труднодоказуемое, но в данном случае доказательство налицо. Народные массы потрясены. Гляньте на остров, сэр!
Да, друзья, на острове происходило нечто невообразимое. Нищие повскакивали с мест, размахивая костылями и протезами.
В середине стоял на камне какой-то толмач, очевидно, старый моряк, который, указывая пальцем на флажки, читал им по складам нашу скромную фразу.
Как громом пораженные разинули они свои искусственные рты, оттопыривали ладонями уши, силясь понять всю прелесть, остроту,
музыкальность и образность нашей прозы, пытаясь постичь, зачем?
почему?
к чему?
для чего?
как?
относятся к ним слова, начертанные в небе флажками:
ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖИДКОЕ ТЕЛО ОКЕАНА.
Глава LXVII. Лунная соната
Пожалуй, в этот момент капитан и начал насвистывать "Лунную сонату".
- А что касается народных масс, - сказал капитан, - они действительно потрясены. Но воспринимают, как издевательство. Они просят подаяние, а им крепдешин в небе! Величайший маразм!
- Некоторое количество культуры и нищим не повредит, - сказал вдруг Хренов, очень, кажется, довольный тем, что его причислили к элите.
- Они потрясены, потому что ни хрена не понимают, - влез Кацман. - Им надо было просто написать: НАСТАЛА НОЧЬ!
- Вот это поистине гениально, - сказал я. - Представляете себе: приплывает фрегат на остров нищих, те тянут свои несчастные длани, а на фрегате вдруг средь бела дня надпись: НАСТАЛА НОЧЬ! Такая фраза может привести к массовым самоубийствам. Тут уж рухнет последняя надежда. У меня хоть и в небе, но все-таки крепдешин.
- А может, наш вариант, ЖУТКОЕ ДЕЛО? - скромно кашлянул старпом.
- Знаете, что такое ЖУТКОЕ ДЕЛО? - спросил капитан.
- Что?
- Это когда старпом с Хреновым прозу пишут.
- Слушаю, сэр, - сказал Пахомыч и отошел в сторону.
Мичман Хренов немного поник. Он не знал, как тут быть - то его к элите причисляют, то прозу писать не велят.
Все-таки он решил, что лучше уж быть причисленным к элите, а проза, хрен с ней, потерпит.
- Да я, сэр, так просто, - сказал он. - Забава... шутка пера...
- Оно и ясно, - сказал Суер, насвистывая "Лунную сонату". - А писать надо проще, - дружески похлопал он меня по плечу, - брать все-таки пример с классиков.
- Постараюсь, сэр! -гаркнул я. - Например, с Льва Толстого. Прикажите веревочному написать что-нибудь из прозы этого мастера. Ну например, первую фразу романа "Анна Каренина":
ВСЁ СМЕШАЛОСЬ В ДОМЕ ОБЛОНСКИХ. Нищие на острове очень обрадуются. Там много интеллигентов.
"Лунная соната", насвистываемая капитаном, зазвучала угрожающе. Он выпускал в меня трель за трелью:
ху-ду-ду,
ху-ду-ду,
ху-ду-ду,
пам!
пам!
пам!
Пожалуй, это была наша первая серьезная ссора за все время плаванья. И все из-за чего, из-за этих копеек, которые я некстати ввернул в разговор.
Кроме того, я прекрасно понимал, что "Лунная соната" - это прелюдия! Да, прелюдия к посещению острова нищих. Капитан ни за что, никаким образом не хотел сходить на берег. Страсти и страдания, которые неслись к нам, безумно терзали его, одарить всех он не мог, но и не подать руки просящему не мог тоже. Все эти разговоры насчет цензуры и первой фразы были оттяжкой действия. Капитан надеялся, что какой-нибудь шторм отбросит нас от берега, на который высаживаться не тянуло.
Я тоже не рвался в шлюпку. Я понимал все трудности пребывания на этом острове скорби и описания его. Но я побывал на всех открытых нами островах! И Суер, и лоцман, и старпом все-таки по одному островку пропустили. Как открыватель я был на первом месте, и место это собирался держать изо всех сил.
- Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Пам!
Пам! Пам!
- А мне, сэр, очень нравится, - сказал вдруг юнга Ю, которого давным-давно никто не принимал в расчет, и надо сказать, что он все время держался очень скромно. - Мне очень нравится: плывет наш фрегат по Великому океану, и на нем флажками написано:
ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖИДКОЕ ТЕЛО ОКЕАНА.
- Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Пам!
Пам! Пам!
- Это же чудесно, - продолжал юнга. - Все встречные корабли, да и люди на островах, будут радоваться. Иные просто посмеются, а другие задумаются о Великом океане, третьи подумают, что мы чудаки, зато уж всякий поймет, что корабль с такими флажками никому не принесет вреда.
- А вы, господин Ю, оказывается, лирик, - сказал Суер-Выер. - Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Я и не думал! Ху-ду-ду! Замечал склонности к философии, но лиризма не отмечал. Пам! Пам! Пам!
- Лирик - это вы, сэр, - поклонился юнга. - Я бы насвистывал "Патетическую сонату", с вашего позволения.
- Ладно, - сказал Суер. - Пусть надпись пока поболтается на веревках, а нам пора на берег. Подадим милостыню по мере возможностей. Кто со мной?
После разных заминок и подсчетов кошелька в шлюпку зились, кроме капитана, старпом и мы с лоцманом. Возьмите и меня, капитан, - попросился юнга - Денег у меня нет, но вдруг да здесь мой папа. Я чувствую что он недалеко.
Ху-ду-ду!
Ху-ду-ду!
Пам!
Пам!
Пам!
Глава LXVIII. Остров нищих
Воющая, орущая, свистящая толпа окружила нас и стала хватать за полы халатов, за рукава, за орденские ленты.
- Дай! Дай! Крепдешину! - орали многие.
- Жидкого тела! Жидкого тела!
Каким-то образом некоторые узнали, что у Кацмана есть два фейерверка. Они дергали лоцмана за фалды с криком:
- Подай фейерверк! Подай фейерверк!
- А ну-ка цыц! - гаркнул Пахомыч. - Разойдись по местам! Сядь! Прось культурно! Кому говорю?! Заткнись! Не ори! А то сейчас Чугайлу с борта привезу! Он тебе подаст крепдешину в харю!
А остров меж тем пейзажем своим был гол как сокол, местами только валялись на песке обломки мраморных колонн и постаментов.
Нищие поняли, что хором нас не возьмешь, разошлись с легким ворчанием по своим законным местам и расселись в некотором скромном порядке.
Первым в этом чудовищном ряду сидел человек с деревянной рукой. Рука эта абсолютно бездействовала, а только тянулась к нам, однообразно приговаривая:
- Подайте человеку с деревянной рукой!
- Подайте Древорукому!
- Подайте Рукодревому!
- Подайте бедному человеку, который ничего не имеет, кроме деревянной руки!
Суер подал целковый.
Старпом - гривенник.
Я подал подаяние.
Лоцман Кацман подал прошение об отставке подавать.
- В чем дело, Кацман? - спросил капитан. - Сейчас не время шуток, я бы сказал: кощунственных!
- Подаю, что могу, - отвечал лоцман. - Кстати, этот человек богаче меня. При наличии деревянной, вырезанной, скорей всего, из жимолости, руки, у него имеется и две других: левая и правая.
Наш деревянный нищий действительно, отложив в сторону резьбу по дереву, свободно философствовал двумя другими руками, пересчитывая подаяние.
- Что же получается, голубчик? - сказал старпом. - Вы нас обманули? Надули? У вас две живых руки, а вы нам подсунули деревянную!
- Зато смотрите, какая резьба! - воскликнул нищий. - Сейчас уже так никто не режет! Кроме того, я не подсовывал, я только показал вам деревянную руку и попросил подаяние. Вернуть гривенник?
- Милостыня есть милостыня, - сказал Пахомыч. - В конце концов, ваша третья рука всего лишь деревянная.
Дружески попрощавшись с троеруким, мы двинулись дальше и скоро подошли к человеку, который сидел в пыли и посыпал пеплом главу свою.
- Подайте на пепел! - приговаривал он.
- А что, у вас мало пеплу? - спросил старпом.
- Кончается. Я, конечно, как посыплю, потом собираю, но ветер развеивает, и расходы пепла имеются.
Старпом подал гривенник.
Суер целковый.
Я подал подаяние.
Лоцман подал прошение о помиловании.
Пеплоголовый прочел прошение лоцмана, достал из кармана синий карандаш и одним взмахом написал поперек:
ОТКАЗАТЬ!
Распрощавшись хоть и с пеплоголовым, но находчивым в смысле лоцмана нищим, мы направились дальше.
Довольно скоро из кустов конкордия послышался тоскливый призыв:
- Подайте нищему духом!
Раздвинув хрупкие ветви, мы увидели человека, на вид совершенно нищего духом. У него были полые глаза, сутулые веки,
присутствующее в дальних странах
выражение лица, грубые ступни кожаных полуботинок,
вялые квадраты клеток на ковбойке,
локти, две родинки,
медаль.
- Ну, может, у вас есть хоть немножечко духа? - спрашивал Суер.
- Нету ни хрена, - отвечал нищий, - вы уж подайте милостыню.
- А как же вы живете с духом-то с таким?
- Мучаюсь ужасно. Главное, что я не только нищий, я еще и падший. Падший духом, понимаете? И так-то духу нет, а он еще и падает!
Старпом подал гривенник.
Суер целковый.
Я, как обычно, - подаяние.
Лоцман подал руку.
- Это еще что такое? - спросил нищий духом, увидев руку лоцмана.
- Моя рука, друг, - отвечал Кацман. - Вот что поднимет ваш дух сильнее злата!
- Вы думаете? - засомневался нищий духом, рассматривая лоцманскую хиромантию.
- Да вы пожмите ее.
Нищий духом осторожно взял лоцманскую ладонь и пожал бугры Венеры и Мантильский крест, растерянно оглядываясь по сторонам.
- Ну как? - спрашивал лоцман. - Маленько поднимает?
- Да вроде нет, - отвечал нищий духом.
- Ну тогда и хрен с тобой, дружище. Если уж моя рука бессильна никакие червонцы не помогут.
Мы приблизились к человеку, который монотонно топтал одну фразу:
- Подайте беженцу! Подайте беженцу!
Вид у него был загнанный, как у борзой и зайца. Не успели мы подойти он вскочил, затряс руками и плечьми и, эдак дергаясь, кинулся стремглав бежать с криком: "Отстань! Отстань, проклятый!" Пробежав круг с двести ярдов, он пал на землю.
- Подайте беженцу! - задыхался он.
- От чего вы бежите, друг? - доброжелательно спросил Суер-Выер.
- Я бегу от самого себя, сэр, - отвечал нищий, обливаясь потом.
- И давно?
- Всю жизнь. И никак не могу убежать. Этот противный "я сам" все время меня догоняет. Да вы поглядите.
Он снова вскочил с места и закричал самому себе: "Отстань! Отстань, мерзавец!" - и рванул с места так, что песок брызнул из-под копыт.