- Спасибо. Поеду. Решено - буду.
- Думаю, это правильно. А что касается юной тигрицы, не волнуйтесь, Валерий Васильевич, прикроем. Только не забудьте мне ее предварительно показать.
- Показать? Святая наивность! Вы полагаете, ее можно не узнать? Да вы определите ее на расстоянии двух километров от цели, без всякой посторонней помощи. Я слабо разбираюсь в авиационной терминологии, вот вы сказали - "прикроем", боюсь, тут не прикрывать, а отсекать надо.
- Задача понятна - отсечь! Не беспокойтесь, Валерий Васильевич, будет исполнено в лучшем виде: прикроем, отсечем и блокируем.
На этом мы и расстались.
В тот же вечер я поговорил с Татьяной. Сколько-нибудь достоверных сведений об увлечении Игоря и сопутствующих этому событию инцидентов у нее не было, она только сказала:
- Какой-то он психованный в последнее время ходит. Хотя занимается... Доказывает! Вадьке, кажется, он про какую-то девчонку болтал, да я не обратила внимания...
В дни, оставшиеся до открытия памятника, я невольно думал о Пепе больше обычного. Человек на редкость открытый и компанейский, в чем-то даже рубаха-парень, в делах, что принято называть сердечными, он был исключительно скрытен и всякие разговоры на эту тему пресекал мгновенно.
За все годы нашего теснейшего общения мне лишь однажды случилось прикоснуться к интимной стороне его жизни. Вскоре после войны он получил задание: оттренировать летчицу-спортсменку, назову ее условно Анной Ковшовой, к выступлению на воздушном параде. Девушка оказалась способной ученицей и, вероятно, незаурядным человеком, и ко всему она еще была очень хороша собой.
После тренировок Пепе смотрел на меня лунатическими глазами и несколько раз говорил:
- Ну, знаешь, ради такой девки не то что под мостом пролететь, можно под поездом проскочить...
На аэродромах, как в небольшой деревне, знают обычно все и про всех. Имя Пепе стали все чаще упоминать рядом с именем Ани Ковшовой.
Помню я спросил Пепе: не тревожат ли его эти разговоры?
- Пусть, - сказал он, ничего не отрицая, не оправдываясь, но и не развивая темы, и неожиданно: - Завидуют. И правильно!
За три дня до воздушного парада Анна Ковшова разбилась.
Выполнив на малой высоте стремительный комплекс фигур высшего пилотажа, она уходила с летного поля в перевернутом полете - на спине, уходила ниже, чем предусматривало задание, и, оборачивая машину полубочкой в нормальное положение, зацепила крылом за землю...
Я видел Пепе у гроба Ковшовой. Он смотрел в одну точку и, могу поручиться, никого и ничего не видел. Его неподвижное лицо было как маска, только нижняя губа мелко-мелко и непрерывно дрожала.
За час до условленного времени Татьяна предупредила, что Вадим поехать не сможет - подошли срочные регулировочные работы на новой аппаратуре, - а она заскочит за мной, и мы отправимся вместе. И правда, заскочила, да еще на мотоцикле.
- Ты хочешь, чтобы я ехал на твоем снаряде?
- А что? Все ездят, и никто не жалуется.
- Как-то не по возрасту мне, Тань, и потом всем ты посторонняя, а мне как-никак дочка.
- Предрассудки! Главное, не помогай мне на поворотах...
Что было делать? Я не люблю мотоцикл и не стесняюсь в этом признаться. На мой взгляд, у этой машины есть принципиальный недостаток у нее мало колес, и это несовершенство конструкции не компенсируется мастерством и талантом водителя...
Но я люблю свою дочь, хотя и у нее есть свои принципиальные и весьма серьезные недостатки. В конце концов победила Татьяна, и минут за двадцать до начала церемонии мы шикарно подкатили на Таткиной "Яве" к устью бульвара, где высилось непонятное, окутанное белой тканью сооружение.
Народу собралось порядочно, а люди все подходили и подходили. Подъехала черная "Волга", из машины не спеша выгрузился генерал Бараков. Да-а, потрепало время Федора Ивановича, тучен стал, тяжел; следом приехал Осташенков; Станислав изменился меньше, но от прежнего Славки остались разве что бойкие цыганские глаза и стремительная походка. К величайшему своему удивлению, я сразу узнал Шуру Арефьеву, хотя мы и не виделись с самой войны...
Галя, Валерий Васильевич и Ирина пришли вместе, чуть позже показался Игорь, он был с девицей. Ничего хищного я в ней не обнаружил: тоненькая, глазастая, в коротенькой черной юбочке, в черном свитере, в распахнутой модной курточке. И лицо живое, смышленое. Единственное, к чему можно было придраться, - перекрашена была девочка, особенно глаза...
- Ничего кошечка, - сказала Татьяна, стрельнув глазами в сторону Игоревой спутницы, - и никаких признаков тигры я лично не обнаруживаю.
- Пожалуй, Валерий Васильевич действительно преувеличил, но все-таки не будем терять бдительности, Тань.
Мы едва успели поздороваться с Галиной Михайловной, Ириной и Каричем, как начался митинг.
Первое слово произносил незнакомый моложавый мужчина, вероятно, представитель городского Совета.
Он сказал все, что говорят в таких случаях:
- Наш город, открывая этот скромный памятник замечательному советскому летчику-испытателю Петелину, выражает этим уважение к памяти человека, отдавшего всю свою жизнь, свое пламенное сердце народу и Родине... - После этих слов он перечислил основные даты жизни Пепе, назвал все ордена, которыми тот был награжден. И закончил традиционно: Разрешите митинг, посвященный открытию памятника Герою Советского Союза, летчику-испытателю первого класса Петелину Петру Максимовичу, считать открытым. Слово предоставляется генерал-майору авиации, заслуженному летчику-испытателю СССР Федору Ивановичу Баракову.
Бараков снял фуражку, поднялся на возвышение и тихо сказал:
- Ну вот, Петя, ты и вернулся к нам. Я еще не видел, каким тебя изобразил скульптор - наверное, молодым и красивым; говорят, он старался и сделал все как надо, но мы, товарищи твои, летчики трех поколений, помним тебя честным, добрым, никогда не унывающим. Ты был самым талантливым среди нас, и мы старались хоть немножко походить на тебя. И сегодня стараемся. Одним это удается больше, другим меньше, но главное в чем? Мы и теперь учимся у тебя если не летать - это, увы, невозможно, - то жить...
Я посмотрел на Игоря. Он опустил голову и, как мне показалось, внимательно слушал Баракова. Вплотную с Игорем, прижавшись к нему и обхватив рукой за плечи, стояла Таня. Когда она успела чуть-чуть оттеснить Людмилу, я не заметил, подумал: "Молодец Таня, знает, что делает".
У Гали было отсутствующее, замкнутое лицо, она держала под руку Карича и едва ли слышала, о чем говорит Бараков.
- Пять лет прошло, как мы не видели тебя, Петя, - продолжал Бараков. - Нам не стыдно за прожитые годы. Мы работали и работаем много. Доделали и то, что не успел сделать ты... Теперь мы сможем приходить к тебе с цветами, как полагается по традиции, и со своими мыслями, может быть, с бедами, и обязательно - с радостями. Мы снова будем рядом. И за это наша благодарность искусству, не дающему оборваться ниточке жизни...
Наконец настал самый торжественный момент - уже появились ножницы на тарелке: предстояло разрезать ленту и спустить покрывало.
В этот момент произошло какое-то короткое замешательство. Не знаю, кто должен был разрезать ленту по плану, но думаю, что слова Баракова, произнесенные им в полный голос, оказались для устроителей церемонии совершенно неожиданными.
- Тут, товарищи, присутствует сын Петра Максимовича Петелина - Игорь Петелин. Мне кажется, это будет справедливым, если мы доверим и поручим ему разрезать ленту...
Игорь, не сразу понявший, что он должен делать, замешкался, потом медленно, как-то неуверенно, словно с опаской, двинулся вперед.
- Запомните этот момент, Людмила, - тихо сказал я, наклонившись к самому уху девушки.
Она обернулась, да так резко и неожиданно, что я чуть было не отпрянул в сторону. Запомнились ее растерянные, нагловатые и совершенно еще детские глазищи и сбивчивый, пожалуй, испуганный шепоток:
- А откуда вы, собственно говоря, знаете, как меня зовут?
- Я вообще все знаю, Людочка, все. Смотрите внимательно и запоминайте!
Игорь разрезал ленту, и с камня сползло покрывало.
Памятник нельзя рассказать. Как ни старайся, слова все равно будут лишь бледной тенью настоящей работы. Громадный орел с неестественно раскинутыми, ломающимися крыльями был изваян на обломке гранитной скалы. В необработанной глыбе скульптор выполировал одну довольно большую плоскость неправильной формы, и на ней профиль Пепе, смеющийся, дерзкий, чуточку приукрашенный...
К памятнику потянулись люди.
Несли цветы. Гвоздики, гладиолусы и тюльпаны скрыли постамент и поднялись к лицу Петелина.
Игорь подошел ко мне, поздоровался и сказал:
- А это Люда.
- Знаю, мы уже познакомились.
- Она вам нравится?
- Пока нравится. А чтобы насовсем понравилась, надо познакомиться ближе. Подойди к матери, Игорь. Это надо сейчас, - сказал я и спросил у Людмилы: - Вы согласны со мной?
- Согласна, - сказала она.
Игорь чуть заметно пожал плечами, но спорить не стал, пошел.
- Чем вы занимаетесь, Людмила? - возможно мягче спросил я.
- Учусь на продавщицу... А вы не знаете, кто эта рыжая, которая к Игорю опять клеится?
- Очень хорошо знаю - моя собственная дочка - Татьяна.
- А вы кто Игорю будете?
- Как бы поточнее объяснить? У него, - я кивнул головой на памятник, - у Петра Максимовича я был на войне ведомым... Или это вам непонятно - ведомый?
- Выходит, вы тоже летчик?
- Бывший. А что, непохож?
- Совсем даже непохожи! А дочка ваша...
- Не беспокойся, Люда, моя дочка уже сто лет замужем, а с Игорем они приятельствуют с детства.
- Слушайте, вы жутко хитрый! - рассмеялась вдруг девчонка. - Вы мне точно нравитесь.
- Благодарю, - сказал я и сразу же спросил: - Хотите, Люда, доброе дело сделать? Пусть Игорь побудет сегодня дома, с матерью, с сестрой... Все-таки такой день у них.
- Разве же я его держу?
- Людочка, я с вами откровенно говорю, вы, конечно, поступайте как найдете нужным, только постарайтесь понять: Галине Михайловне сегодня трудно. Памятник, прошлое... старая жизнь и новая... Человеку помочь надо.
С Людой мне пришлось потом встретиться еще несколько раз. Не берусь утверждать, что я до конца понял девочку, но все-таки некоторое представление о ней и ее жизни у меня сложилось.
В основе своей Людмила была неплохим человеком, хотя и ограниченным, если без прикрас о ней говорить - книжек почти не читала, ничем всерьез не увлекалась, млела от заграничных фильмов про "изящную жизнь"; ее представление о счастье сводилось к роскошным, сверхмодным тряпкам, праздному сидению в ресторане и как предел - к автомобилизированной жизни на курорте.
Но так как Людины желания явно не соответствовали ее возможностям, она рано и весьма искусно научилась шить и умудрялась переделывать старые одежки в такой "модерн", что подружки-девчонки умирали от зависти; она проявила завидное упорство - выучила по разговорнику десятка три английских фраз и произносила вполне сносно, к месту...
По природе своей Люда была застенчива, это ее удручало. Застенчивость она считала ужасным пороком и маскировала этот недостаток наигранной развязностью, а порой взрывами необузданного хамства. При всем этом в ней жили и доброта, и восприимчивость, и задатки каких-то художественных способностей.
Насколько мне стало известно, Люда охотно нянчилась с соседскими детьми, и те души в ней не чаяли; постоянно выполняла чьи-то поручения: что-то кому-то покупала, доставала, укорачивала, удлиняла, перелицовывала - и все совершенно безвозмездно.
Однажды я ей сказал:
- Ты ведь хорошенькая девчонка, а сама себя уродуешь.
- Как уродую? - далеко не мирно откликнулась она.
- Глаза неправильно красишь.
- Почему неправильно?
- Не мажь нижние веки, и тогда у тебя во какие глазищи будут.
Когда я увидел ее в следующий раз, даже не сразу понял, куда девался неприятно вульгарный привкус, так раздражавший и меня, и Карича, и особенно Ирину. А Люда, улыбаясь, сказала:
- Соображаете! И в девчонках разбираетесь, старичок!
- Это неприлично, Люда, говорить человеку - старичок, даже если он не особенно молод.
- Да? А как прилично?
- Пожилой можно сказать или солидный...
Вскоре она позвонила мне по телефону:
- Здравствуйте, солидный мужчина, это Людка, послушайте, какое у меня дело... - и затараторила, словно пулемет...
Вероятно, я не стал бы так подробно рассказывать об этой девчонке, если бы Люда не помогла до конца понять и оценить Карича.
С тех пор как Игорь буквально угорел от знакомства с Людой, Валерий Васильевич ходил чернее тучи. Мне это было непонятно, и я попытался вызвать Карича на откровенный разговор.
- Чего вы так переживаете? Все влюбляются в пятнадцать лет и обалдевают, стоит ли придавать такое значение?
- Да пусть бы он в кого угодно влюбился, я бы слова не сказал, на здоровье... Но эта... эта же не человек...
- Бросьте, Валерий Васильевич. Ну, глупенькая, ну, ограниченная девчонка, что за несчастье?
- Не туда смотрите. Не так важно, какая она сейчас, важнее, какой будет. Из нее так и прут замашки хищницы. Давай-давай! - ее принцип жизни. Для такой все равно, откуда что берется, лишь бы бралось. Если мужчина украдет для нее, будет гордиться! Зарежет - не осудит...
- Вы преувеличиваете, вы колоссально преувеличиваете.
- Из маленького семечка вырастает дерево. С этим вы согласны? Почему же вы не хотите видеть тенденцию, не придаете значения деталям, из которых в конечном счете складывается судьба? Вы же инженер человеческих душ!
- Самое большее - техник-смотритель.
- Тем более, техник-смотритель должен придавать значение и замечать каждый отсыревший угол, каждое лопнувшее стекло, каждый неисправный кран. В конце концов, что мне девчонка? Я за Игоря боюсь. Он неустойчивый, понимаете вы это? Куда его подтолкнут, туда он и клонится. Только-только начал налаживаться - и нате! Вы можете сказать, что дальше будет?
- Точно, конечно, не могу. Но приблизительно... пожалуй. Очень скоро Людмила Игорю надоест. Развлекать ее трудно - для этого нужны другие возможности, но, кроме того, Игорю прискучит ее примитивность.
- Вашими бы устами да мед пить.
- И Люда очень скоро поймет, что Игорь вовсе не герой для киноромана, который она себе сочинила. Улица Петелина в городе есть, но не того Петелина; автомобиль имеется, но не Игоря, а самое главное семнадцатилетние девицы долго пятнадцатилетними мальчишками не увлекаются...
- Возможно, доля истины, и даже большая доля, в ваших рассуждениях имеется, - сказал, подумав, Карич, - но сколько дров еще может наломать парень, пока осуществятся ваши оптимистические прогнозы.
- Однако вы непримиримый, бескомпромиссный человек, Валерий Васильевич, и едва ли такая позиция облегчает вам жизнь.
- Не облегчает. Верно. Но, знаете, я такой и другим уже не стану.
И снова наш разговор вернулся к Игорю. Валерий Васильевич переживал за него и постоянно испытывал чувство известной скованности: все-таки неродной сын. Ладно бы рос при нем с малолетства, не помня родного отца, а то попал в руки взрослым уже, и всякое слово, всякое действие приходится сто раз взвешивать, прикидывать, примерять...
- Если бы Алешки все это касалось, я бы как задачу решал? Во-первых, вытащил бы из такой школы, которая, на мой взгляд, приносит много вреда. Во-вторых, немедленно пересадил бы его в рабочий коллектив, чтобы почувствовал, как рубль достается. В-третьих, девицу отцовской волей спустил бы с лестницы. А тут маневрируй, придумывай, как сказать, чтобы не слишком... Честно признаться, трудно.
Впервые Валерий Васильевич пожаловался.
По дороге домой мне пришло в голову позвонить старому приятелю Грише Дубровскому, много лет подвизавшемуся на разных амплуа в кино. Начинал он актером, пробовал себя ассистентом режиссера и в конце концов прочно утвердился в должности директора картин. Теперь он был успокоившимся, полысевшим немолодым человеком, обладавшим известным влиянием и широкими связями в киномире.
Правда, мы давненько не виделись, и я не был уверен - захочет ли он что-нибудь для меня делать, но все-таки позвонил.
- Гриша, - сказал я без лишних слов, - мне надо занять в массовках одну девочку месяца на два, на три... - И я возможно короче изложил ситуацию.
- Сколько ей?
- Семнадцать?
- Она сильно испорчена?
- Думаю, не очень...
- Она считает себя неоткрытой Гретой Гарбо?
- Не считает.
- Тогда ладно, пусть приедет на студию. Что-нибудь придумаем. Только предупреждаю: заниматься ее воспитанием я не буду. Снимать - можем, опекать - нет. Годится?
На другой день я вызвал Люду и сказал, что у меня есть колоссальное предложение, все надо решать сейчас же.
- В кино сниматься желаешь? - спросил я ее в заключение.
Люда смотрела на меня с минуту молча, потом как-то нервно передернула ртом и еле слышно спросила:
- Вы шутите или вы смеетесь надо мной?
- Не шучу и не смеюсь, спрашиваю серьезно: хочешь?
- Конечно, хочу, но разве я смогу?
- Не знаю. Поедешь к человеку, от которого зависит многое. Только не выряжайся под кинозвезду. Играй скромность! Штукатурку долой! Патлы расчеши, побрякушки тоже долой.
- Вы все по правде говорите, да?
- По правде. На студии ты будешь занята, возможно, по многу часов подряд, так что на гулянки и развлечения времени оставаться пока не будет...
- Только бы взяли!
- А как же Игорь? Ты же каждый день с ним встречаться привыкла.
- Что он - муж?
- Смотри, Люда, я вовсе не хочу вас ссорить. Если у тебя там получится, ну, возьмут если, напиши ему письмо, объясни, чтобы он понял: пока занята на съемках, встречаться некогда, кончатся съемки - увидимся.
- Раз вы хотите, напишу.
- Договорились, значит: Игорю напишешь, а мне будешь позванивать по телефону и сообщать, как идут дела. Ни пуха ни пера тебе, поезжай!