- Курица не птица, пожарник не офицер! - издевательски выговаривает тот же голос. И двадцать пять грачевских оглоедов начинают свистеть и улюлюкать, и кто-то исступленным голосом орет:
- Шапочку, капитан, в помещении снимать надо, шапочку!
Будто проснувшись, пожарный инспектор останавливается, недоуменно смотрит на ребят и сиплым голосом говорит завучу:
- Попрошу оградить...
- Шапочку сними, капитанчик! - орут уже все оглоеды...
Чувствуя, что скандал грозит принять катастрофические масштабы, Грачев поднимается с места и идет навстречу посетителям.
Шаг, еще шаг, еще...
Грачев видит растерянные глаза физички, насупленные брови завуча, злобно-настороженное лицо капитана.
Грачев понимает: надо немедленно обуздать стихию, повернуть, переломить поток. И говорит совсем тихо:
- Спокойно, мальчики. У нас урок физики, а не занятия по правилам хорошего тона. - И тут Грачев берет своей железной хваткой мастера спорта, штангиста, незнакомого капитана под руку, разворачивает вокруг продольной оси и, направляя к двери, доверительно шепчет: - Между прочим, они правы, в помещении не ходят в шапке.
- Я буду жаловаться! - прорывается криком капитан, но это происходит уже в коридоре.
Пожарный инспектор оказался на редкость упрямым, он жаловался на училище и, в частности, на мастера Грачева день за днем целый месяц. В конце концов Грачеву сказали:
- Извинись, Анатолий Михайлович, иначе он не отвяжется.
- Позвольте, а за что извиняться?
- Какая разница? Извинись символически, и черт с ним...
- А он даст мне письменное обязательство, что впредь, входя в помещение, будет снимать головной убор и здороваться?
- Бросьте, Анатолий Михайлович! Охота вам возводить в принцип такую чепуху?
- К сожалению, я не, могу извиниться перед этим типом, если я извинюсь, ребята перестанут меня уважать и слушаться. И правильно.
- Да ребята ничего и не узнают.
- Странный довод! И безнравственный. Кстати, как вы считаете, что такое совесть? Я полагаю, когда человек знает, что о его неблаговидном поведении никто и ничего не проведает, и не совершает ничего такого, у него совесть есть.
Кончилось все тем, что Грачев окончательно разругался в управлении и подал заявление об уходе. Его уговаривали, убеждали одуматься, но Грачева, как говорят, занесло, и он, не вняв никаким доводам, уволился "по собственному желанию".
Около года работал бригадиром-слесарем на ремонте, а потом уехал на строительство электростанции за рубеж.
Теперь Грачев вернулся и надо было определяться.
- Иди, Толище, на старое место, в ремцех, - говорила жена, - и работа спокойная, и заработок хороший, и дома будешь, как все люди.
Приятели подбивали наняться в какой-то особо секретный почтовый ящик, сулили златые горы, интересные командировки и такую работенку, что "пальчики оближешь".
А сам он все три года тайно тосковал по своим "оглоедикам". И хотя понимал, что из тех, кого он тогда покинул, в училище никого уже не осталось - закончили и разбрелись по заводам, все равно мальчишек ему не хватало...
Скрывая даже перед самим собой нежность к ребятам, Грачев умышленно медленно оделся, внимательно оглядел себя в зеркале и вышел из дому.
До училища он шел медленно, внимательно присматриваясь к домам и людям, которых не видел целых два года.
Волновался? Нет. А впрочем, кто знает? Сам Грачев никогда и никому бы не признался, с каким чувством он приближался к старому зданию училища, с которым была связана почти вся его сорокалетняя жизнь. Он был не скрытным, а сдержанным человеком и не любил людей, о которых говорят рубаха-парень, душа нараспашку...
В темноватом вестибюле Анатолия Михайловича обдало приятным теплом и ни с чем не сравнимым тонким металлическим запахом. Из-за двустворчатых, обитых листовым железом дверей доносился приглушенный шум токарных станков. Грачев постоял перед метровыми фотографиями мальчишек и девчонок, одетых в разные образцы формы - от парадной до спортивной, узнал в одном из манекенщиков бывшего оглоедика Валю Земцова, улыбнулся и перешел к стенгазете...
Потом не спеша прочитал вывешенные на доске объявления, приказы по училищу, выписки из постановления месткома и только тогда стал подниматься по широкой, истертой тысячами ног лестнице на второй этаж.
Перед директорской дверью за электрической пишущей машинкой сидела незнакомая девушка, молоденькая и очень румяная.
- Здравствуйте, - сказал Грачев, внимательно разглядывая секретаршу, - мне Николай Михайлович нужен.
- Здравствуйте, - ответила девушка и недовольно поморщилась, ей не понравилось, как откровенно изучающе разглядывал ее Грачев, - Николай Михайлович на месте, но сейчас он занят...
- Это очень правильно, - перебил ее на полуслове Грачев, - настоящий директор и не должен сидеть в своем кабинете просто так без дела. Пожалуйста, доложите Николаю Михайловичу, что к нему пришел Грачев.
- А вы откуда?
- Из дому...
- Странно! - пожала плечиком девушка, но ни о чем больше Грачева не спросила и скрылась за дверью директорского кабинета.
- Николай Михайлович, вас спрашивает Грачев, - сказала секретарша, притворив глухую, обитую зеленым дерматином дверь.
- По телефону?
- Нет, лично.
- Грачев? Какой из себя?
- Довольно из себя симпатичный...
- Толька?! - с несвойственной поспешностью выбрался директор из-за своего корабельных размеров письменного стола и трусцой направился к двери.
Наконец, после преувеличенно радостных объятий, похлопываний по спине и плечам Балыков произнес первую осмысленную фразу:
- Садись, Анатолий Михайлович, и рассказывай: откуда, какими судьбами и все прочее?
- Из Африки...
- Во куда занесло! И какая она, Африка, при ближайшем рассмотрении?
- Жарко там, жуткое дело, как жарко, - сказал Грачев и смутился банальности своего ответа. - А так что - работа, она всюду работа. На установке оборудования слесарил, местных маленько подучивал.
- Что за народ?
- Народ разный, относились к нам исключительно хорошо. Правда, к условиям сразу приноровиться трудновато. И конечно, без общего языка непросто, но жить можно.
- Молодец! Красивым из своей Африки приехал. Когда вошел, я даже подумал: наш это Грачев или не наш? Может, я данного товарища в кино или по телевизору видел?..
- Будет вам, Николай Михайлович. Я и раньше чисто одевался.
- Одно дело - чисто, а другое - с шиком. Молодец!
Еще некоторое время они поговорили о том, о сем, не касаясь цели визита Грачева, а потом Балыков осторожно спросил Анатолия Михайловича о его планах. И Грачев тоже осторожно ответил, что сначала надо осмотреться, акклиматизироваться и тогда решать.
- К нам не хочешь? - стараясь не показать излишней заинтересованности, как бы между делом, спросил Балыков. - Хоть на время?
- Почему же на время?
- На постоянно страшно тебя звать. Заграничный кадр - к соответствующим условиям привык! А у нас зарплата не прибавилась, заботы не уменьшились... Тебе небось сотни три в месяц подавай.
- Значит, считаете, подпортился я, зажадничал за границей? - И, вспомнив что-то свое, Грачев заговорил зло и раздраженно: - Вообще-то я понимаю, откуда такие сомнения. Понимаю. Всякой публики я в Африке нагляделся. Одни, как черти, там работали, себя показывали, страну представляли, но был и другой народец: за валютную копейку давились, готовы не жрать были, только б на машину сколотить, в тряпках запутаться. Были и такие. Только я, Николай Михайлович, из другого цеха...
- Или тебя кто обидел? - подозрительно щурясь, спросил Балыков. Что-то ты больно сердитый? Не ожидал, Анатолий Михайлович...
- Обидели меня не там - тут. И хотя говорится: кто старое помянет, тому глаз вон, я все-таки скажу... для ясности... Когда вы за меня перед городским управлением не заступились, мне действительно обидно было... Потому и ушел. А там... лично меня никто не обидел, наоборот, премировали и наградили, и хозяева и наши... А на крохоборов некоторых я не за себя, а за всех нас в обиде.
Помолчали. Балыков подумал: "Пожалуй, теперь с ним будет еще труднее. Был ежом и остался ежом. Тронь - уколет..."
Но группа слесарей была без мастера. А такого, как Грачев, где найти?.. Это тоже надо принять в расчет.
- Неужели ты третий год на меня сердце держишь? - миролюбиво спросил Балыков. - Ведь никто тебя не прогонял, как могли поддерживали... Верно, получилась неувязка, этого не отрицаю, так чего же теперь, всю жизнь помнить?
- Сердца на вас у меня нет. Было б - не пришел. Но, честно говоря, кое-какая обида осталась: это правда, меня не выгоняли, и, думаю, не смогли бы выгнать. Цену я себе тоже знаю... А если желаете, на что обида, скажу.
- Давай, я прямой разговор уважаю.
- Мастер вы, Николай Михайлович, были толковый. И с народом ладить, еще до того как директором стали, умели. И голова у вас работает. Иначе как бы вам институт одолеть? Словом, все при вас. И училище крепкое: грамоты, знамена, благодарности скоро негде будет развешивать. Так почему же вы перед каждым инспекторишкой на задние лапы вскидываетесь? Или перестали?
Балыков выслушал эти неприятные слова очень спокойно, не возражая и не останавливая Грачева. И, только убедившись, что Анатолий Михайлович закончил, спросил:
- А ты уверен, что я и впрямь так уж вскидываюсь?
- К сожалению, даже ребятишки это понимали. Вы не обижайтесь, я ведь говорю, чтобы ясность установить...
- Не был ты в моей шкуре, Анатолий Михайлович, потому и рассуждаешь с легкостью... Но, допустим даже, что ты все правильно понял: и вскидываюсь, и начальству услужить стараюсь... Допустим. Какой мне от этого доход? Какой? Квартиру вне очереди, может, дали? Или зарплату прибавили? Непыльную работку отвалили? Я одиннадцатый год директором. А теперь скажи, Анатолий Михайлович, только так же откровенно, как ты до этого говорил: какую я для себя лично пользу от этого получил?
- Тем обиднее, Николай Михайлович! Если бы вы ради своей пользы старались, я бы, может, скорее понял... осудил или нет - другой вопрос, но понял бы...
- За что меня осуждать? Осуждают за незаконные действия. А у меня т а к т и к а! И польза от нее не мне - училищу: кто в первую очередь самое новое оборудование получает? Где такие педагоги, как у нас, есть? Кому форму без задержки каждый год поставляют? А путевки? А спортинвентарь?.. Молчишь?
Грачев действительно молчал, но вовсе не потому, что Балыков убедил его и он поверил в "тактику". "Можно так рассуждать, - думал Грачев, - а можно и по-другому: вся твоя тактика - одна трусость, и нет в ней ни мудрости, ни хитрости. Вверх ты, правда, не лезешь, но неприятностей как огня боишься". Но говорить Грачев больше ничего не стал. И Балыков принял молчание за предложение перемирия:
- Ладно, Анатолий Михайлович, поговорили - и хватит. Может, ты в чем-то прав, может, я и перегибаю где. Со стороны виднее... А теперь скажи: хочешь у нас хотя бы временно поработать, группу до конца года довести? Есть свободная... А с мастерами зарез...
- Почему же временно? - спросил Грачев.
- Насовсем предлагать не рискую, я же сказал. Не пойдешь ты.
- Пойду.
Грачев очень тщательно готовился к встрече с ребятами. Он знал группу придется завоевывать. Был его предшественник хорош или плох, значения не имеет: между ним и ребятами установились какие-то связи, и к любому преемнику мальчишки отнесутся настороженно. К старому мастеру группа привыкла, приспособилась, выработала какую-то линию поведения. Новый человек - неизвестность, а любая неизвестность несет в себе что-то от опасности.
Как было принято, Балыков представил Грачева группе:
- Рекомендую вашего нового мастера Анатолия Михайловича Грачева. В свое время он закончил наше училище. Много лет работал у нас, потом был командирован за границу для выполнения специального задания и теперь вернулся. - Обернувшись к Грачеву, спросил: - Больше я вам не нужен, Анатолий Михайлович?
Грачев сдержанно поклонился, и Балыков сразу же вышел.
Двадцать пять пар глаз напряженно наблюдали за мастером. Было совершенно тихо, но Анатолию Михайловичу казалось, что все двадцать пять ребят безмолвно спрашивают: "Ну и что дальше?"
- Хау ду ю ду, май янг уоркерс! - тихо сказал Анатолий Михайлович. И группа замерла от удивления и неожиданности. Иностранный язык они учили и то, что мастер говорит не по-русски, поняли, однако... не более того.
- Во дает! - одобрительно выговорил кто-то.
Реплику Грачев оставил без последствий, только подумал: "Все правильно. Среагировали и ждут, что будет дальше?"
- Вот примерно так начинал я свой каждый рабочий день в продолжение двух последних лет, ребята. Это для ясности. Специальное задание, о котором упомянул Николай Михайлович, сводилось к тому, что я был командирован в Африку. Мы строили там электростанцию. Работали сами и обучали местных рабочих... - Вступление получилось что надо: сработала и первая фраза на английском, сработала и Африка.
Он видел: ребята идут к нему в руки. И тут случилось неожиданное, непредвиденное, в условиях училища почти невероятное: в класс влетел встрепанный мальчишка и дурацким визгливо-клоунским голосом заорал:
- А вот и я... Заждались? Все в сборе?..
Группа охнула и покатилась со смеху.
Накануне Грачев успел просмотреть списки группы, познакомился с журналом, вскользь поговорил со своим предшественником. И теперь мучительно решал задачу: кто это - Габибулин или Юсупов? Скуластое жесткое лицо, чуть суженные глаза, характерный некрупный нос и иссиня-черные татарские волосы... Тянуть было невозможно, и Грачев рискнул: преувеличенно радостно выкрикнул:
- Миша! Юсупов! - и с протянутой рукой устремился навстречу кривлявшемуся мальчишке.
Тот никак не ожидал подобной реакции мастера, на секунду замер, дрогнули длинные, удивительной красоты ресницы, юркнули дерзкие глаза.
- Здравствуй, Миша, - продолжал Грачев, - ты выспался? И пришел к нам... - Тут руки их встретились.
И мгновенно Юсупов понял - попался. Мастер купил его самым дурацким образом - рука мальчишки оказалась в капкане, и капкан этот сжимался медленно, неумолимо, так, что казалось, вот сейчас, сию минуту, он расплющит все до единой косточки.
Юсупову хотелось заорать, взвыть, но он был гордым мальчишкой и к тому же ужасно дорожил своей популярностью в группе. Его прошиб пот, и непрошеные слезы готовы были вот-вот выкатиться из глаз, но он держался.
А мастер улыбался и говорил, говорил, говорил, говорил:
- Ничего, Миша, с кем не случается... Будильник остановился... троллейбус испортился... мало ли что бывает по дороге из дому? Главное, ты пришел, ты с нами, и мы очень рады...
Стена начала тихо клониться, и потолок пошел вниз, Миша чувствовал, что вот сейчас, сию минуту, он распластается на полу. Ему хотелось заорать: "Пустите!", но он не заорал и даже пытался сопротивляться, хотя понимал, - нет, не вырваться.
И вдруг все кончилось: стена встала на место, потолок тоже, капкан разжался, и мастер заговорил совсем другим голосом:
- А ты здоровый малый, Юсупов. Не ожидал, честное слово, не ожидал. И знаешь почему? Те, кто кривляется, по дешевке на публику работает, как закон, сморчки и слабосильная команда... А у тебя захватик будь здоров. Борьбой занимаешься?
- Пробовал, - сказал Юсупов, пряча в карман больно нывшую руку.
- Я тоже пробовал и бросил. Перешел на штангу...
- А какой у вас разряд? - спросил кто-то из класса.
- Мастер спорта, - очень просто и как бы между прочим ответил Грачев и сразу перешел к делам текущим.
На душе у него сделалось спокойно и хорошо. Он знал - группа в руках, теперь они никуда от него не денутся и будут смотреть в рот, ловя каждое слово. Что касается Юсупова, пока еще трудно сказать - кончился в нем клоун или нет - приглядеться надо, но охота публично изображать рыжего едва ли вернется к этому жилистому и самолюбивому пареньку...
День прошел нормально. Грачев успел присмотреться к ребятам, кое-кого запомнил в лицо. Без лишних вопросов установил, кто к кому тянется, кто верховодит на занятиях, кто задает тон на переменах. Картина была неясная, так - контуры, местами прорисованные четко и ярко, местами смазанные, но они вошли в сознание и постепенно проявлялись.
В детстве Грачеву случалось печатать фотографии со стеклянных негативов, на дневной бумаге. Изображение на этой бумаге медленно проступало под действием солнечных лучей, сначала делались видными самые темные места, потом те, что посветлее. Изображение получалось четким, темно-коричневым, с шоколадным оттенком. Теперь уже никто не пользуется дневной бумагой, а многие, наверное, и не слышали о ее существовании. Но Грачев вспомнил и сразу почуствовал себя так, будто проработал с этими ребятами целую жизнь...
В конце недели он собрал группу и решил предпринять первую осторожную атаку на самолюбие своих оглоедиков.
- В воскресенье кросс. Знаете? - спросил Грачев.
И по лениво-расслабленным голосам, которые услышал в ответ, понял: половина соображает, как бы им увильнуть от этого не строго обязательного начинания.
- Кисло смотрите, а я думал, мы хоть тут сможем что-нибудь совершить...
- А чего совершать? - кажется, это спросил Юсупов.
- Как чего? По успеваемости наша группа на последнем месте в училище. По дисциплине на предпоследнем. По производственной практике в первой пятерке с хвоста. Вот я и подумал - может, если постараемся, хоть в чем-то окажемся первыми.
Ребят эти слова, видимо, как-то задели. Раздался шумок, шумок усилился, через минуту все говорили разом. Он не мешал. Выждал сколько-то и, уловив подходящий момент, предложил:
- Так что же, может, рискнем, мужики? И я с вами побегу, только одно условие - бежать всем, чтобы уж одно первое место наверняка обеспечить за явку. Ну?
Кажется, они согласились.
Это, впрочем, не означало, что все действительно явятся. А ему нужно было получить эти сто процентов явки не для жюри, конечно, и не для удовлетворения своего самолюбия, а для них, чтобы ребята почувствовали себя коллективом, группой.