Лондон, Хайгейт,
суббота, 9 ноября 1940 года
От Лейкока никаких вестей. <…> Нейтральные государства плохо представляют себе, во что превратился Лондон. В Хайгейт; сплошные развалины. Отец ничего не боится, мать же встревожена не на шутку. Ночью бомбили, но где-то поодаль.Понедельник, 11 ноября 1940 года
Наконец-то появилась надежда, что буду переведен. Обедал с Бетджеменом: сообщил мне про самоубийство Роджера. Весь день сигналы воздушной тревоги.
Ужинал с Дианой, Джин Нортон, Хатчи, евреем из Виндзора юристом Монктоном и еще с кем-то из министерства Даффа. Говорили в основном о бомбежках. Х. Никлосон, после того как в Министерство информации угодила бомба: «В такие минуты важно запоминать свои впечатления – мне , во всяком случае. Так вот у меня от бомбежки остается впечатление “вспышки”, а не “удара”». <…>Глазго,
вторник, 12 ноября 1940 года
Целый день в пути. Надутый и развязный капитан в моем вагоне много чего порассказал про десантников – как выяснилось, ни слова правды. Найти комнату в Глазго, куда я приехал часов в десять, оказалось очень непросто. Старший лейтенант, мой сосед по комнате, спит в пижаме, надетой поверх белья, и пьет в постели виски. Принял ванну и поужинал во французском ресторане, который сильно «сдал» с тех пор, как мы с Дианой ходили сюда после «Чудес».Среда, 13 ноября – декабрь 1940 года
В тумане и кромешной тьме ходил рано утром к мессе, потом поездом в Ларгз. Чопорный, солидный современный фешенебельный курорт – если шотландский курорт бывает фешенебельным. Превосходный вид через бухту на Камбрэ и Арран. Отправился в отель «Морской пехотинец», где, как мне сказали (и ввели в заблуждение), располагается штаб 8-го десантного отряда. <…> Робин [328] принял во мне участие, снял мне номер в отеле, одолжил своего вестового и отвел в штаб, где Боб Лейкок меня не узнал. Места в отряде мне не нашлось, и меня, как и Гарри (лорда Ставордейла. – А. Л. ), назначили офицером связи; синекура чистой воды.
С 13-го ноября по 1 декабря – в Ларгзе. <…> Деловитостью и чувством долга, особенно среди офицеров, здесь и не пахнет – не то что в морской пехоте. Дают шесть шиллингов в день, искать жилье приходится самим. Если десантник ведет себя не лучшим образом, его попросту отправляют обратно в полк. Офицерам не возбраняется вести привольную жизнь и уходить в увольнение, когда они пожелают. В морской пехоте, с такими офицерами, как Тик или Фаррер, <…> этот номер бы не прошел. Учения десантники проводят сами, без командующих, – в основном в полевых условиях. О тактике ведения боевых действий, о взаимосвязи они не имеют понятия. С третьим подразделением у нас нет никакого контакта; их офицеры поселились в противоположном, более бедном конце города; ведут, по слухам, буйную жизнь, пьют вместе с рядовыми. Нас они держат за «пай-мальчиков», и в боксерских поединках нам от них здорово достается. Провели они всего одну операцию – высадились на Нормандских островах, и неудачно.
За эти две недели нас вместе со 101-й бригадой морской пехоты несколько раз поднимали по тревоге для проведения совместной операции «Аккордеон». Первого декабря объявили, что в этой операции мы участия не принимаем, что нас отпускают на два дня в увольнение и что по возвращении нам предстоит готовиться к новой операции. Подобного рода суматоха хорошо известна: она означает, что боевые действия не за горами.
В субботу ночью, 30-го, позвонила Мэри: у Лоры начались схватки. В воскресенье в середине дня у меня родилась дочь; умерла спустя сутки. Роды были легкими, в конце очень быстрыми, и чувствует себя Лора хорошо. Дорога в Пикстон-парк заняла у меня всю воскресную ночь и утро понедельника; в Тивертоне я был в 10.30. Умерла девочка вскоре после моего приезда. Я видел ее: личико синее, с сероватым оттенком. Бедняжка, в этом мире она была непрошеным гостем. Накануне Мэри окрестила ее своим именем. Похороны состоялись сегодня на Брашфордском кладбище. Ночь провел в Пикстоне, утром ходил к мессе, все же остальное время – рядом с Лорой: разговаривали, решали кроссворд и т.д. <…> Завтра в 9.30 сажусь в поезд и пускаюсь в обратный путь.
Рассеченная губа быстро заживает: упал, когда после ужина торопился во время затемнения на ночную операцию [329] .Критский дневник [330]
<…> Штормило. Самолетов противника на всем протяжении нашего пути видно не было. Пришел приказ высадиться в западной части южного побережья и двигаться в глубь острова для соединения с критским гарнизоном в Суде. Высаживаться не имело никакого смысла. Высадись мы – и наша колонна была бы смята и поглощена отступающими частями, просочиться через них было бы крайне сложно; очень сомневаюсь, чтобы в этом случае нам удалось принять участие в боевых действиях.
Простояв час на рейде, на следующий день, с наступлением темноты, вернулись в Александрию. На борт поднялись штабные офицеры флота и огласили новый приказ. В приказе говорилось, что ситуация на Крите «под контролем», но «аэродрому в Малеме приходится непросто». Составители приказа исходили из того, что аэродром находится в наших руках и подвергается атакам извне, тогда как в реальности находился он в руках противника, который сдерживал нерешительные атаки новозеландской бригады. В тот день, когда вышел этот приказ, противник с раннего утра перебрасывал в Малеме свежие части, готовясь на рассвете прорвать кольцо атакующих. Получили приказ встать на якорь в Суде и готовиться контратаковать противника с моря. Перешли на «Абдиел» [331] , на котором находился штаб бригады, и на миноносец, где приняты были не слишком гостеприимно: офицеры вымотались до предела. Удалось заполучить большую каюту, и весь день провел в неге и довольстве.
Около одиннадцати вошли в залив Суда. На то, чтобы высадиться самим и выгрузить технику, в нашем распоряжении было три часа. Лихтёры должны были подойти незамедлительно, однако появились только через три четверти часа; на них было много раненых. О том, что в действительности происходит на Крите, мы впервые узнали от приземистого, лысого, насмерть перепуганного морского офицера по имени то ли Робертс, то ли Робертсон; он ворвался в каюту, где располагался штаб. Был он в шортах и в шинели и от усталости и ужаса говорить толком не мог. «Господи, ад кромешный! – повторял он. – Мы вышли из боя. Посмотрите на меня – голые руки. О Боже, это преисподняя. Бомбят не переставая. Все мои вещи там остались…», и т.д. и т.д. Мы было решили, что он просто последний трус, но через несколько часов поняли: от всех остальных британцев на этом острове он ничем не отличается.
Палуба была погружена во тьму, поэтому раненые, дезертиры и наши десантники, ожидавшие наступления ночи, чтобы высадиться на берег, сбились в кучу. Оставаться в бухте бесконечно корабли не могли: им надо было до рассвета отойти как можно дальше от берега. Вскоре стало ясно, что времени у нас хватит только на то, чтобы высадить людей, технику же придется в основном оставить на корабле. Девять из восемнадцати ценнейших радиопередатчиков были безрассудно выброшены за борт. Высадились мы на десантных судах, слышно было, как у нас за спиной из трюма выползают танки. Набережная, на которую мы ступили, подверглась, как видно, сильнейшей бомбардировке. Повсюду зияли рытвины, разбросаны камни, стояла сгоревшая техника, магазины пустовали и т.д. На земле тут и там сидели, вяло переругиваясь, раненые.
Встретились с офицерами связи генерала Уэстона и подполковника Хаунда. От них мы узнали, что немцы в Канеа. Уэстон прислал за нами грузовик, и мы с Бобом отправились на поиски генерала, а Фредди Грэма оставили с десантниками, приказав ему занять оборонительные позиции. Зайдя в сарай, Боб развернул карту и осветил ее фонарем. В темноте показалось, что Суда сгорела дотла, но это был, скорее всего, обман зрения: небо было усыпано звездами. Где-то между Судой и Канеа, на заброшенной ферме, располагался штаб Уэстона. Мы застали генерала на полу, крепко спящим. Морской пехотинец доложил, что новозеландская бригада сняла осаду Малеме и отступает. Отступала и австралийская бригада, а также различные британские и греческие части. Морской пехоте и нам предназначалось прикрывать их отступление в направлении Сфакии на южном берегу. Находилась Сфакия от нас всего в тридцати милях, но дорога шла через горы и оказалась длиннее, чем на карте. Из штаба Уэстона мы поехали в штаб Хаунда передать ему приказ о дальнейших действиях. Его офицер говорил дрожащим, еле слышным голосом – таким голосом говорила вся армия. В ту ночь, впрочем, сам Хаунд особенно не нервничал; думаю, наш приезд его воодушевил: как видно, он решил, что теперь сможет все свалить на Боба. Повел речь о непрерывных бомбежках, однако сам ощутимых потерь не понес.
Мы поехали в штаб Фрайберга; находился штаб в палатке защитного цвета неподалеку от дороги Сида – Гераклион, к востоку от того места, где она пересекается с дорогой на Сфакию. Фрайберг был невозмутим, но подавлен.
Мы поехали в штаб Фрайберга; находился штаб в палатке защитного цвета неподалеку от дороги Сида – Гераклион, к востоку от того места, где она пересекается с дорогой на Сфакию. Фрайберг был невозмутим, но подавлен.
Боб сказал, что беспокойство у него вызывает его, Фрайберга, левый фланг, который «висит в воздухе».
– Мой дорогой мальчик, на этот счет волноваться нечего. Боши никогда не воюют без дорог.
Боб спросил, должны ли мы обороняться до последнего человека.
– Нет, вы нас прикрываете. Будет сильное давление – отступайте.
Тем временем стало светать. На том же грузовике мы проехали еще дальше по южной дороге, где на склоне холма обнаружили Грэма, здесь же находился штаб бригады и четвертый батальон. Дорога была забита техникой и людьми. На пути в штаб нам то и дело приходилось тормозить и объезжать идущих по дороге, некоторые запрыгивали к нам в кузов, думая, что мы едем в Сфакию.
Мы подсадили военного в мундире полковника; говорил он с необычайной нарочитостью. «Вы что, черт возьми, старика, что ли, не знаете?!» Сказал, что служит начальником транзитного лагеря в Канеа. Лица его в темноте я не разглядел, но, судя по голосу, был он еще довольно молод. Я тогда подумал (и думаю до сих пор), что он – немец. Я решил навести справки, но тут грузовик застрял в толпе, и полковник растворился в темноте. «Скатертью дорожка», – отозвались наши люди, мне же пришло в голову, что он – рядовой, переодевшийся офицером, чтобы не идти пешком.
Наш штаб находился в стороне от дороги, на склоне скалистого, покрытого утесником холма. Фредди предпринял попытку создать тактические соединения наподобие тех, о которых ему рассказывали в военной школе. В связистах теперь не было никакого смысла – вся их техника покоилась на дне залива. Сержант Лейн, проявив смекалку, прихватил с собой несколько коробок с консервами, и нам раздали по пачке печенья и по банке солонины. К этому времени многие из нас уже устали, хотелось пить, но чувства голода еще не было. Помимо штабных к нам был приписан прсвитерианский священник и некий Мердок, хамоватый юнец, которого выгнал Педдер.В восемь утра появились немецкие самолеты, их было никак не меньше полудюжины и не больше дюжины, носились они над нами с небольшими перерывами целый день. Бомбили самолеты западную оконечность острова и залив, нас же в то утро не трогали. Стоило им появиться, как шедшие по дорогам попадали на землю; в получасовых перерывах между бомбежками отступление продолжалось.
Боб извлек из кармана письменный приказ о действиях десантников в арьергарде на ближайшие два дня. Нашему батальону предписывалось просочиться через расположение четвертого батальона в тыл отступающих и там временно укрепиться и т.д. Боб дал мне грузовик и отправил вперед передать приказ Хаунду. Где располагался его штаб, в котором мы побывали прошлой ночью, я толком не запомнил и сбился с пути. Самолетов противника было много и здесь; когда они зависали у нас над головой, мы съезжали с дороги и прятались в канаве.
По пути нам попался генерал Уэстон; мы увидели, как он выглядывает из-за живой изгороди.
– Какого черта вам здесь надо и кто вы такие? – крикнул он.
Судя по всему, он лишился не только своего штаба, но и рассудка.
Я ответил.
– Где Лейкок?
Я показал на карте, где Боб.
– Что это вы с собой карту возите? Лучшего способа указать противнику, где находится наш штаб, не придумаешь!
Не имело никакого смысла пускаться в объяснения, что мы с ним никакой не штаб, а всего лишь два потерявшихся офицера, которые по чистой случайности встретились на обочине дороги. Он сказал, что хочет, чтобы я отвез его к Лейкоку. Я сказал, что мне поручили найти Хаунда.
– Было время, когда мои приказы не обсуждались, – с грустью заметил он.
Наконец, примерно в миле к востоку от Суды, на прибрежном шоссе, мне попался скрывавшийся в зарослях солдат с противотанковым ружьем. Узнав у него, что штаб где-то слева, я припрятал грузовик в зарослях и дальше пошел пешком, оставив водителя и вестового в грузовике. Вдоль дороги, идущей в заросшие низким кустарником горы, тянулись виноградники и оливковые рощи.
В четверти мили от дороги показался купол церкви и разбросанные вокруг фермерские постройки. Оливковые рощи были перекопаны траншеями и ямами для орудий. В поисках Хаунда я шел вдоль траншей с полчаса. В некоторых еще сидели отбившиеся от своих солдаты колониальных войск, в других – солдаты нерегулярной армии; кое-где валялись вещи, брошенные частями Королевской военно-медицинской службы. Часовых батальон не выставлял, хотя прямым бомбовым ударам он не подвергался; передвигались солдаты, согнувшись в три погибели и пряча головы. Бомбили исключительно в горах, в миле отсюда; здесь же противник на бреющем полете обстреливал кустарник из пулеметов. Я знал, что англичан в горах нет, если не считать нескольких отставших солдат, пробивавшихся короткой дорогой к своим, и предполагал, что путь для наступления пехоты свободен. В дальнейшем я доложил обстановку, но свободных частей у нас все равно не было, и ничего поделать было нельзя. В тот же вечер немцы прорвались, отрезали роту четвертого батальона и овладели дорогой, связывающей Суду с перекрестком шоссейных дорог. Сдалась эта рота или вышла из окружения, мне неизвестно.
Первые два офицера, которых я спросил про Хаунда, из окопа выходить отказались, зато третий с готовностью согласился проводить меня к нему; он подвел меня к самой дальней из фермерских построек и вернулся в свою роту. Я вошел в сарай под крышей из жести. За столом сидели два сержанта.
– Мне сказали, что полковник Хаунд здесь.
– Здесь.
Я огляделся, но никого не увидел. Тогда сержанты показали мне под стол, где их командир сидел, скорчившись, в позе тоскующего орангутанга. Я отдал честь и вручил ему приказ. Понять, что говорилось в приказе, он, как видно, был не в состоянии.
– Где полковник Боб? – спросил он. – Я должен его увидеть.
Я ответил, что возвращаюсь к нему.
– Подождите, пока кончат бомбить. Я – с вами.
Спустя некоторое время самолеты улетели, и Хаунд вылез из-под стола. Встав на ноги, он опять стал похож на солдата.
– Они поливали нас из пулемета через крышу, – сказал он извиняющимся тоном. Думаю, врал: всю первую половину дня противник бомбил и обстреливал горы.
Я отвез его к Бобу. Особого желания возвращаться в свой батальон Хаунд не проявил, но, когда самолетов над головой не было, говорил вполне здраво. Вскоре, однако, самолеты вернулись, и он часа четыре пролежал ничком, не двигаясь и зарывшись головой в кустарник. Стоило кому-нибудь дотронуться до него ногой, как он принимался стонать, будто ему переломали все кости. «Ради всего святого, не шевелитесь!»
Эскадрон пикирующих бомбардировщиков взялся за дело к востоку от нас; самолеты кружили над нами с регулярностью и монотонностью лошадей, шагающих по кругу в школе верховой езды. Прямо за нами в лощине находилось кукурузное поле, немцы, как видно, ориентировались на него и поэтому летели прямо у нас над головой, совсем низко, потом набирали высоту, ложились на крыло, пикировали и сбрасывали бомбы в миле от нас. Трудно сказать, что служило им мишенью; где-то в этом районе был штаб Фрайберга. На первых порах атака с воздуха производила впечатление, однако уже через полчаса их маневры стали ужасно однообразными; все делалось, как всегда у немцев, с перебором.
На склоне горы стояла невыносимая жара, и одеяла выполняли двойную задачу – служили камуфляжем и, одновременно, прикрытием от солнца. Только тут я понял, что на войне нет ничего более ценного, чем подушка, и с тех пор всегда возил ее с собой, пока в александрийской гавани не выбросил в помойное ведро: к тому времени она пришла в полную негодность, к тому же пропиталась маслом.
С заходом солнца Хаунд вернулся в свой батальон, который вечером должен был отойти на семь миль вглубь острова на заранее подготовленные позиции. Четвертый же батальон передислоцировался Хаунду в тыл. А заместитель Хаунда, во главе только что подошедшего подразделения первого батальона, должен был выдвинуться на передовую. Что же касается отрезанной роты четвертого батальона, то она должна была бы отойти назад, пропустив вперед первый батальон. Таков, думаю, был первоначальный план, но копии приказов у меня при себе нет, да и планы эти так и остались планами. Боб и Фредди выехали на грузовике на поиски Уэстона. За первые пять дней боевых действий приказы от вышестоящих командиров поступали только в том случае, когда мы их запрашивали. Остальные штабные офицеры завалились спать. Спустя пару часов, около девяти, Боб приказал расположение штаба перенести: немцы, сказал он, двигаются через горы, стремясь обойти нас по флангу, и подошли совсем близко. Недалеко от дороги мы заняли положение для стрельбы, выставили часовых и отправились спать.
Спустя час, когда Боб опять куда-то отбыл, нас разбудил Хаунд; появившись, он стал путано рассказывать, будто ехал на мотоцикле и попал в засаду. По его словам (ложь), его батальон ввязался в бой, и, не объяснив, по какой причине он батальон покинул, отдал нам приказ отступать. Все это показалось мне подозрительным, но во главе штабного подразделения бригады стоял Мердок, и мы, снявшись с места, отошли примерно на милю.