Вторник, 12 октября 1943 года Выходные провел в Пикстоне. Деревья великолепны, Лора нездорова, мои дети мне не интересны.
Пикстон-парк,
понедельник, 25 октября 1943 года
Пишу в Пикстоне, куда приехал в пятницу 22-го. Собираюсь здесь пожить и начать писать. <…> Боб назначен командующим объединенных операций. Поздравил его; написал – несколько покривив душой, – что он цветет, словно лавр благородный. Для меня же под его раскидистыми ветвями нет места. В четверг с ним обедал, но между нами опустился незримый занавес взаимных упреков. <…> Регулярно виделся с Рэндолфом; превращается в замшелого патриота, отчего не выигрывает ни в глазах избирателей, ни в глазах избранных. Победы русских доставляют теперь меньше радости, чем год назад.Суббота, 13 ноября 1943 года <…> Много разговоров о том, что немцы установили во Франции пусковые установки, способные обстреливать Лондон ракетами с мощной взрывчаткой. Высшие круги всерьез этим обеспокоены. Вот и я распорядился отослать в Пирс-Корт книги, которые хранил в отеле «Гайд-Парк». И при этом счел возможным привезти в Лондон сына [345] . Из чего, казалось бы, следует, что свои книги я предпочитаю своему сыну. На это я мог бы возразить, что во время бомбежек пожарники детей спасают, а книги уничтожают. Суть же в том, что одного ребенка можно заменить другим, сгоревшая же книга гибнет безвозвратно. Кроме того, ребенок вечен. И главное: моя библиотека принадлежит мне всецело, чего не скажешь о моей детской.
Написано в четверг, 30 декабря 1943 года
За исключением одного субалтерна из Голдстрим-Гардз [346] никто из нас в свой полк не вернулся. Мы под разными предлогами остались в Лондоне, и с помощью Фила мне удалось попасть в парашютную школу в засекреченной вилле близ Рингуэйя, где размещался штаб спецопераций. Шесть недель назад, в субботу, у нас был предварительный медосмотр, от которого я не ждал ничего хорошего. Однако мы все его прошли и, ликуя, отправились в «Уайт», купив по дороге в «Юстерини и Брукс» несколько ящиков вина. Все бы хорошо, но мы сильно простудились, а я вдобавок заболел гриппом.
Засекреченная вилла оказалась очень уютной, а руководитель спецопераций – прелестным человеком; говорят, что в мирной жизни он был поэтом-песенником. Кристофер Сайкс был пьян с утра до вечера. По этой причине, а также для того, чтобы скрыть дефект речи, говорил он очень громко, с американским или французским акцентом, чем приводил в замешательство многих инструкторов и курсантов, бывших по преимуществу либо американцами, либо французами. Собственно, мы все приводили их в замешательство. Из-за гриппа я пропустил два дня «синтетических» учений: прыжок с фюзеляжа, раскачивание на стропах и т.д. На третий день утром первый раз недолго тренировался. Назавтра, в четверг, весь день прождали в Рингуэйе, пока стихнет ветер, и в пятницу совершили два прыжка. Первый доставил ни с чем не сравнимое удовольствие. В самолете шум, мрак, грязь, толкотня; парашют и вся подвесная система натирают плечи и спину. И вот из всего этого делаешь шаг в непроницаемую тишину, пустоту и неподвижность, освещенную ярким солнечным светом над вершинами деревьев. Прыгали мы всего-то с высоты 700 футов, так что наслаждение длилось недолго. Очень скоро земля вдруг оказывается совсем рядом; едва успев сделать все то, чему учили, с силой ударяешься о землю. В первый раз я заехал себе ногой в голову; во второй, приземляясь подвернул левую ногу и захромал прочь, решив, что растянул мышцу. Через некоторое время нога распухла, вечером врач осмотрел ее и велел наложить шину.Всю неделю мной занимался равнодушный молодой врач из ВВС, который никогда не приходил раньше ужина. В понедельник я настоял на рентгене, и выяснилось, что у меня сломана малая берцовая кость. Два дня ходил в лазарет, где царила мерзость запустения и где заправлял какой-то растрепанный капрал, после чего сбежал обратно на засекреченную виллу, куда Фил, Кристофер и все остальные только что вернулись, совершив три заключительных прыжка. А оттуда, как был в гипсе, отправился в Лондон и, в конечном итоге, после долгих раздумий, воцарился в «Гайд-Парке», где ко мне присоединилась Лора. В «Гайд-Парке» провел счастливые и праздные две недели (71 фунт стерлингов, не считая вина); подозреваю, что мои друзья были бы ко мне менее внимательны, окажись я вместо отеля в больнице в Миллбанке. <…>
Новости с фронтов последнее время обнадеживают. Все говорят, что в следующем году война кончится. А некоторые – что мир будет подписан уже через несколько недель. <…>
Чагфорд, Девон.
Написано 31 января 1944 года
<…> Проболтавшись в одиночестве (Лора слегла со свинкой) в Лондоне, где вращался в замкнутом пространстве скуки и апатии, решил вырваться из этого порочного круга. Настрочил заявление, что хотел бы написать роман [347] , получил от полковника Фергюсона приказ ехать в Виндзор и обучать там ополченцев, заупрямился и, в конце концов, добился трехмесячного отпуска, пообещав (в случае необходимости) работать на Министерство информации. В субботу покинул «Гайд-Парк», переоделся в штатское и отправился в Пикстон. Сегодня, в понедельник, прибыл в Чагфорд с идеей на следующий же день, с самого утра, сесть за серьезный роман. По-прежнему простужен, хандрю, но чувствую прилив литературных сил, который, впрочем, сегодня вечером сменился приступом полного бессилия.Вторник, 1 февраля 1944 года Встал в 8.30, на два с половиной часа раньше, чем в Лондоне, и трудился до десяти. Голова работала плохо, боролся с высокопарным стилем, тем не менее к ужину худо-бедно набралось 1300 слов. Пока удалось нащупать логическую связь, временну́ю последовательность, пришлось все написанное переписывать дважды, а многое – трижды. Сейчас все вроде бы встало на свои места. <…>
Среда, 2 февраля 1944 года Сегодняшний результат – примерно 3000 слов. Пил чай с двумя подружками Кэролайн; у одной из них лесбийское прошлое, омраченное внезапной кончиной возлюбленной.
Вторник, 8 февраля 1944 года Работаю регулярно; много переписываю; за день получается 1500–2000 слов. Сегодня перечитываю, переписываю, перестраиваю. Тревожное письмо из Министерства информации: положительное решение по моему отпуску еще не принято. <…>
Воскресенье, 13 февраля 1944 года
<…> Завяз в пучине переписывания. Каждый день просматриваю сочиненное накануне и сокращаю. Все чаще придираюсь к стилю.
Сражение под Неттуно оптимизма не внушает. Нелегко воевать с Римом. Бомбили замок Гандольфо. Русские предлагают разделение Восточной Пруссии. Неоспорим тот факт, что теперь Германия представляет Европу в борьбе со всем остальным миром. Еще хорошо, что Япония не на нашей стороне.Суббота, 26 февраля 1944 года Сегодня утром кончил третью главу – всего 33 000 слов; в отличном настроении отнес рукопись на почту. Только собрался, пообедав, сесть за четвертую, как меня вызывают к телефону. Звонит из Виндзора полковник Фергюсон: Министерство обороны отказало мне в отпуске, и теперь мне надлежит определиться со службой. Меня назначили адъютантом к генералу, чье имя полковник запамятовал; сказал только, что это очень славный человек небольшого роста. Еще сказал, что я обедаю с генералом в понедельник, в 12.45 в «Аперитиве». Мои надежды на еще два месяца серьезной работы перечеркнуты. Назад в пустоту и никчемность армейской жизни.
Лондон,
четверг, 2 марта 1944 года
Приехал в Лондон в воскресенье; все здесь боятся воздушных налетов, и все – в отличие от меня – какие-то серые, старые. <…> Обедал с генералом Томасом; невзирая на мои предупреждения, взял меня к себе адъютантом. Показался мне бесхитростным воякой, но впоследствии выяснилось, что человек он ненасытных амбиций и ради карьеры готов на все. Во вторник поступил к нему в штаб на неделю, но испытание не прошел. Сегодня вернулся обратно и вздохнул с облегчением. Как видно, не понравился ему в первый же вечер, когда сел за его стол, немного выпив. Объяснил, что не могу, потакая его причудам, изменить своим многолетним привычкам. Штаб как архитектурное сооружение смотрится плачевно; как сборище людей – угрюмо и невыразительно. Раз Министерство обороны отказало мне в отпуске, придется возвращаться в Виндзор. Сейчас меня интересует только одно – мой роман.Четверг, 9 марта 1944 года Не успел я избавиться от одного генерала, как, точно кролик из шляпы фокусника, возник другой – Майлз Грэм; на первый взгляд существо более гуманное, чем Томкинс. Я поехал на выходные в Пикстон и в понедельник утром проснулся с давним тошнотворным ощущением, которое ни разу не испытывал со времен лагеря в Стабсе. Встретился с генералом в 3.45, и тот меня обнадежил: в ближайшие полтора месяца я ему не понадоблюсь; на это время он готов отпустить меня писать книгу. Даже не верится. Тем временем я подал очередное заявление на отпуск, но ответа пока не получил.
Понедельник, 13 марта 1944 года Совершенно чудесный уик-энд в Чагфорде с Лорой. Успокоился, сегодня могу сесть писать. Вчера гулял в одиночестве и составлял в уме план работы на ближайшие пять недель. Сегодня утром пришло письмо от генерала Грэма – отказывается от моих услуг.
Вторник, 21 марта 1944 года
Сегодня отправил печатать еще 13 000 слов и вгрызаюсь в новую главу. Английские писатели, когда им за сорок, либо пророчествуют, либо обретают свой стиль. Вот и я тоже, мне кажется, начинаю обретать свой стиль.
Из Министерства обороны никаких вестей. Раньше я страдал от их нерасторопности – теперь она мне на руку.Среда, 22 марта 1944 года Мне все время хочется, когда я пишу, чтобы все происходило в один день, за один час, на одной странице, и в результате теряются драматизм и напряжение. Поэтому весь сегодняшний день я бесконечно, до судорог переписываю и растягиваю уже написанное.
Написано в Чагфорде,
в четверг, 4 мая 1944 года
В прошлую пятницу получил письмо из отдела «по связям с общественностью»: у них для меня работы нет. Моя мания преследования вспыхнула жарким пламенем, и я написал находившемуся в это время в отпуске Бобу с просьбой помочь мне получить еще шесть полных недель для окончания работы. <…> На следующее утро звонок; Боб помочь не может или не хочет. Недоволен, как и все генералы, тем, что тянут со Вторым фронтом. Газеты стараются нас убедить, что страна рвется в бой. Одни говорят: «Второго фронта не будет», другие: «Второй фронт будет непоправимой ошибкой, ведь американцы убегут». <…>
2 мая Дуглас Джерролд давал ужин в честь нового архиепископа Вестминстерского, где был собран весь цвет католической литературы. <…> Угощение смели с такой скоростью, что к 7.45, когда обычно я еще только подумываю, заказывать или нет второй коктейль, стол был пуст. Комптон Маккензи произнес прочувственную речь в духе Каннингем-Грэма [348] . «Мы собрались здесь такие разные, такие непохожие по своим взглядам, и объединяет нас только одно – любовь к его милости. Смиренно прошу его милость быть поводырем в нашем труде». Его милость за всю свою жизнь не прочел ничего, кроме школьного учебника, однако врасплох захвачен не был. Не теряя самообладания, похвалил палату общин за Билль об образовании и за Амгот в Сицилии, сказал, что цензура призвана помогать писателю, а не мешать ему, сказал, что нами гордится (было бы за что) и сел. Человек он невзрачный, хитрый, самодовольный, типичный обыватель, напрочь лишен обаяния. После ужина обошел сидящих за столом и перекинулся словом с каждым в отдельности. Не сказал при этом ничего интересного. За ужином слева от меня сидел Грэм Грин, а справа – Холидей Сазерленд [349] – хвастался своим успехом у издателей. Сказал, что если у него и есть нелады с грамматикой, то это предлоги. «Какие именно?» – «Lest» [350] . Я призвал его прочесть Фаулера [351] . Ужин кончился, но гости не расходились; поскольку присутствовавшие привыкли выступать на банкетах с речами, а в этот вечер отмалчивались, все принялись наперебой цитировать друг другу наиболее колоритные пассажи из своих наиболее успешных выступлений. Я ушел вместе с Грэмом Грином раньше, чем его милость, в надежде, что архиепископ поймет: меня призывает воинский долг. <…>Воскресенье, 7 мая 1944 года Работа застопорилась. Почему? Месса в Гидли. Читаю «Гордость и предубеждение» – не та книга, после которой хочется сесть за письменный стол.
Вторник, 9 мая 1944 года Сегодня закончил и отправил первую главу из третьей книги (12 000 слов) – самая пока что трудная часть романа. Есть отдельные удачные места, но в успехе всего, вместе взятого, не уверен. Очень хорошо понимаю, что не имеет никакого смысла описывать сексуальный голод, не описывая половой акт. Мне бы хотелось так же подробно, как я описываю ужин, описать два соития – с его женой и с Джулией. Это было бы ничуть не менее неприлично, чем предложить читателю вообразить их самому; так живо, как я, он бы все равно их себе не представил. У меня образовался пробел, который читатель заполнит собственными сексуальными привычками вместо привычек моих героев.
Четверг, 11 мая 1944 года
Во второй половине дня – собеседование. Комната в Хобарт-Хаус забита армейским сбродом – жалкими, ищущими работу стариками и молодыми прохвостами. Нас вызывали к себе по одиночке усталый, но вполне уравновешенный подполковник и майор. Полковник сказал:
– У нас есть для вас два варианта. Не знаю, какой из них вам понравится больше. Можете служить уполномоченным по наблюдению за малолетними преступниками в транзитном лагере в Индии.
Я ответил, что этот вариант меня не вполне устраивает.
– А можете пойти в отдел регистрации в военном госпитале.
Я сказал, что если у меня есть выбор, то я бы предпочел военный госпиталь.
– Кстати, – спросил он, – вы получили какое-то образование? В университете учились?
– Да, в Оксфорде.
– Дело в том, что в Министерстве обороны, в отделе химического оружия, требуется образованный офицер.
– Но по образованию я античник и историк.
– Это не имеет значения. Им важно, чтобы было образование.
Выйдя на улицу, я тут же бросился к Бобу в штаб Объединенных операций и возопил: «Поскорей заберите меня отсюда!» И Боб позвонил в Хобарт-Хаус и сказал, что меня берет к себе Билл Стерлинг. <…>Воскресенье, 21 мая 1944 года За прошлую неделю написал около 15 000 слов. От того, что получилось, то ликую, то впадаю в отчаяние. Как бы то ни было, конец уже близок. «Брайдсхед» я воспринимаю не как свой последний роман, а как первый. <…> Завтра еду в Пикстон повидать Лору и только что родившуюся дочь (Харриет. – А. Л. ).
Чагфорд, понедельник, 5 июня 1944 года Вчера ходил к мессе. У меня над головой парочка из ВВС – приехали сюда провести медовый месяц. Работать невозможно. Сегодня договорился, чтобы их переселили. Внес в текст все необходимые поправки и вышел на финишную прямую. Осталась последняя глава. Надеюсь закончить к празднику Тела Христова.
Ардкаллери-Лодж, Стратайр, Пертшир,
суббота, 24 июня 1944 года
В день Тела Христова, побывав у причастия в Гилдли, закончил последний вариант «Возвращения в Брайдсхед» и отправил его на машинку. На следующий день из Пикстона приехала Лора и прожила у меня неделю; за это время выправил рукопись, которую Маклаклан напечатал в рекордные сроки. В пятницу 16 июня приехал в Лондон, а днем раньше, хотя газеты об этом и помалкивали, начались бомбардировки «беспилотных самолетов» [352] . В Лондоне пробыл до среды 21 июня. Все это время одна воздушная тревога сменялась другой, в разных частях города раздавались взрывы. Хуже всего было ночью, когда поневоле прислушиваешься к реву самолетов, неотличимому для человека с моим слухом от шума автомобильного мотора. Заснуть было невозможно, приходилось закрывать окна и глушить себя снотворным. В понедельник, в половине второго ночи, с 19 на 20 июня, «беспилотник» пролетел совсем близко и низко, и в первый и, надо надеяться, последний раз в жизни я испугался. Потом, вспоминая этот неприятный эпизод, пришел к выводу, что страх был вызван расшатанными нервами, а расшатанные нервы – пьянством (беспробудно пил всю неделю), и сегодня принял решение никогда больше не напиваться.
В среду вечером выехал вместе с Бэзилом в Шотландию, в полк Специальной воздушно-десантной службы под командованием Брайена. Приехал в никудышной форме и сейчас, в окружении невиданных красот, постепенно прихожу в себя: штаб полка разместился в охотничьем домике Билла Стерлинга, на берегу озера, среди лесов с оленями и болот с тетеревами; это демилитаризованная зона, кругом ни души. В штабе кроме нас с Бэзилом имеется некий Кристофер – распущенный малый, любит повторять: «Мой старик отец – мученик своего детородного органа»; бывают, и часто, гости. Фил уехал, оставив своего вестового, который признался мне: «Теперь я понял, вояки из меня не получится, как ни бейся». Самые любопытные персонажи в штабе – два итальянца, ставшие рабами полка; их взяли в плен в Северной Африке и привезли сюда с фальшивыми документами, даже не сняв с них форму, не записав в число военнопленных. И тот и другой – повара; у одного в Милане свой ресторан.Пикстон. Воскресенье, 2 июля 1944 года Служба в Ардкаллери не составляла большого труда, но и особой радости не доставляла тоже: в охотничий домик часто наведывалась распущенная молодежь, Брайену же, как видно, было неловко, оттого что я нахожусь под его командой, и вел он себя со мной резко, почти враждебно. У него в полку делать мне было нечего, и он не знал, куда меня девать. Будущее мое было покрыто туманом. Но вот 28 июня пришло сообщение, что Рэндолф в Лондоне и меня разыскивает [353] . Вернувшись в Лондон утром в День святых Петра и Павла и побывав на службе в Бромптон-Оратори, я приехал к нему в «Дорчестер», и он предложил мне полететь с ним в Хорватию. Рэндолф надеялся, что я поспособствую преодолению Великой Схизмы между католической и православной церквями. О существовании этого противостояния ему стало известно буквально на днях, и он счел, что оно мешает его военной политике. Я охотно согласился, но вплоть до вчерашнего дня полагал, что ничего из этой поездки не выйдет, ведь за последние три года неудач у меня накопилось немало. Сегодня, однако, пришла телеграмма, что все улажено. Летим во вторник. Прощаюсь с семьей, а завтра, в понедельник, выезжаю в Лондон.