— И, как был в грязной одежде, мои мальчики подняли меня и отволокли на одну гулянку, вот ведь как! Потом на меня повесили медаль… А это — еще когда я был арматурщиком и работал на морском побережье. Куда ни посмотришь — над крышами, за изгородями, — кругом вода… Мы строили завод, мои пальцы искривило железо, но я сказал себе: или оно меня, или я его! Что ж, схватил и этого быка за рога. Коллектив вышел победителем в соревновании, наградили нас орденами, и стала бригада известна всей стране…
Он разгребал газеты, складывал их перед Цанкой — в них раскрывалась судьба этого железного человека, объехавшего все стройки Болгарии, сменившего множество профессий, одна другой тяжелее и ответственнее.
— Сейчас что? — усмехнулся он, складывая газеты и пряча их в кожаную обитель. — Скажи мне, что так мучит молодежь? Наденут белый халат, вымоют свои нежные ручки и садятся перед табло. Гудят аппараты, а мальчики только фиксируют на листе бумаги, как трудятся за них роботы…
— Я в газете читала, — откликнулась жена Юрукова, — что через год-два роботы начнут сталь разливать. И вообще все самое тяжелое станут делать.
— Этого не будет! — выкрикнул Юруков. — Столкнуть человека с места, к которому прирос он кровавыми своими ладонями, прикипел… Да каждая пядь около моей печи полита человеческим потом. Это работа святая, благородная и благословенная, она имеет свое прошлое, и невозможно его перечеркнуть в один миг. Что понимают в человеческой радости, в человеческой беде те железные, бессердечные скелеты?
— Хочется мне взяться за эту работу, — сказала неуверенно Цанка.
— За какую работу?
— С компьютерами… Как-то это привлекает меня. Не знаю почему.
Юруков молча оглядел ее, удивляясь, не подшучивают ли над ним.
— Ты серьезно?
— Почему бы и нет? Я сильная, здоровая.
Цанка вспотела от напряжения, выдерживая взгляд своего сурового покровителя.
— С этой дрянью и дряхлый и больной управится. Знания нужны. Сколько тебе лет?
— Идет сорок второй.
— Образование?
— Окончила восемь классов. На курсах экскаваторщиков была первой.
Он задумчиво постучал по столу. Кто знает, почему его лицо нахмурилось? Молчаливо, с удивлением наблюдала она, как на хмуром этом лице пробивается сквозь усы лукавая кривая улыбка.
— Запоздала ты, женщина! — сказал Стамен. — И я уже не подхожу для такой тонкой работы. Эти пузатики, которые поедают мое здоровье — молодые в белых халатах, — сейчас в моде. Мы уходим, все, кто как смог, что-то дали и что-то взяли от жизни… Давайте, на здоровье.
Не чокаясь, выпили молча, как за покойников. Видно, питье не доставило ему удовольствия. Юруков взял папку и потянулся, сплетя пальцы над головой. Копание в старых газетах разбередило старую рану, и заныла она у него, застучала глухо в груди, словно второе сердце. Это была правда — о нем много писали, хвалили его и возвеличивали его труд, пока этот труд был перед глазами миллионов. Он работал как одержимый, всеми своими мускулами, одаренный и изобретательный, везде, куда бы ни забросила его судьба. Приходили из газет и журналов, фотографировали его — обычно в профиль — и хвалили: «Ну и лицо у тебя, уважаемый Юруков!» По радио тоже говорили. Однажды увидел себя на экране в кинотеатре и еле успел подавить довольный смешок человека, достигшего славы. Он был убежден: его труд останется таким навсегда, до бесконечности. Но скоро пришел ему конец. Потеснили супермашины, началась новая эра в стареющей железной эпохе. Понабежали молодые образованные парни, надели белые халаты и начали управлять могучими печами (его печами!) издалека, автоматически, кнопками да формулами, следя за дрожанием стрелок. Компьютеры выстроились в цехе с ледяным безразличием всезнаек. Оказалось вдруг, что в этой начинающейся жизни места для него нет. Дали ему печь самую старую, еще из первых, но все равно он был вне строя… Работал по-старому, жарился при адской температуре, но сталь выплескивалась в длинные желоба огненно-красная, чистая, как стеклянный сверкающий поток. Юруков все еще был богом разливки, маленьким богом с несколькими помощниками, которые крутились вокруг него, но и их глаза все больше шарили по компьютерам, по новому, но более на вид легкому и интересному… Опять навалились журналисты, щелкали камеры, но снимали уже не его, а тех, других, которые работали по новой азбуке, путешествовали по заграницам и рассказывали раскрывшим рот мальчишкам о неслыханных, только что рожденных пристанях, о закатах и восходах, чаще всего виденных с борта самолета. Юруков, знатный сталевар, почувствовал себя грузом, который упал в пути, забыт и уже никому не нужен. Мелкие ссоры и склоки начались у него с инженером Христовым — главным проводником всего нового, того, что толкало его локтем — вон, с дороги! Юруков (пятидесятитрехлетний самоучка, с большим опытом, но и с чувством недоверия к работе, связанной с наукой и знаниями) подталкивал молодых: дескать, учитесь и старайтесь. А самому было больно, когда кто-то отрывался от его старого гнезда и перелетал к более легкому, чистому и опрятному будущему, недостижимому для него самого. И все больше молодых птенцов улетало из его прокуренного дома, исчезая из поля зрения.
В тот день он прошел в цех, где были установлены новые компьютеры. Каждый был завернут в свое собственное покрывало. Стояли, как недоступные мудрецы, холодные и молчаливые. Стамен приподнял покрывало одного из них и встретился с синевато-зеленым глазом циклопа, который отражал дневной свет. Казалось, это действительно было око чудовища, безразличного к судьбе лучшего представителя рабочего класса. У этого циклопа был собачий нюх, который умилял теперь людей, что поднимали Стамена на подвиг одной только фразой: «Здравствуй, уважаемый Юруков!»
Он ушел от этих молчаливых драгоценных сокровищ, выстроенных заботливо в ряд, и предстал перед своей единственной печью. Она зависела только от опыта его рук, а руки его вблизи познавали потаенное нутро печи, и от них зависело, будет оно бесплодным или опростается среди огня и пламени. Он всегда по старой привычке приходил первым, другие тянулись за ним, приветствуя его взмахом руки — дружелюбно, но и небрежно, точно он был каким-то стариком, едущим на разбитой телеге (симпатичная картинка старого времени!).
Неохотно принялся за работу. К нему пришел Страхилко, живой, веселый парень — ученик, покрутился некоторое время рядом, глядя в сторону, а потом сказал:
— Мастер, ухожу я от тебя. — И скрестил руки на груди с видом человека, который намерен отстаивать себя до конца.
— Больших тебе успехов, — ответил Юруков, оскорбленный до глубины души.
Мальчик удивленно замолчал — готовился, видно, к оскорблениям, угрозам, не ждал такого пренебрежения. Юруков медленно обернулся к нему. Глаза его светились обидой и раненой старческой любовью.
— Не припомнишь ли, уважаемый, что было два года тому назад? Твой отец лично передал тебя в мои руки! Просил сделать тебя мастером, чтобы честно зарабатывал ты свой хлеб!
Юноша переступил с ноги на ногу, кивнул.
— Ну и что?
— И сейчас ты плюешь на его наказы, а он, прости его бог, не может открыть рот, чтобы пожурить тебя и посоветовать…
— Оставь отца в покое, бай Стамен, — тихо сказал Страхилко. — У него ничего общего со всем этим… Я иду учиться — инженер Христов предложил.
— Ты что, девка, чтобы тебе предлагать?
Страхилко пропустил иронию мимо ушей.
— Буду работать на новых машинах, а не на этом барахле. Здоровье только отнимает…
Стамен Юруков искоса взглянул на парня — крупного, сильного.
— Не заметил, что ты слабачок.
Он отвернулся и больше ничего не говорил, несмотря на то что Страхилко трудился до конца смены, надеясь оставить светлые воспоминания в памяти этого человека. (Все же приятель отца, все же недосягаемое было мастерство у него в руках…)
— Папа, — сказала Зефира, закрывая дверь и прислонившись к ней спиной. — Тот человек пришел.
Юруков приподнялся на локте.
— Какой человек?
— Следователь.
Встав, он набросил на плечи пиджак. («Этот человек» завтра к ним через окно полезет, как к себе домой!) Следователь стоял в прихожей — в черном пальто, но в носках, потому что снял грязные ботинки.
— Почему? — обернулся Юруков. — Я вам сейчас дам тапочки.
Тапочки были старые, но теплые. Следователь поблагодарил. Он был похож на человека, который не сидит на месте — разъезжает, как коммивояжер какой-нибудь.
Зефира хотела выйти из комнаты, но гость ее остановил.
— Постой, девочка, я хочу спросить тебя кое о чем…
— Она еще несовершеннолетняя, — быстро возразил Юруков. — И не отвечает перед законом!
— Знаю. Но в данном случае поможет правосудию. Ты сказала своей подруге Меглене, что в тот самый вечер видела своего отца.
— Почему? — обернулся Юруков. — Я вам сейчас дам тапочки.
Тапочки были старые, но теплые. Следователь поблагодарил. Он был похож на человека, который не сидит на месте — разъезжает, как коммивояжер какой-нибудь.
Зефира хотела выйти из комнаты, но гость ее остановил.
— Постой, девочка, я хочу спросить тебя кое о чем…
— Она еще несовершеннолетняя, — быстро возразил Юруков. — И не отвечает перед законом!
— Знаю. Но в данном случае поможет правосудию. Ты сказала своей подруге Меглене, что в тот самый вечер видела своего отца.
— Она мне не подруга!
— Это неважно. Важно другое: говорила ты Меглене, что видела инженера Христова, беседующего с твоим отцом на повышенных тонах, будто они поругались?
— Они не ругались, — задумчиво проговорила Зефира и прислонилась спиной к двери. — А я буду выступать перед судом?
— Нет, достаточно мне сказать.
— А-а-а… — протянула Зефира разочарованно.
— Это нечестно! — воскликнул Юруков. — Вы используете невинного ребенка!
Следователь что-то пробормотал на чужом языке и перевел:
— Устами младенца глаголет истина. Я ничем не обижаю вашу дочь.
— Но обижаете меня! Мой авторитет…
— Вы неглупый человек, Юруков, — сказал Климент, — и знаете, что эта последняя ночь чрезвычайно важна в деле Христова. Мы блуждаем в догадках и предположениях, а результатов все нет. Скажите, вы не очень-то любили друг друга?
— Почему мы должны любить друг друга? — взвился Стамен. — Мы не сваты, не браты.
— Вы виделись в ту — последнюю его — ночь? Или нет?
Юруков взглянул на свою дочку: какие-то пустые глаза, плотно сжатые губы. Она играла дверью, качая ее туда-сюда. И вдруг (тихое, тайное прозрение сердца!) отец понял, что там, на ярмарке, Зефира была не ребенком, а взрослым человеком, женщиной — интересной, привлекательной и сознающей свою привлекательность…
— Виделся, — тихо сказал он. — И мы здорово схватились.
— Как это произошло?
— Как? Да очень просто…
Он вышел купить что-нибудь к ужину и увидел на противоположном тротуаре Христова. Перейдя к нему, Стамен злобно прошептал:
— Хорошая встреча, шеф…
Тот рассеянно на него смотрел. Город все еще был маленьким, и люди то и дело встречались на улицах, в ресторанах, у фонтана в парке.
До инженера только теперь дошло, что произнесенное сквозь зубы приветствие повлечет за собой неприятности.
— Я скажу! — перебил Стамен. — Честно ли это — переманивать моих людей? Самых верных моих учеников…
— Это ведь люди, а не зайцы, вскормленные в питомнике, бай Стамен. Их переманиваю не я, а наука, прогресс.
Стамен усмехнулся.
— Тогда почему две аппаратчицы — дю-у-у-же ученые девицы — собираются смыться в Софию? Вместе со своими знаниями. С наукой, на которую ты молишься.
И в темноте было видно, что инженер побледнел.
— Кто тебе сказал, что они уходят? — всполошился он, но, помолчав, спросил неожиданно мягко: — А ты почему не воспользовался своим влиянием старого работника, уважаемого человека?
— Никто меня не уважает! — запальчиво выкрикнул Юруков. — И для тебя я никто, раз забираешь у меня самого талантливого — по-разбойничьи, втихомолку!
— Я тебя уважаю и ценю, но не имею права запретить людям идти к знаниям. И Цанка вот хочет учиться.
— Цанка? Да она же старая!
— Может быть, для танцев и стара. Но для учебы — годится.
— Да-а-а… Миллионы разбазариваете, чтобы купить дорогую машину, а молодые бегут. Ну, мне до этого нет дела.
— И до тебя дело дойдет. Очень скоро. А миллионы вернем с прибылью. Поживем — увидим… — Он вдруг крикнул, вытаращив глаза: — А ты чего хочешь, бай Стамен? Чтобы мы валяли дурака на этих старых печах, пока они не выпьют наши силы, не сожрут самые дорогие годы? Чтобы мы работали как при царе Горохе?
Христов отпрянул. Ринулся к своей машине. И поехал как-то неуклюже, толчками, не попрощавшись и не махнув Стамену рукой.
Бригадир пошел в магазин, купил, что было нужно, и возвратился домой, огорченный и недовольный всем миром и самим собой.
— Он сказал, что я работаю как при царе Горохе. А ведь я отдал столько сил, обучил десятки учеников! Никому до этого нет дела.
— Есть дело, вы ошибаетесь, — возразил следователь. — Но люди быстро привыкают к новому — более легкому и удобному. Такова их природа. Иначе не будет прогресса, уж вы-то лучше всех это знаете.
Стамен вздохнул, глядя в сторону. («Что ж, такая уж у меня судьба. Жаль, мое время уходит…»)
— Куда поехал инженер?
— Откуда мне знать? В темноту…
— Почему вы мне раньше не рассказали о своей встрече с Христовым?
Юруков поднял брови. Стыдно было из-за этой гадкой стычки со своим начальником, человеком разумным, беззаветно преданным делу. Целых пять лет они пахали одну борозду, каждый своим способом, но шли к одной цели — научить народ работать, видеть далеко вперед не только собственное будущее, но и будущее своей родины.
— Не хотел, — вздохнул Юруков, — чтобы про царя Гороха… Люди языки распустят, прежде чем поймут, кто прав, кто виноват. Поэтому и не сказал.
Следователь выпил чашку липового чая и ушел, переобувшись в прихожей в свои большие грязные ботинки («Ишь, скитается по белу свету…»).
Мария все же решила уйти со стройки. Пока собирала чемодан, поняла, что это ее заветная мечта, которая набухала и росла в ней неустанно, как зерно в оболочке. Она укладывала одежду, по-деловому прикидывала, что взять, а что оставить. Для нынешнего момента — меньше вещей, больше денег.
— Опять, что ли? — спросил отец, гримасой выдавая нежелание дать ей денег.
— Опять. В Софии жизнь дорогая.
— У тебя есть дом и работа. Чего ты мечешься, как муха без головы, туда-сюда?
Вся ее жизнь — сплошные метания, но, слава богу, у нее есть голова на плечах, и она полна планов и надежд. Новое, счастливое начало маячило впереди.
Она не захотела, чтобы ее провожали. Села в купе первого класса. Положила чемодан внизу, у ног. Настроение было прекрасное. Мария взяла себе кофе, как только поезд тронулся. Маленький город разворачивался, исчезал с глаз долой — вот уже потянулись окраинные хибарки, каждая — с одним-единственным окном, а потом и они остались позади, уступив место полю взошедшей чахлой пшеницы. На горизонте мелькнула черная полоска леса, наполненного пробуждающейся жизнью.
Откинувшись на мягкое сиденье, Мария думала, что впервые она свободна. Ее ждала столица — бульвары и парки, прекрасные здания, бетонные башни, великолепие ночной светящейся рекламы, асфальтовые мостовые, звонкие сигналы автомашин и запахи, запахи, удивительные запахи свободной жизни… И она, Мария, идущая среди множества других, одинокая женщина, никто не любопытствует, куда она пошла, что делает ее зубной врач и нравится ли ей вчерашний дождик. Свобода, полная свобода! Прочь от мелочного, муравьиного, безликого общества! Ее место среди столичных культурных людей, в компаниях мужчин утонченных, преуспевающих. Рано или поздно она займет свое место среди них — будущее само направит ее указующим перстом по верному пути.
Подруга встретила ее на вокзале. С двумя пересадками доехали на трамвае до запущенного кооперативного дома, где у подруги была маленькая комната на восьмом этаже.
— С тебя магарыч, — сказала она. — Я нашла тебе работу. Наш бригадир даже обрадовался: нам, говорит, такие нужны. Давай ложиться, дорога длинная, я тебя рано подниму.
Мария отказалась от рабского труда.
В хорошем пальто, с фальшивыми бриллиантами в ушах пошла она по утреннему бульвару «Витоша» играющей походкой — совсем как киноактриса. Поток спешащих людей обтекал ее, и не было в нем ни одного знакомого лица. Ни любопытства, ни интереса не встретила Мария в чужих глазах.
Левая ее лодыжка начала болеть (напрасно натянула сапоги с высокими каблуками). После длительного хождения Мария зашла в кафе, умирая от усталости. Заказала себе дорогие сигареты.
Сидела, курила, разглядывала людей, сидящих вокруг.
В общем, пока это было одиночество, а вовсе не свобода — Мария не понимала, почему тает радость, которая так грела ее в пути…
21
Через пять месяцев Драга получила письмо с иностранной маркой, криво приклеенной к темно-синему конверту. Адрес, написанный более светлыми чернилами, был едва виден, но она сейчас же узнала неуверенный, мелкий почерк Евдокима. Желтоватая бумага с незнакомым штемпелем, в левом углу страницы — рукопожатие отрезанных по локоть рук… Евдоким писал наскоро, словно положив листок на колени. Два месяца носило эту весточку по суше и по морю, она побывала в другом полушарии, в тропиках, у чернокожих, которые ходят голодными и полуголыми и обрабатывают под дулами наемников обширные плантации, засаженные опиумом и кофе…