— Подарок мне, — небрежно пояснил Евдоким и мелко задрожал правой ногой. — Здесь курят?
Климент предложил ему свои сигареты. Оба задымили. Вся равнина, и небо над ней, и деревья, и крыши, и камни, и все за окнами с запотевшими стеклами плавало в облаках тяжкой сырой мглы. Был серый день, прикованный к месту декабрьским равноденствием.
— Вы знали исчезнувшего инженера? — спросил следователь.
— Да… Ушел — как в воду канул. И мы тоже потонули в этой серой мгле…
— Неужели?
Климент хрипло засмеялся (в последнее время редко случалось смеяться от души): ему пришло в голову, что они в какой-то корчме, болтают о том о сем. Или удят рыбу, сидя на берегу рядышком, — за три километра отсюда есть небольшое озеро.
— Эй, сосед, — обратился к парню Климент, — скажи, что ты о нем знаешь, об инженере Христове… — Дважды ему пришлось заночевать в монастыре-общежитии, рядом с комнатой Евдокима. — Ты, кажись, страдаешь бессонницей?
Парень не удивился.
— Бывает.
— Ты топаешь, бормочешь что-то — или вроде как на губах играешь.
— Зорю играю. Сигнал.
— Грустишь?
Евдоким горько вздохнул.
— Нет. Счастливчик я.
Следователь взглянул на высокий белый лоб парня, на черные брови и синие глаза с длинными ресницами. Да, ресницы — неопровержимое доказательство человеческой молодости и красоты.
— Что касается инженера, — сказал серьезно Евдокии — уважал я его — это нечто большее, чем любовь, по-моему. Он меня двигал.
— В каком направлении?
— В хорошем, конечно.
— А до этого ты шел в плохом?
Евдоким, пожав равнодушно плечами, сказал:
— Ни в каком.
«Так оно и есть, — решил Климент, — красота слепа и потому часто беспутна».
— Давай-ка подробнее.
— Он мне поручил важное задание. Поверил в меня. А я — в себя.
Синие глаза Евдокима повлажнели. Отвернувшись к окну, он шмыгнул носом и тяжело вздохнул.
— Он был для меня как отец, — пробормотал парень. — Такой честный и смелый… во всем.
Руки у него задрожали. Швырнув окурок на пол, он хотел растереть его каблуком, но Климент сказал:
— Подними. Пожара еще не хватало. Здание-то старое.
Тот послушно положил окурок в пепельницу. Помолчали, не глядя друг на друга.
— Где вы были в ночь с пятницы на субботу? Подняв голову, Евдоким посмотрел на потолок, окрашенный масляной краской.
— Дайте вспомнить… Ночи похожи одна на другую, ползут, как черепахи… Да, был на концерте — ничего, приятный концерт. Помог установить усилители. После концерта вернулся на стройку.
— Каким транспортом?
— Автобусом. Надо было закончить одну работу.
— Какую?
— Да печь капризничает, трудно ей угодить, как старухе какой…
Следователь ткнул сигарету в пепельницу.
— Вас видели на другом конце стройки. Вы выкурили по сигарете с экскаваторщицей Цанкой. Вы были чем-то взволнованы…
Евдоким медленно повернулся к следователю, пристально посмотрел на его ботинки — старомодные, со шнурками.
— Цанка работала далеко от твоего цеха…
— Где хочу, там и курю, — резко сказал парень.
— Понятно, — вяло кивнул следователь.
Что-то злое и даже наглое вспыхнуло в синих глазах Евдокима и погасло. «Люди ненавидят, когда их расспрашиваешь», — подумал Климент. Парень, сидящий напротив, тоже становился ему неприятным — что-то тайное и, может быть, угрожающее глянуло на него, словно из омута, и тут же потонуло бесследно в темной глубине.
Евдоким протянул руку — мелкая дрожь сотрясала ее, точно сквозь все его тело был пропущен ток.
— Малокровие у меня, — сказал он. — Мне все время холодно. Цанка говорит — дрожишь, как листок на ветру. По-моему, это сделал посторонний человек. Слышите? Случайный…
8
В четырнадцать лет ее отдали в услужение к пожилой чете, бездетной, зажиточной. Хозяева благосклонно относились к ней, поскольку получали то, что им было нужно, — работу и молчание.
В этом доме она научилась мыть хрупкий фарфор, не разбивая его, наводить блеск на серебряные кубки, большие и тяжелые, словно для великанов. Ее приют был вдали от зноя и грязи сельского труда.
Затем народная власть национализировала фабрику, где она стала ткать грубое военное сукно. Хозяин, состарившись, тихо умер, а она и ее хозяйка остались жить в заброшенном (казалось, застывшем) богатом доме. И служанка постепенно начала командовать своей госпожой, которая впадала в детство и, казалось, становилась все меньше ростом. Об этом старом полуребенке она заботилась строго, но душевно, стирала и гладила белые кружева, полировала никому не нужное серебро и накрывала на стол в столовой, сумрачной от тяжелого бархата штор. И так — до тридцати лет. Она молчала. А как-то весной приехал Иван Пазаров — починить проржавевшие водопроводные трубы. День за днем, слово за словом — пришли к помолвке и свадьбе. Хозяйка отписала им две комнаты и кухню на нижнем этаже. А они до конца ее дней обязались присматривать за ней. Жизнь уходила из нее, вытекала… Умерла хозяйка, и молодые зажили друг для друга. Они не спешили завести ребенка — работали и копили деньги, и через пять лет уже целый этаж принадлежал им вместе с половиной сада, огороженного металлической решеткой.
Она навела порядок в комнатах, натерла паркет и буквально сдувала каждую пылинку.
В сорок лет она родила. Ребенка отдали в ясли. Потом — в детский сад. Через десять лет она вдруг осознала, что сын наделен какой-то необыкновенной, ангельской красотой, пришедшей неизвестно откуда.
Относилась к нему с прохладцей, без внешних проявлений. Быстро поняла, что мальчик не любит трудиться, предпочитая шататься где-нибудь с приятелями. Рядом с ним они выглядели кривоногими чучелами. Еле закончил электромеханический техникум. Еще с юношеских лет его посылали на стройки и отбирали заработанные деньги до копейки. Он требовал, чтобы к зиме ему купили дубленку, — они отказали. Страстно пожелал гитару — внушили ему, что учеба важнее песен. Одевали его скромно, подслушивали на каждом шагу, недоумевали, откуда он взялся такой — задумчивый, медлительный и молчаливый? Он отпустил бороду, она была светлее его волос, почти белая, — приказали немедленно ее сбрить. Он озлобился на них, точно звереныш, загнанный в угол.
— Борода у него как у святого, а глаза — разбойничьи, — сказал отец. — Что будем делать с нашим отпрыском?
— Затягивать удила, что же еще…
И она продолжала полировать шероховатые дверные замки и гладить покрывала. Едва-едва приоткрывала занавеси, чтобы впустить в квартиру царственный полусвет…
В комнате мальчика все было разбросано и пахло молодым щенком. Она готовила, чтобы он не был худым (в раннем детстве он перебивался вафлями, семечками и прочей чепухой). Когда ее брат построил в селе новый дом, послали Евдокима (старую госпожу звали Евдокией) помочь ему. Рекомендовали ехать автостопом.
— Водители — добрые люди, их легко уговорить, — сказал отец и вздохнул облегченно, закрыв дверь за сыном.
Евдоким постучался в окно уже на третью ночь — как путник, который ищет ночлег. Ему открыли, чувствуя недоброе.
— Уже закончили?..
Войдя в комнату, он забросил запыленную сумку на постель. Его резиновые тапочки были грязны и разорваны, словно у бродяги.
— Пришел пешком, — сказал Евдоким, поймав изумленный взгляд матери.
— Закончили?
— Как бы не так… Еще месяц надо.
Евдоким лег, скрестив руки. Бледный, с русыми волосами и восковыми ушами, он совсем стал похож на мертвеца, изображенного на церковной стеле. Он показался им каким-то чужаком, перепутавшим дорогу и случайно попавшим к ним в дом. Они вышли на цыпочках и с тяжелым молчанием продолжали прерванное занятие — складывали выглаженные салфетки.
Евдоким стал работать в молодежной дискотеке. Работал без удовольствия, но одним своим видом разжигал раздоры в этом легкомысленном заведении. Следил за аппаратурой, не очень засматриваясь на танцы, не заслушиваясь музыкой, отбрасывающей синхронно разноцветные пятна на танцующих. Плавали, точно в аквариуме, белые руки, сверкали юбки из дешевой парчи. Евдоким, окруженный обожанием местных девушек, равнодушно смотрел на молодость, ныряющую в розовые и желтые волны. Он переводил взгляд с одной на другую и скучал… Потом находил в кармане записку с датой и местом встречи — получил, например, от симпатичной учительницы письмо, полное клятв в вечной преданности, которой он вообще не искал. Девушка подстерегала его на улицах и как-то вошла в диско-клуб под благовидным предлогом — искала якобы учеников. Однажды набралась смелости и пригласила Евдокима на прогулку. В тот же вечер они отправились куда глаза глядят, девушка срывала листочки, подталкивала камушки носком туфли, тяжело дышала — казалось, вот-вот потеряет сознание. Евдоким шел в нескольких шагах от нее, держа руки в карманах. Стеснялся — учительница говорила о книгах, которых он не читал. И так говорила, что казалось, без них нельзя прожить и часа… Расстались молча. Он обернулся из любопытства — она стояла и смотрела ему вслед.
На следующую ночь двое мужчин поджидали его перед диско-клубом. Евдоким, вообще ненавидевший драку и насилие, беспомощно размахивал кулаками.
— Совсем слабак! — сказал один, отходя и озираясь. — Прикончи этого педика.
На следующий день — с распухшими губами и разбитой бровью — он пришел в школу. Шепелявил, приглашая учительницу на прогулку, потом оба словно онемели.
Встретились за городом, на многострадальной дороге, изрытой железными боронами и плугами, в колдобинах и ухабах. Сели в густых зарослях на траву. Учительница облокотилась спиной на ствол дерева, он обнял ее с холодком в глазах, в которых одиноко, пронзительно сверкали хищные зрачки… У него был высокий бледный лоб и черные брови — казалось, с какого-то другого лица.
— Я хотела стать актрисой, — сказала она, — но ты же знаешь, там все решают связи…
Откашлявшись, быстро прочитала несколько стихотворных строк. Любовную элегию о какой-то сосне. Гейне.
Евдоким посмотрел вверх, на ствол дуба. И, сложив пальцы в неискренней, но настойчивой мольбе, прижался к ней, поцеловал в подбородок, в щечки. Губы у него болели, но горчащая боль была ему приятна. Он нашел ее губы и через сетку ресниц стал наблюдать, как целуется женщина, когда любит. Совсем ее заносит, сказал он себе, и ему стало неловко за нее. Ощущая руки, обвившиеся вокруг шеи, своими припухшими губами он проводил по ее мокрому, в капельках пота, лицу. Целовались долго, пока солнце не припекло и муравьи не измучили их окончательно.
Встали. Учительница что-то бормотала о своей профессии. У нее были кое-какие сбережения и дом, она была единственной дочерью у матери, и им ничто не мешало (если он захочет!) уехать куда-нибудь…
Она болтала о своих комнатах, о порядке, который сама поддерживает, о количестве мебели, о пчелиных ульях на лугах, обо всем, что добыто трудом и бережливостью за последние двадцать лет. Евдоким шел рядом, держа руки в карманах, стараясь не думать о себе с отвращением. Он вырос в сырости и тени в доме госпожи, слыша вечные наставления матери о бережливости и обдуманных покупках…
Расстались. Он быстро пошел в сторону, охваченный мерзким ощущением, что целовался с близкой родственницей.
Монастырь, куда Евдоким отправился через два месяца, угасал, словно овдовевший старик, — потемневший, разграбленный. Стройка забрала у него землю. Главный монах отчаянно твердил, что эта земля святая, неприкосновенная. И без того обеднели…
— И Христос был бедным, — сказал инженер Стилиян Христов. — Оставьте нам решать дела земные: вам же никто не мешает печься о небесных?
Огромная монастырская кухня, осевшая и заброшенная, также отошла в пользу строителей. Там была громоздкая печь, расписные сосуды и баночки, в которых повар нашел приправы, воск и бутылочку с чернилами. Евдоким, пригнувшись, вошел. Около печи, окутанный паром, сновал помощник повара.
— Ты Диму ищешь? Посмотри наверху…
Вдыхая запахи мяса, лука и богородской травы, Евдоким размышлял о том, как монахи воздвигали эту громадную кухню, сбивая бревна гигантскими гвоздями ручной ковки. Да, лучшие времена видели стены, и выщербленная печь, и котлы, поглотившие столько кровавого мяса и пресноводной рыбы.
Рядом с маленькой расписанной церковью поднималась и другая постройка. Евдоким поднялся по вытоптанным ступенькам, постучал в низкую дверь, и Дима ответил: «Войди!» Он протиснулся внутрь, пригнув голову.
— Вот «мистер мира»! — воскликнул Дима. — А ну-ка свари нам по чашечке кофе! Сахар в коробке…
Евдоким, ослепленный, смотрел, как с кровати, покрытой красным суконным покрывалом, поднимается обнаженная женщина. Можно было подумать, что она одета — настолько спокойно уставилась на гостя.
— Да, красавец, — одобрила она. — Давай садись. Через пять минут будете пить кофе.
И скрылась за ситцевой занавеской, где была кухня. Пока она там громыхала и топала, Дима причесывался перед зеркалом, висящим на стене. Евдоким сел с онемевшими коленями — впервые он видел голую женщину. Не в журнале, не на открытке — живую… Ее кожа отражала молочную прозрачность окна, груди пересекали лиловые сосуды, а русые волосы внизу живота были похожи на голову ягненка… Сел, онемевший, перед столом, накрытым салфеткой. Дима смотрел на него в зеркало.
— Что, моя зазноба отняла у тебя разум?
Мог бы сказать «киска», как было у них принято, но не сказал. «Зазноба» прозвучало в его устах как песня, нежно и тепло.
— Она свободная женщина и живет по своим законам. Как космическая звезда. Скоро все будут такими, как она.
Евдоким смотрел на ее босые ступни под занавеской. Она включила плитку, загремела чашками и чиркнула спичкой. Запахло сигаретой. Отдернулась занавеска, и она появилась, закутанная в Димин короткий, выше колен, халат. Чашки были разными и без ручек. Кофе горячим. Она села и не прикрыла открытую грудь. Евдоким смотрел на пол, выскобленный добела.
— Послушай, — сказала женщина и подняла палец. — Она опять!..
Кто-то прошаркал туфлями в коридоре.
— Ефросиния, игуменья. Умерла еще в девятьсот двадцатом году.
Шаги, прошаркав мимо двери, затихли. Евдоким усмехнулся:
— Веришь в привидения?
— Верю?.. В себя. А в ее появлении есть какой-то протест. В монастыре живут мужчины, женщины ходят в брюках.
— А ты прелюбодействуешь в святой обители, — добавил Дима.
Ослепительная улыбка, сверкнувший вдруг взгляд.
— Почему она спряталась в монастыре, как ты думаешь? Ефросиния пишет черным по белому: и сирота я, и обесчещенная, искала силу в господе боге… Кто обесчестил Ефросинию? Мужчины, конечно же…
Она крепко охватила руку Евдокима горячей и сильной рукой.
— Ты очень красив. Знаешь это? И как себя чувствуешь, когда так красив?
Евдоким сжался — казалось, она дотронулась до раны, разъедающей душу.
— Я знаю. — Женщина отпустила его руку. — Ничто не ведет к добру, если чрезмерно.
Дима мыл чашки в мойке. «Она старше меня, — подумал Евдоким, — по крайней мере на два года».
То была последняя его мысль с трезвой оценкой этой женщины. Дальше мысли помчались быстро и страстно, и бесшумно распахнулись окна в жизнь — к солнцу и радости. Он разомлел, опьянел от этого ощущения — впервые, как себя помнил.
— Я получила премию, — сказала женщина. — И приглашаю вас на трапезу.
— Заметано, — сказал Дима. — Сегодня суббота — давайте ее обмоем.
— Выпьем, — согласилась она.
Евдоким вздрогнул от отвращения — ему становилось плохо от одного лишь вида бутылки или рюмки. На улице он засмотрелся на фрески, совсем свежие. Казалось, мастер только что унес свои горшки с красками. Синий цвет переливался в темно-желтый. Под коричневой коркой ржаного хлеба пылали костры преисподней. Черти были черные, а Сатана — ядовито-зеленый, как куриная желчь. Евдоким ему улыбнулся и кивнул заговорщически.
Он втиснулся в кабину какой-то машины и попросил подбросить его к ресторану «Приста». Водитель повез было, но, не доехав, остановился.
— Где-то стучит, — объяснил он. — Думаю, спереди…
— Сзади, — сказал Евдоким, прислушавшись.
Шофер обошел машину, присев возле колеса.
— А ведь ты не знаток моторов, сынок… Стучало как раз спереди.
Наконец приехали к ресторану. Евдоким выскочил из автомобиля и осмотрелся — перед освещенным входом скопились легковые машины. Рядом с ними, заботливо ухоженные, цвели розы. Ресторан экстра-класса. Евдоким был в самом своем лучшем — джинсах и белой спортивной рубашке. В заднем кармане хранились последние двадцать левов из месячной зарплаты. Он, конечно, был приглашен на ужин, но в худшем случае мог оплатить свою долю…
Он сразу увидел их — они сидели на террасе в легких креслах, рядом с большим фикусом. Женщина махнула ему рукой, и Евдоким, захватив по пути третий стул, подсел к ним.
— Ждем тебя, — сказала она и ослепительно улыбнулась ему.
Розовое платье на бретельках, голые плечи. Веснушки на лице и на плечах… Дима потел в сером костюме, в накрахмаленной рубашке с галстуком.
Официант шел к ним — нет, к ней, казалось, он хотел пригласить ее на танец. Играли вальс… Она заказала шницели, салаты и газированную воду.
— Не пью, — сказала она, — а ты? Аперитив?
Евдоким скрепя сердце заказал водку. Хотя бы маленькую порцию. В первый раз.
— Я за рулем, — заявил Дима, — а Драга — космическая женщина: не пьет, не ест хлеба и принимает таблетки, чтобы помолодеть.
Она загадочно улыбнулась.
— Я учусь заочно. Электронику изучаю.
Евдоким нервно рассмеялся.
— Электронику?
— Третий год, — кивнула она.
— Прекрасно.
— Вы вправду одобряете? Муж мне запрещал.
— Муж?
Посмотрев с отвращением на запотевшую рюмку, Евдоким спросил:
— А где твой муж?