Приняв душ, выпив кофе, Децкий позвонил в цех. Ему ответили, что Павел еще не приходил. Децкий не удавился; прибежит в обед, подумал он, войдет с виноватой мордой: "Старик, прости, заспал". И ведь не соврет, подлец, потому что и верно спит, как соня, после ночных разъездов. С мстительной радостью Децкий набрал домашний номер Павла, но порадовать себя не удалось, а, наоборот, пришлось огорчиться — телефон, как и вечером, исходил короткими гудками. "Ладно, Паша, — решил Децкий, — сочтемся. За мной не пропадет!"
Ровно в девять он позвонил в таксомоторный парк. Трубку сняла секретарша.
— Звонят из горотдела милиции, — строго сообщил Децкий. — Соедините меня с главным инженером.
Секретарша, испытав замешательство, объяснила:
— Главный инженер сейчас на территории. Будьте любезны позвонить минут через десять.
Эти десять минут оказались кстати, Децкий посвятил их важному, не обдуманному прежде вопросу — как представляться. Виделось три варианта: можно было назвать себя вымышленным именем — например, капитан Третьяк; можно было использовать фамилию и должность следователя; наконец, он мог выступать под собственным именем и в своем воинском звании старшего лейтенанта. Размыслив, Децкий от двух первых вариантов отказался — под чужим именем легко попасть впросак. Под своим же даже открывалась возможность пользоваться заводским красного цвета удостоверением, не давать его в руки, а на мгновение раскрывать, чтобы бросалась в глаза фотография. И в случае какой-нибудь неприятности можно, отговориться, что проводит следствие по собственному делу как частное лицо, как частный детектив. Однако звание — старший лейтенант — показалось Децкому недостаточным, почтения оно не даст и не соответствовало возрасту. Старший лейтенант в сорок лет — неудачник. Майор же — было велико и приметно. Децкий избрал среднее — капитан. Инспектор уголовного розыска капитан Децкий. И красиво, и вызывает доверие.
Ровно через десять минут он позвонил вновь; его уже ожидали.
— Вас беспокоит городской уголовный розыск. Капитан Децкий, — сказал Децкий. — Просим срочно собрать следующие сведения: кто из водителей двадцать четвертого числа прошлого месяца, в субботу, в первой половине дня, а точнее, с десяти до двенадцати, ездил в сторону Игнатово.
— Что, наши водители провинились? — обеспокоился собеседник.
— Нет, к водителям мы претензий не имеем, — ответил Децкий. — Никаких.
Условились, что диспетчерская служба постарается собрать основные сведения к концу дня, и окончательно — к полудню завтрашнего, поскольку водители работают в разных сменах. Децкий, сославшись на оперативную работу, сказал, что сам позвонит взять данные.
По дороге на завод Децкий заехал в молочное кафе и тут, заказав мягкого мороженого, обдумывал, как обойтись с Павлом. Хотелось припереть Пашу к стене, показать свою полную осведомленность, свое знание нечестной Пашиной игры, притворства и подлости, но это было и невыгодно — Павел что-либо соврет, отговорится, отбрешется, после чего усилит бдительность и искусство обмана. Децкий постановил выступать в роли простака, разини, простофили, а тем временем собирать карты, а уж когда соберутся крупные козыри, тогда открыться и взять свое с лихвой.
В цехе, как всегда утром, навалилось забот, да еще оказалось, что в девять его вызывали к директору, и пришлось лететь в административный корпус, в директорский кабинет и объяснять враньем свое опоздание. Вызывали же по мелкому, но неприятному поводу — надо выделить десять человек на две недели в подшефный колхоз, и не простых человек, подсобников или учеников, а специалистов, станочников. А почти все станочники в цехе — семейные мужики, и охоты на полмесяца отъезжать из дома, бросать семью никто не имеет, а главное — рушится ритм работы, сразу же начнет лихорадить поток. План, возможные перебои, срыв графика теперь вовсе не волновали Децкого; чем хуже — тем лучше, думал он; но выполнять приказ следовало быстро, надо было разбираться с мастерами, участвовать, думать, уговаривать людей, что-то им обещать — и на полтора часа он с головой ушел в цеховую жизнь.
В начале двенадцатого директор вызвал его вновь, и что было странно сам, и попросил, чтобы спешно в эту самую минуту. Он вошел в кабинет и по лицам директора и председателя месткома понял, что случилась какая-то серьезная неприятность. "Господи, — подумал Децкий, устрашаясь, — неужто милиция дорылась, и вот — отстраняют?" Но то, что он услыхал, поразило страшнее.
— Звонили из ГАИ, — сказал директор. — В автомобильной катастрофе погиб Павел Пташук.
Децкий не поверил:
— Не может быть!
Ему объяснили: Павла нашли в шесть утра за городом, на Веселовской дороге. Дома никого не оказалось; милиция установила место работы и вот, четверть часа назад, сообщила. Причину и подробности катастрофы по телефону не сказали.
Оцепеневшего Децкого вернули к делам и назначили возглавлять комиссию по похоронам. Тут быстро составили план, вызвали других работников, распределили обязанности. Как председателю комиссии и самому близкому другу покойного Децкому выпадало везти страшную весть жене Павла. Она и Димка находились на даче. Децкий немедленно и выехал. Но по дороге он завернул в областное ГАИ, где расспросил подробности этой неожиданной и невероятной смерти.
Катастрофа, рассказали ему, случилась на седьмом километре Веселовского шоссе на десятипроцентном уклоне. Водитель, то есть Павел, был пьян, скорее всего, уснул за рулем и на всей скорости вылетел в овраг. Машина не менее трех раз перевернулась, сейчас она — вторичное сырье. Водитель погиб сразу. Произошла эта авария около часа ночи.
Децкий слушал, верил, но все эти сведения сознание его не принимало. Почему на Веселовском шоссе? Какое дело понесло Павла за город? Ночью? Пьяного? Или трезвого? Вообще, все это не вязалось с привычками Павла: он не любил ездить и уж никак не полез бы за руль пьяным. Децкому отчетливо припомнился стремительный, аккуратный, легкий выезд «Москвича» на улицу; нет, думал он, руки пьяного человека не могли так точно вести машину; крепкие трезвые руки лежали на руле, и послушны ногам были педали. Или случайность, думал Децкий, трагическая случайность, каких немало знает дорога. Но все это были доводы ума, а в душе, в укромном ее уголочке, шевелилось другое чувство, почти что радостное, — чувство внезапного освобождения и успокоенности: самое слабое звено вывалилось из цепи, самый опасный свидетель или главный преступник, если похищение совершил он, стал следствию недоступен. Отметив эту пользу смерти, Децкий, осыпая себя упреками в гнусном цинизме, такие чувства сознательно притушил.
Приносить трагические вести — тяжело, и Децкий все тягости злого вестника испытал искренне и сполна. На время он позабыл и о следователе Сенькевиче, и о деле, и о заботах своего собственного розыска. Пусто стало без Паши, пусто, тоскливо и страшно. Был такой час, что Децкий все отдал бы, лишь бы Паша восстал из холода и молчания, ничего бы не пожалел, ни копейки, ни камушка, остался бы гол и бос. Какая-то важная основа рухнула вместе с Пашей, что-то остро необходимое для веселого чувства жизни, что ничем нельзя заменить. Все, что накопилось в душе за двадцать лет его дружбы с Пашей, сейчас по-сиротски горевало, переселялось стариться и угасать в глухие каморки памяти, и Децкому было больно.
Но в пять часов Децкий отринул свои переживания и приехал домой звонить в таксомоторный парк. Справка была уже готова, ему продиктовали фамилии и адреса четырех таксистов. Затем из толстой пачки купальских фотографий Децкий отобрал наиболее приличный групповой снимок, переоделся в строгий наряд — черный костюм, черный гольф, черные туфли и отправился в город. Объезжать таксистов было рано; Децкий забрался в модное молодежное кафе и просидел полтора часа за стойкой, заказывая один за другим двойной кофе. Он выехал по адресам, когда интервидение начало трансляцию очередного матча европейского чемпионата по футболу. Благодаря этому первые три адресата оказались дома. Все они убежденно заявили, что никто из людей, запечатленных на снимке, машину в Игнатово не нанимал. Четвертый таксист работал за приятеля, искать его на линии с помощью диспетчерской службы Децкий не отважился; достаточно риска было и в том, чтобы от имени инспектора уголовного розыска предъявлять для опознания снимок. Децкий решил навестить четвертого завтра утром.
Теперь можно было ехать к Павлу. На одном из перекрестков, ожидая разрешения на поворот, Децкий в сентиментальном порыве приставил фотографию к ветровому стеклу. На снимке он и Павел стояли рядом, Паша обнимал его, оба смеялись. Голос несчастного приятеля так громко зазвучал в ушах Децкого, словно Павел находился рядом. Вспомнился Децкому весь тот счастливый день — с костром, купанием, ужином, игрой в футбол, и удушливый комок тоски подступил к горлу, и одинокая скатилась по щеке слеза. Поглядывая на снимок, питая им горькую свою грусть, Децкий вдруг с ужасом обнаружил на снимке себя, то есть все время глядел и видел и не находил в этом ничего дурного, а вдруг пришло понимание, что его, Децкого, здесь не должно быть, что он как следователь не мог предъявлять снимок с собственным изображением. Не будь таксисты увлечены футбольной игрой, они и сообразили бы, и почувствовали какую-то несуразность, и удостоверение могли бы попросить, удивившись такой явной странности. И следом пришла мысль, что вор мог снять усы и бородку в Игнатово, выйдя из такси, а в такси благоразумно ехал при бородке и усах, что и весело, и неглупо.
Децкий развернулся и помчался к ближайшей парикмахерской. Через двадцать минут совсем иной человек глядел на него из зеркала. Мягкость, благодушие, которые придавала борода, исчезли начисто. Твердое, волевое лицо отражалось в зеркале; Децкий остался доволен: теперь он более походил на инспектора угро, чем майор Сенькевич.
Последующий час Децкий просидел возле гроба. Входили и выходили люди, комната заполнялась цветами. Отдать последний долг пришли и свои: Данила Григорьевич с женой, Виктор Петрович, Петр Петрович со своей мымрой; появилась в дверях Катька с любовником; Адам принес букет гладиолусов, постоял, посмотрел и сел возле Децкого. Бабы плакали, родственники выли, словом, что тут рассказывать — все знают: было как везде, как всегда, как было, и есть, и будет. Верин плач мучал Децкого, голосила она отчаянно, отдавались в сердце ее безумные вскрики; Децкий старался не вслушиваться, но слушалось, и внезапно его поразили вычленившиеся слова упрека: "Павлуша, Павлуша, зачем ты пил!" Старая боль была в этом укоре, и Децкому осозналось, что Павел пил по-настоящему, что это стало горем семьи, что все, что говорил он вчера, — он говорил честно, что и вечером он, используя свое одиночество, напился всласть, и поэтому никоим образом не мог разъезжать два часа по загородным дорогам. Это было практически невозможно, его никогда не тянуло на пьяные приключения; в худшем случае он решился бы на пешее хождение, но руль, шоссе, скорость, свист воздуха за окном — такое удовольствие было ему чуждо, даже противно. Он не мог, думал Децкий, ехать сам и не мог кого-либо везти; скорее бы он вызвал машину. И к Децкому пришло понимание: это не Павел кого-то вез, это кто-то вез Павла. И возил до тех пор, пока тот не уснул. Дальнейшее вообразилось так: на седьмом километре Веселовского тракта кто-то пересадил Павла за руль, включил передачу и стронул «Москвич» по крутому спуску. Машина пошла вниз, набирая скорость. Павел не видел, не чувствовал, куда несет его, — он спал. И пьяные его сновидения оборвала смерть. Именно так все и произошло, подсказывала Децкому интуиция; кто-то пустил машину с холма, кто-то хотел убить Павла. И убил.
Этот день оказался напряженным и для следователя Сенькевича. Вскоре после планерки он получил результат графологической экспертизы почерка Децкого и почерка на ордере. По мнению эксперта, ордер едва ли написан рукою Децкого; в пользу подделки свидетельствует общая пропорция букв. Текст ордера краток и недостаточен для убежденного заключения; наблюдаются отклонения в написании букв «н», "т", «я»; угол наклона букв отличается незначительно и позволяет говорить о старании уподобить почерк на ордере почерку на заявлении.
Отсюда следовало, что преступление тщательно готовилось и что преступник достаточно тренировал руку. Сенькевич подумал, что преступник мог прийти в сберкассу с заранее подготовленным ордером, чтобы не подвергать себя риску из-за волнения, спешки, каких-либо иных непредвиденных обстоятельств. Но повторная подпись на обороте ордера подсказывала, что преступник расписывался на глазах у контролера, из чего вытекало, что в критической ситуации, когда вся затея повисла на волоске, он в считанные мгновения сумел проанализировать претензии контролера, определил свою ошибку и внес в подпись недостающий элемент. Сенькевич высоко оценил его самообладание. И еще это убеждало, что преступник имел близкое или дальнее касательство к Децкому; можно было думать, что он скорее принадлежал к окружению Децкого или Децкой, чем к кругу работников сберкассы, если только обе группы не соприкасаются, если существует лицо, общее обеим группам. Просить разрешения на экспертизу почерков множества людей не хотелось, и вряд ли такая широкая проверка была бы разрешена. Следовало хоть с некоторым приближением ограничить число лиц, доступных подозрению.
Какие-то надежды обещало то рассуждение, что подавляющее большинство людей считает правильным и благоразумным не распространяться о размерах своих вкладов, тем более если размеры эти способны пробудить зависть. В любом случае даже приблизительное знание суммы доступно малому кругу лиц. Сенькевич прикинул, что располагает самыми скудными знаниями об отношениях со сберкассой большинства своих добрых знакомых. Имеет ли накопление? Сколько? В какой кассе? Как часто прибавляет? Он насчитал только троих, о ком знал точно, что пользуются сберкнижкой, но о сумме разговор никогда не заходил и зайти, разумеется, не мог: странно и неприлично, считал он, любопытствовать о чужих деньгах. Какая цель? Какая потребность? Лицо, проявляющее такой интерес, конечно же, запоминается, "длинный нос" его обсуждают, он порицается: свои не умеет считать — чужие считает. Сомнительно, чтобы такие люди, как Децкие, сами хвастались накоплениями или тщеславно отвечали на нескромное любопытство. Получить же достоверные сведения о вкладе возможно либо у вкладчика, либо в сберкассе, а больше негде. Сенькевич отметил в списке насущных дел встретиться с Децким и обсудить круг знакомств семьи.
О достатке Децких, безусловно, знали соседи. Машина, гараж, гарнитурчики, зимняя одежда — все это на виду и вызывает уверенность, что у такого хозяина можно хорошо поживиться. Но развитию этой версии противоречил сам состав преступления: кроме облигаций, в квартире не взяли ничего и в придачу к этой загадке вернули сберкнижку назад. Сенькевич задумался, чем могло быть вызвано столь несуразное действие преступника. Чувством злобы? Чувством юмора? Знанием обычаев дома? Ехидством? Как бы там ни было, странный этот поступок подсказывал сосредоточить большее внимание на знакомых семьи, чем искать преступника среди незнакомых. Хотя преступник мог положить книжку в чемодан именно с этой целью — бросить тень на знакомых и отвести подозрение от себя. Но и выбор для похищения говорил в пользу хорошего знания преступником уклада жизни Децких. Преступник входил в квартиру и покидал ее дважды, то есть смело, в полной уверенности, что даже случайное возвращение хозяев нереально. Поскольку у Децких есть дача, то субботу они всегда проводят на даче (но и это следует уточнить, подумал Сенькевич), однако ограниченное число людей могло знать, что в ту субботу, двадцать четвертого июня, Децкие ни под каким предлогом вернуться домой не могут, потому что связаны приемом гостей. Так что вся компания гостей, видел Сенькевич, волей-неволей напрашивается на проверку их алиби на время между девятью и десятью часами утра. И на графологическую экспертизу почерков.
Все это требовало огромной и, скорее всего, бесполезной работы. Раз вор в совершенстве подделал ордер, то, естественно, и позаботился о безупречном алиби. Бородка и усы и облачение в костюм Децкого служили красноречивым свидетельством этой его заботы. Нетрудно создать и более веские аргументы своей непричастности — преступнику достаточно иметь одного-двух приятелей, возможно тоже злоумышленников и соучастников, но стоящих вне подозрений, вне доказательств соучастия, которые подтвердят, что оба в тот час завтракали или курили в сквере.
Дело Децкого все менее нравилось Сенькевичу; опыт подсказывал, что найти такого преступника будет чрезвычайно трудно и еще труднее определить улики, убедительные для суда. Даже облигации, случись их отыскать, не могли бы выступать как улика, потому что Децкие не держали списка их номеров. Все было расплывчато, следа не было ни одного, и расходились от похищения многие нити — к соседям, к дальним знакомым, к сотрудникам Децкого, к сотрудникам Децкой, к работникам сберкассы. А вор оказался умен; Сенькевич вдруг догадался, почему он положил книжку на прежнее место: записи показали ему, что Децкий открывает сберкнижку редко, но достаточно видеть ее, знать, что она в доме, что заглядывания в чемодан по любой иной причине всегда сопровождаются и внешним надзором за ее сохранностью. Теперь же, по прошествии месяца, даже трудно гадать, как работал вор — в перчатках или без перчаток — все отпечатки и следы уничтожены самими Децкими. Не имело смысла обращаться и к памяти соседей Децкого. Если бы кто-нибудь заметил проникновение неизвестного человека в соседскую квартиру, то за истекшие недели уже сообщил бы об этом Децкому или Децкой. Да и само двукратное хождение преступника по двору и подъезду, и открывание дверей доказывало, что никто ему не встречался, никто его не приметил. Тем более что он менял наряд.
Было над чем поломать голову, и Сенькевич напряженному этому труду предавался до полудня. В полдень он позвонил на квартиру Децким. Телефон не отвечал. Тогда он позвонил Децкому на завод. Тут ему объяснили, что Юрия Ивановича нет, что он занят на похоронах товарища.
Выйдя на лестничную площадку покурить, Сенькевич застал там нескольких инспекторов и малознакомого ему майора из службы ГАИ. И этот майор говорил: