В своих послевоенных мемуарах, известной книге "Грохочущее небо" генерал Кортен писал: "От действий реактивных машин русских за все время "Битвы за Кавказ" на земле потеряно не более пятнадцати германских самолетов, еще около двух десятков получили умеренные повреждения. В воздухе за месяц они не сбили ни одного самолета люфтваффе. Но их роль в дезорганизации обороны вообще и противовоздушной обороны на Кубани трудно переоценить".
Это свойство, — судить обо всем со своей колокольни, — похоже, является частью человеческой натуры вообще. Потому что то, что делали реактивные "лавочкины" на земле, не идет ни в какое сравнение с тем, что они устроили на море.
Неизвестному работнику штаба Второй Воздушной армиии, — его имя до сих пор не раскрывается[18], - пришла в голову естественная мысль: пустить "громыхалки" против транспортных судов кригсмарине. После двух-трех пробных атак, проведенных при удобном случае, командование расщедрилось, "повесив" над береговой линией "Т-10" с радаром последней модели.
Они появлялись, словно неоткуда, будто само море выплевывало их, налетали, как буря, обдав палубу и надстройки коротким ливнем снарядов.
Их полет был так стремителен, что гром и дьявольский свист двигателей становился слышен только тогда, когда они оказывались совсем близко, и поздно было что-либо предпринимать.
По двое-по трое, одновременно, или поочередно. Амет-Хан смеялся и пел, убивая и разрушая на выбор. Блестящий истребитель, тут он нашел у себя ни капельки не меньший талант, творя невозможное. Он топил "шнелльботы" умудряясь влепить в них по пятнадцать-двадцать снарядов из имеющихся у него ста восьмидесяти. Крушил на крупных транспортах мостики и ходовые рубки, убивая и калеча командный состав. После него оставались потерявшие управление госпитальные суда и потерявшие ход войсковые транспорты, горящие танкеры и рвущиеся "грузовики" с боеприпасами. Казалось, этот красавец сделан из стали, а усталости не ведает вообще. Доходило до того, что он пересаживался в "лавочкина" через час после вылета, скажем, на свободную охоту в любимой "косичке" "Як-9С".
Другие и близко не обладали его талантами, но дело свое делали. Десятки убитых. Изрешеченные надстройки, покрытые рваными дырами палубы и дымовые трубы. Почти постоянно – пожары на атакованных транспортах. С ними, как правило, справлялись, но повреждения накапливались, приближаясь к тому пределу, когда судно придется отправлять в ремонт. Повреждения и жертвы от штурмовки одним "лавочкиным" были, в общем, умеренными, мощное для истребителя, вооружение, все-таки, не слишком годилось для атаки морских целей. Даже среднеразмерных. Зато они могли атаковать цель близко от берега, вернуться, и атаковать снова. А еще они наводили на поврежденные суда пикировщиков, значительно повысивших к этому времени квалификацию.
Особенным шиком считалось пригласить стервятников к расклеву беспомощной добычи, потерявшей ход или управляемость, но тех корабли эскорта сбивали, причем достаточно успешно.
С "лавочкиными" они не могли поделать ничего. Помимо дикой скорости, так еще "тканые" корпуса, как оказалось, исключительно плохо видные на радаре. Через неделю-полторы от начала систематических штурмовок произошло неизбежное: немецкие конвои практически перестали подходить к берегу днем. Усилиями "умельцев" был потоплен не такой уж большой тоннаж, но поврежденными оказались не менее восьмидесяти процентов транспортников, имевших несчастью оказаться у берега в эти недели. Некоторые выглядели сущими плавучими руинами, а для ремонта, — не хватало сил, людей, а самое главное – времени, потому что запертые на Кавказе армии жили только за счет снабжения по морю.
Настоящим началом конца стало принятое 6 апреля решение вывести с Кавказа, с Кубани истребительные группы. Тут не было трусости или недостатка воли: авиабазы к этому времени постепенно превратились в руины, аэродромные команды не успевали ремонтировать взлетные полосы, и сколько-нибудь эффективная летная работа становилась невозможной технически. Сила солому ломит.
Рейхсмаршал авиации поклялся фюреру, что "необходимая истребительная поддержка будет в полном объеме оказана с аэродромов в Крыму, совершенно недоступных для вражеской авиации". Да фюрер, это надо было сделать давно, фюрер. Так надо было поступить с самого начала, фюрер. Толстый наркоман являлся одним из самых умных людей в окружении Гитлера. В чем-то его фигуру следует считать уникальной: такая, до самого конца, преданность у трезвейшего ума циников встречается, мягко говоря, нечасто. Готовясь к аудиенции, он собирался врать. Во время вранья он почти верил, что говорит фюреру чистую правду. Ягд-группы вывели с Кавказа, перебазировав на развитую сеть аэродромов в Крыму. Честно взяв три – за одного своего на протяжении всей компании, — последние месяц-два это соотношение стало куда худшим, но все-таки, — люфтваффе проиграло битву. Став практически недоступными для воздействия русских, истребительные группы вместе с этим потеряли реальную возможность как-либо влиять на ситуацию: как оказалось, лишние 70-120 километров играют очень большую роль. Решающую.
Ночи в апреле слишком коротки даже и на Черном море. Переход на преимущественно ночное время оперирования дал кое-что, но недостаточно. Просто теперь транспорты перехватывали на большем расстоянии от берега. "Т-10" начали чаще менять друг друга, практикуясь в применении новинки: управляемых планирующих бомб.
Благо еще, в самый последний момент кому-то мыслящему здраво пришло в голову сменить само снаряжение: с самого начала вся оснастка готовилась под бронебойные бомбы весом в полторы тонны. Теперь, как и водится, на охоту ехать – собак кормить, заменили оснастку на чисто фугасную, превратив бомбы в ОЧЕНЬ большое подобие минометных мин, с огромным количеством взрывчатки. Реализация простейших с виду идей почти неизменно оказывается делом и непростым и мешкотным: за все время удалось сбросить всего восемь "УПАБ-1400", из них три случая можно признать успешными: № 2 дала прямое попадание в готовящийся под погрузку "Lindenallee", водоизмещением в полторы тысячи тонн, так что силой взрыва его разломило пополам, убив всех, кто работал поблизости на берегу, № 5, разнесший вдребезги плавучий кран, и № 6, походя снесшая фальшборт "Боруссии" и взорвавшаяся в непосредственной близости от транспорта. Подводные повреждения оказались так велики, что судно пришлось намеренно посадить на мель.
63-й действовал в своем духе: на фронт пришли четыре первых, малосерийных "Ла-9С-бис". С "Лазуритом" первой модели, скоростью 930 км/час и возможностью подвесить две 100-кг бомбы, — чтобы немцы в море не скучали и ночью. Амет-Хан, наведенный "десяткой", добился, пожалуй, наивысшего достижения в своей и без того яркой военной карьере: тихой, пасмурной ночью 10 апреля сумел поджечь "Фьоренцу", водоизмещением три с половиной тысячи тонн и с грузом артиллерийских боеприпасов. Взрывы на этом крепком коммерческом пароходе итальянской постройки продолжались несколько часов, прежде чем обреченное судно пошло на дно.
Войска трех советских фронтов на протяжении всей зимы и весны действовало предельно методично, постоянно укрепляя оборону, как по линии соприкосновения, так и в глубине позиций, в ее опорных пунктах. Ряд попыток взломать оборону немцев и рассечь группировку на несколько частей результата не дали, и привели только к тяжелым, неоправданным потерям в людях и технике. Сильнейшая группировка германских войск оказалась попросту не по зубам окружившим ее армиям, но вот поражение в титанической воздушной битве резко понизило устойчивость немцев. Снабжение неуклонно, день ото дня ухудшалось, артиллерийская группировка русских исподволь стала чрезвычайно мощной, а их авиация, почуяв свою практически полную безнаказанность, словно озверела. Но это в общем, а в частности, "Ил-2", к примеру, сделали практически невозможной какую-либо контрбатарейную борьбу. Теперь и артиллерия русских действовала так, как ей это нравится. Кто пробовал, тот, БЕЗ СОМНЕНИЯ, поймет, что это значит, когда артиллерия противника расстреливает тебя безнаказанно.
Потом накал боев как-то стих, из чего ОКВ сделало вывод, что Советы, не имея достаточных сил после успешной, но невообразимо тяжкой зимы, решили сосредоточить все силы там, на юго-западе, где неумолимо назревали грозные события лета 1943 года. Вероятно почли за благо обойтись плотной блокадой застрявших на Кавказе армий, предоставив основную разрушительную работу времени: что они есть – что их нету вовсе.
Парадоксальным образом именно это повлияло на Гитлера настолько, что фюрер германского народа дал себя уговорить на эвакуацию блокированной группировки морем[19].
Ему бы чуть больше выдержки, потерпеть, подождать еще чуть-чуть, какие-то десять дней, а, может быть, даже меньше, — и дело могло выгореть. Ну, не то, чтобы как нельзя лучше, потому что хорошего выхода из такой ситуации попросту нет, но могло получиться пристойно. И позволило бы сохранить лицо. Проигранное по сути сражение можно изобразить чем-то вроде победы, если удастся при этом избежать окончательной катастрофы. Так англичане уже долгие десятилетия хвастаются позорным, кошмарным Дюнкерком, который, вообще говоря, был исходом начисто, всухую проигранной компании, не слишком кровавого, но от этого не менее тотального поражения, — и все потому, что хотя бы частично сумели смыться. "Храбрые солдаты двух германских армий успешно переброшены со стабильного участка фронта к месту решающих боев, оставив боевое охранение, достаточное для того, чтобы удерживать оборону сколь угодно долго…" и так далее. У Геббельса, бесспорно, вышло бы и круче, и убедительней.
Парадоксальным образом именно это повлияло на Гитлера настолько, что фюрер германского народа дал себя уговорить на эвакуацию блокированной группировки морем[19].
Ему бы чуть больше выдержки, потерпеть, подождать еще чуть-чуть, какие-то десять дней, а, может быть, даже меньше, — и дело могло выгореть. Ну, не то, чтобы как нельзя лучше, потому что хорошего выхода из такой ситуации попросту нет, но могло получиться пристойно. И позволило бы сохранить лицо. Проигранное по сути сражение можно изобразить чем-то вроде победы, если удастся при этом избежать окончательной катастрофы. Так англичане уже долгие десятилетия хвастаются позорным, кошмарным Дюнкерком, который, вообще говоря, был исходом начисто, всухую проигранной компании, не слишком кровавого, но от этого не менее тотального поражения, — и все потому, что хотя бы частично сумели смыться. "Храбрые солдаты двух германских армий успешно переброшены со стабильного участка фронта к месту решающих боев, оставив боевое охранение, достаточное для того, чтобы удерживать оборону сколь угодно долго…" и так далее. У Геббельса, бесспорно, вышло бы и круче, и убедительней.
Дело в том, что некоторое снижение накала бомбежек и артобстрелов сопровождалось доселе неслыханным в истории скрытым массированием авиации. Столь же грандиозными и беспрецедентными были предпринятые меры по маскировке и дезинформации. Товарищ Жуков выступил в роли, не вполне для него привычной, будучи назначен организовывать и инспектировать эти меры. После Ельни и Ржева его не без оснований считали мастером стратегической маскировки. Мастер тихо бесился, считая назначение формой изощренного издевательства, но работал истово, как будто хотел доказать и еще что-то такое неизвестно – кому, и виду не показывал.
Две тысячи восемьсот одних только фронтовых бомбардировщиков и штурмовиков. Не считая полутора тысяч истребителей и восстановленной в прежних, декабрьских масштабах сводной группы тяжелых бомбардировщиков: тоже пятьсот тонн бомб за вылет. И все ЭТО, на случай эвакуации морем, которая все не начиналась и не начиналась. Товарищ Сталин день ото дня проявлял все большее раздражение. Ему не нравилось, что колоссальные силы авиации бездействуют вдали от места, где вот-вот начнутся решающие события. Ему не нравилось, что пилоты недостаточно летают. Он не любил слишком красивых планов боевых операций, и не доверял им. После Харьковских событий образца 1942-го его предпочтение синицы в руке всем журавлям на свете стало почти абсолютным. Он боялся не немцев, нет, он боялся их мастерства, слишком уж часто они превращали явное поражение в убедительную победу. В ОЧЕРЕДНОЙ разгром Красной Армии, у которой снова, как всегда, ничего не вышло. Теперь он молча удивлялся, как это его смогли подбить на такую авантюру, и не приказывал расточить группировку немедленно, только потому что выглядело это и несолидно, и легкомысленно. Жестко ставил сроки прекращения подготовки и свертывания операции. Еще чуть-чуть. Еще каких-то десять дней, или даже еще меньше. Но почти накануне дня рождения Ленина разведка сообщила определенно: готовится. И – подтвердила, проверив по другим каналам. Немцы только чуть-чуть запоздали с подарком ко дню рождения Владимира Ильича, начав эвакуацию 25-го апреля 1943 года. То, что произошло в ближайшие двое-трое суток, можно смело считать величайшей военной катастрофой на море за всю историю. Гигантские стаи самолетов застали немцев то, что называется, "со спущенными штанами": в момент, когда операцию уже нельзя, невозможно отменить или хотя бы как-то существенно ограничить. Последовавшая бойня имела совершенно беспрецедентный характер, неизмеримо превзойдя ужасы "Таллинского похода" и эвакуации Севастополя[20]. Была кровавая каша на берегу и у берега, непрерывная штурмовка и бомбежка на протяжении всего дня, с 04:30 утра и до позднего вечера. Когда пилоты делали вылеты один за другим, буквально позабыв про усталость, а самолеты непрерывно и громадными массами висели над плацдармом. От колоссальной порции адреналина, обусловленной крайним риском, запредельной усталостью и непрерывным убийством, летный состав в эти дни впал в некое подобие кровавого безумия, вроде берсеркиерства у викингов или амока у малайцев. В этом состоянии сохранение собственной жизни становится куда менее важным, чем убийство, но при этом человека, парадоксальным образом, оказывается очень трудно убить. ПОТОМ некоторых пришлось доставать из самолетов и нести на носилках без всякого ранения. Кое-кого пришлось даже отправить на лечение. Но пока их работа оказалась такова, что дни эти нельзя назвать попросту страшными. Они были чудовищными.
Сталинские соколы потопили все, способное плавать, все, что имело несчастье оказаться в эти дни близ берега, а истребителей люфтваффе, которые, скорее, обозначили присутствие, нежели присутствовали по-настоящему, задавили числом, оттеснили с места боев и не позволили оторваться, вырезав всех, кто пытался сделать хоть что-то. Поначалу потери среди советских машин были огромными из-за предельно сконцентрированного и блестяще организованного зенитного огня, а еще по той простой причине, что по ним с земли палило все, способное стрелять, кроме, пожалуй, пистолетов, а скученность вооруженного люда внизу, и, соответственно, плотность огня, была просто-таки непомерной, но постепенно сопротивление прекратилось. Сверху берег походил на пылевую тучу, в которой непрерывно сверкали вспышки сотен разрывов. В один день красные соколы истратили такое количество авиационных боеприпасов, которого вполне хватило чуть ли не на полный месяц боев. Тем временем танки, ведомые штурмовыми группами, без особых задержек смяли усиленные заслоны на оборонительных рубежах немцев и неудержимой лавиной повалили к побережью. То обстоятельство, что по дороге им то и дело, во множестве попадались горелые, варварски изувеченные "тридцатьчетверки", никак не делало танкистов добрее.
Сначала задумали, потом готовились, потом делали, и только потом, когда все кончилось, задумались над тем, что, в конце концов, натворили. Никто не ожидал, что получится почти так, как задумано. И даже в голову не брал мысли о том, как именно может выглядеть полный успех. Потому что если что-то, когда-то в этой войне и шло, то непременно через пень-колоду, и никак иначе.
Единственным аналогом может послужить, пожалуй, только впечатляющий бенефис японцев под Перл-Харбором: они, понятно, добивались успеха, но и рассчитывать не могли, что он будет таким. И не были к нему готовы.
Происшедшее было военной катастрофой, никак не уступающей Сталинграду масштабами, и значительно превосходящей его драматизмом, а также масштабом, концентрацией во времени и пространстве, а еще очевидностью неслыханного кровопролития.
Парадокс: если бы не два дня постепенно затухающих боев после первых суток, слившихся в одну непрерывную массовую бомбежку, если б не было таких, которые все-таки сдались в плен, можно было бы сорваться.
Матвей Торцов, колхозник из-под Смоленска, у которого дом сожгли вместе со всем остальным селом, а семья безвестно сгинула, ни слуху – ни духу, добравшись до берега и увидав воочию сложившуюся картину, присел на камушек и развел корявыми руками:
— Тоже как-то не по-божески… Это ж уже не война никакая…
— Чего ты там бормочешь?
— Да тоже как-то… Как будто не стрелял, а расстреливал.
— А ты их пожалей. Они нас мно-ого жалели…
— Да знаю я!
— Так не болтай лишнего.
— Да не болтаю. Не знаю, как сказать.
По-человечески его можно понять, потому что убийство более трехсот тысяч человек на одном, не таком уж протяженном участке фронта за день – это что-то и впрямь другое. Некоторым утешением, удивительным для самих участников, послужили шестьдесят три тысячи пленных, тех, кто сдался-таки, поняв истинную бессмысленность как сопротивления, так и неизбежной собственной смерти: их не пришлось убивать.
Война явственно приобрела масштабы, совершенно несопоставимые с масштабами отдельно взятого человеческого существа. И отдельно взятой человеческой личности. Поэтому и язык перестал соответствовать реалиям, не в силах описать то, чего раньше не было. Неописуемое.
Эвалд фон Клейст остался жив только потому, что его попытки самоубийства ждали заранее. Его эвакуировали загодя, накануне операции "Грау", причем для этого пришлось прибегнуть к чрезвычайно жесткому давлению, что было на грани прямого насилия. Длительное время сведения, поступавшие из района эвакуации, носили крайне отрывочный и противоречивый характер, и только ближе к семи вечера у командования сложилась достаточно полная картина разразившейся катастрофы. Надежды на то, что, может быть, произошла ошибка и все не так страшно, как может показаться, таяли с каждым часом. Наконец, написав краткое письмо, в котором не предъявлял обвинений никому, и просил фюрера отыскать способы к быстрейшему заключению мира, генерал приложил "вальтер" к виску в своем гостиничном номере в Бухаресте. Специалисты из "абвера", улучив момент, загодя побеспокоились о его оружии, и вместо финального акта трагедии получился отвратительный фарс. Такой цели никто не преследовал: просто отбирать оружие у генерал-полковника, не арестовав его – дело для иерархического немца практически немыслимое, а категорический приказ позаботиться, чтобы он "не наделал глупостей" был отдан.