Государь задумался. Устало стряхнул пепел с папиросы. Но вот Государыня недовольно покачала головой, и он сказал:
– То, о чем ты просишь, невозможно. В день коронации я присягал самодержавию. И присягу должен, не нарушив, передать сыну.
Вопрос закрыт. Продолжать уговоры бесполезно. Великий князь заговорил о другом.
– Хорошо. Не можешь дать конституцию, дай на худой конец министерство доверия, потому что, повторяю, Протопопова и Штюрмера ненавидят все.
Собравшись с духом, великий князь объяснял, что ненавистны всем эти деятели еще и как распутинские протеже. И тут же сказал, что, по общему мнению, все зло – от старца. Государь молча курил, не отвечая. Ответила императрица. Говорила она с волнением и то и дело хваталась за сердце как сердечница. Распутина, сказала она, оболгали. Распутину завидуют. Кое-кто очень хочет быть на его месте. А старец – наш лучший друг и молится за нас и детей. А Протопоповым и Штюрмером (относительно Штюрмера княгиня Палей допустила ошибку, т. к. к этому времени он уже находился в отставке – В.Х.) мы довольны. И жертвовать ими в угоду двум-трем недовольным даже и не подумаем. В общем, великий князь был разбит на всех фронтах. На все, о чем просил, получил отказ. И я молила Бога, чтобы впредь подобных разговоров с Государем не было. У великого князя не хватало бы на них ни здоровья, ни нервов». (Палей О. Воспоминания о России. С приложением писем, дневника и стихов ее сына Владимира. М., 2005. С. 12–14)
Жандармский генерал-майор А.И. Спиридович делился о событиях этого времени в воспоминаниях:
«За время пребывания Государя в Царском Селе с 26 ноября по 4 декабря окончательно окреп Протопопов, провалился Трепов, влияние Распутина достигло своего апогея. Этому способствовала неудачная попытка Трепова подкупить Распутина.
В Царском Селе вера в бескорыстие и искренность Распутина возросла как никогда. Распутин в этот последний месяц своей жизни особенно ценился Ее Величеством. Репутация Трепова была окончательно испорчена. Доверие к нему пропало. Неудача Трепова в попытке ликвидировать Протопопова нашла широкий отклик в политических кругах. Во всем обвиняли императрицу, предпринимались последние попытки повлиять на нее.
26 ноября к царице приехала великая княгиня Виктория Федоровна, жена великого князя Кирилла Владимировича. Ее родная сестра была королевой Румынской, и благодаря присоединению Румынии к союзникам Виктория Федоровна стала связующим звеном между двумя царствующими домами, и ее личные отношения с Их Величествами к этому моменту улучшились. Последнее обстоятельство и толкнуло ее на разговор с царицей.
Расцеловавшись при встрече, как обычно, царица спросила, не о Румынии ли хочет поговорить великая княгиня. Виктория Федоровна стала рассказывать все, что она слышала от тех лиц, которых общество выдвигало в состав правительства. Царица разволновалась. Она не соглашалась с княгиней и заявила, что уступка общественности – это первый шаг к гибели. Те, кто требует уступок, – враги династии. “Кто против нас? – спрашивала царица и тут же отвечала: – Группа аристократов, играющая в бридж, сплетничающая, ничего в государственных делах не понимающая. Русский народ любит Государя, любит меня, любит нашу семью, он не хочет никаких перемен”. В доказательство своей правоты царица указала на многочисленные письма, полученные ею со всей России от простых людей, от раненых солдат и офицеров. Как последний довод, княгиня просила разрешения пригласить на аудиенцию оставшегося у адмирала Нилова ее супруга, великого князя Кирилла Владимировича, который может подтвердить все то, что сказала она. Царица не пожелала. Они расстались. Государыня после разговора пришла к заключению, что “Владимировичи” настроены против нее, против ее влияния на Государя. Болезненное воображение говорило, что они мечтают лишь о наследовании престола после смерти наследника». (Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. Воспоминания. Мн., 2004. С. 401–402)
По воспоминаниям А.А. Вырубовой:
«Последний раз Государь видел Распутина у меня в доме в Царском Селе, куда по приказанию Их Величеств я вызвала его. Это было приблизительно за месяц до его убийства. Здесь я убедилась лишний раз, каким пустым вымыслом был пресловутый разговор о желании сепаратного мира, о котором клеветники распространяли молву, указывая, что это желание – то Государыни, то Распутина, Штюрмера или других. Государь приехал озабоченный и, сев, сказал: “Ну, Григорий, помолись хорошенько; мне кажется, что сама природа идет против нас сейчас”. Он рассказывал, что из-за снежных заносов не успевают подвозить хлеб в Петроград. Григорий Ефимович ободрил его, сказав, что главное – не надо заключать мира, так как та страна победит, которая покажет более стойкости и терпения. Государь согласился с этим, заметив, что у него есть сведения, что и в Германии сейчас плохо с продовольствием. Затем Григорий Ефимович указал, что надо думать о том, как бы обеспечить всех сирот и инвалидов после войны, чтобы “никто не остался обиженным: ведь каждый отдал Тебе все, что имел самого дорогого”. Когда Их Величества встали, чтобы проститься с ним, Государь сказал, как всегда: “Григорий, перекрести нас всех”. “Сегодня Ты благослови меня”, – ответил Григорий Ефимович, что Государь и сделал. Чувствовал ли Распутин, что он видит их в последний раз, не знаю; утверждать, что он предчувствовал события, не могу, хотя то, что он говорил, сбылось. Я лично описываю только то, что слышала и каким видала его.
Со своей смертью Распутин ставил в связь большие бедствия для Их Величеств. Последние месяцы он все ожидал, что его скоро убьют.
Свидетельствую страданиями, которые я переживала, что я лично за все годы ничего непристойного не видела и не слыхала о нем, а, наоборот, многое из сказанного во время этих бесед помогло мне нести крест поруганья и клеветы, Господом на меня возложенный. Распутина считали и считают злодеем без доказательства его злодеяний. За его бесчисленные злодеяния его убили – без суда, несмотря на то, что самым большим преступникам во всех государствах полагается арест и суд, а уж после – казнь». (Верная Богу, Царю и Отечеству Анна Александровна Танеева (Вырубова) – монахиня Мария. Составитель Ю.Ю. Рассулин. СПб., 2006. С. 127–128)
Великому князю через несколько дней нужно было вернуться в Ставку.
Он мне сказал, что долго там не останется, так как его там не любят и боятся его влияния: Воейков прилагает все усилия, чтобы отделаться от его присутствия около Государя, которого он совершенно забрал в свои руки.
Великий князь сообщил мне свои наблюдения над происходящим в Ставке. Он заметил, что с Государем творится что-то неладное. С каждым днем он становится все более безразличным ко всему окружающему, ко всем происходящим событиям.
Великий князь Дмитрий Павлович как флигель-адъютант Свиты императора Николая II должен был нести дежурство в Ставке в Могилеве.
Жандармский генерал-майор А.И. Спиридович отметил в воспоминаниях:
«4 декабря Государь с наследником выехал в Ставку. Накануне (правильно: 2 декабря – В.Х.) Их Величества были у Вырубовой и встречались с Распутиным. Прощаясь, Государь хотел, чтобы Григорий перекрестил его, но Распутин как-то странно сказал: “Нет, сегодня ты меня благослови”. Больше его Государь уже не видел». (Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. Воспоминания. Мн., 2004. С. 404)
По его мнению, это все следствие злого умысла, что Государя спаивают каким-нибудь снадобьем, которое притупляюще действует на его умственные и волевые способности.[243]
Наш разговор был прерван приездом каких-то гостей.
Мы условились с великим князем, что к его возвращению в Петербург (между 10 и 15 декабря) я разработаю план уничтожения Распутина и подготовлю все необходимое для его выполнения.
В это время 3 декабря 1916 г. княгиня Ирина Александровна Юсупова писала супругу из Крыма достаточно пессимистическое письмо, очевидно, предчувствуя беду:
«Я знаю, что если приеду, непременно заболею… Ты не знаешь, что со мной. Все время хочется плакать. Настроение ужасное, никогда не было такого… Я не хотела всего этого писать, чтобы тебя не беспокоить. Но я больше не могу! Сама не знаю, что со мной делается. Не тащи меня в Петроград. Приезжай сюда сам. Я больше не могу, не знаю, что со мной. Кажется, неврастения… Не сердись на меня, пожалуйста, не сердись…» (Радзинский Э. Распутин. Жизнь и смерть. М., 2005. С. 498–499)
На этом мы расстались.
Итак, в принципе все было решено.
На этом мы расстались.
Итак, в принципе все было решено.
Со странным чувством возвращался я к себе домой. Я думал о том, что мысль, так меня волновавшая и мучившая, теперь из области моих личных переживаний начинает переходить в действительность… Еще так недавно она тяготила меня, как смутный бред, а теперь я уже не один: со мной мои единомышленники и друзья. Все теперь решено и все ясно.
Я ощущал огромное душевное облегчение.
Вечером ко мне заехал Сухотин. Я передал ему мой разговор с великим князем Дмитрием Павловичем, и мы приступили к обсуждению дальнейшего образа действий.
Решено было, что прежде всего я войду в тесное общение с Распутиным, заручусь его доверием и постараюсь узнать от него самого как можно больше подробностей о его участии в политических событиях.
Затем предполагалось приложить все усилия, чтобы, не прибегая к крайним мерам, путем мирных уговоров или обещаний больших сумм денег отстранить его от Царского Села.
Феликс Юсупов весьма преувеличивает роль Григория Распутина.
Французский посол в России М. Палеолог писал 27 сентября 1914 г. о «святом старце» следующее: «Распутин не политик, имеющий свою систему, свою политику, которой он руководствуется при всех обстоятельствах. Это безграмотный мужик, импульсивный, ясновидящий, фантазер, полный противоречий». (Палеолог М. Царская Россия во время мировой войны. М., 1991)
Однако это не мешало нашим союзникам по Антанте в своей прессе называть Российскую империю «распутинским правительством».
Распутин пытался своими советами помочь Царской чете облегчить положение простого народа, что ярко прослеживается в переписке «венценосцев» в период Первой мировой войны. Так, например, императрица Александра Федоровна 10 апреля 1915 г. писала супругу на фронт: «Григорий несколько расстроен “мясным” вопросом – купцы не хотят понизить цены на него, хотя правительство этого требует, и было даже нечто вроде “мясной забастовки”. Наш Друг думает, что один из министров должен был бы призвать к себе нескольких главных купцов и объяснить им, что преступно в такое время повышать цены, и устыдить их». (Переписка Николая и Александры 1914–1917. М., 2013. С. 135)
Вот еще одно письмо Государыни с советами Распутина по продовольственному вопросу за 1 февраля 1916 г.: «Наш Друг встревожен мыслью, что если так протянется месяца два, то у нас будут неприятные столкновения и истории в городе. Я это понимаю, потому что стыдно так мучить бедный народ, да и унизительно перед нашими союзниками! У нас всего очень много, только не желают привозить, а когда привозят, то назначают цены, недоступные ни для кого» (Переписка Николая и Александры 1914–1917. М., 2013. С. 476). В письме от 1 ноября 1916 г. она сообщает супругу в Ставку: «Наш Друг ужасно сердит на Протопопова, который из трусости не хотел, чтобы было объявлено о том, что отныне продовольственный вопрос переходит в его ведение, – из-за Думы, и наш Друг сказал ему, что он мог бы объяснить это тем, что он надеялся приблизительно в неделю все привести в должный порядок. Протопопов хочет взять это в свои руки только через две недели – это глупо. Григорий не так уж сильно волнуется из-за Думы, так как они всегда кричат, что бы ни было. Я согласна с Ним в этом». (Переписка Николая и Александры 1914–1917. М., 2013. С. 807)
Вопросами влиянием Григория Распутина на Царскую чету позднее специально занимались следователи ЧСК Временного правительства. Так, например, в книге следователя В.М. Руднева читаем: «Состоя товарищем прокурора Екатеринославского окружного суда, 11 марта 1917 года я был командирован в Петроград в Чрезвычайную следственную комиссию по расследованию злоупотреблений бывших министров, главноуправляющих и других высших должностных лиц. Среди бумаг Протопопова, как и среди бумаг остальных высокопоставленных лиц, не было найдено ни одного документа, указывающего на влияние Распутина на внешнюю и внутреннюю политику». (Руднев В.М. Правда о Царской семье и темных силах. Берлин, 1920)
В случае же полной неудачи таких попыток оставалось одно – убить преступного «старца».
Но как и где привести в исполнение приговор над Распутиным?
Я предложил бросить жребий между нами троими. Тот, на кого он падет, должен будет застрелить Распутина у него на квартире.
VI
Через несколько дней ко мне позвонила по телефону М. Г. и сообщила:
– Завтра у нас будет Григорий Ефимович. Ему очень хочется с вами повидаться. И он, и я, мы очень просим вас завтра к нам прийти.
Я невольно вздрогнул, выслушав это приглашение… Сам собой открывался путь для достижения моей цели, но, идя по этому пути, я вынужден был обманывать человека, который искренно был ко мне расположен… Она не могла, да и не должна была подозревать, с какими намерениями я буду поддерживать знакомство с Распутиным. Однако и я, приняв известное решение, не мог и не должен был уступать перед ним.
Когда на следующий день я пришел к Г., я застал там М. Г. и ее мать.
Обе они уже давно мечтали о том, чтобы я подружился с Распутиным. Было очевидно, что их волнует предстоящая моя встреча с ним. Через некоторое время приехал и он сам.
С тех пор как я первый раз видел Распутина, он очень переменился.
Вероятно, обстановка, в которой теперь вращался и жил этот мужик, оторванный от свойственной ему здоровой физической работы, потонувший в полной праздности, проводящий свои ночи в кутежах, наложила на него свой неизбежный отпечаток. Его лицо стало одутловатым, и он как-то весь обрюзг и опустился. Одет он был уже не в простую поддевку, а в шелковую голубую рубашку и бархатные шаровары. Весь его вид производил отталкивающее впечатление чего-то необычайно отвратительного. Держал он себя очень развязно.
О внешнем облике Григория Распутина имеется описание в воспоминаниях депутата Государственной Думы В.М. Пуришкевича: «Лицо у него серое, с огромными синяками вокруг зеленоватых, искрящихся глаз. Темные волосы подстрижены в скобку, голова мочалкой. Первое впечатление мрачного, злого лица – тип преступный. Преобладающими чертами – грубая чувственность, животное сладострастие». (Пуришкевич В.М. Дневник. Как я убил Распутина. Рига, 1924)
Другой образ «старца» в своих воспоминаниях дает Арон Симанович:
«На лбу Распутин имел шишку, которую он тщательно закрывал своими длинными волосами. Он всегда носил при себе гребенку, которой расчесывал свои длинные, блестящие и всегда умасленные волосы. Борода его была почти всегда в беспорядке. Распутин только изредка расчесывал ее щеткой. Его рот был очень велик, но вместо зубов в нем виднелись какие-то черные корешки. Во время еды остатки пищи очень часто застревали у него в бороде.
В общем, он был довольно чистоплотен и часто купался». (Симанович А. Воспоминания. Рига, 1924)
Увидав меня, он прищурился и сладко улыбнулся, потом быстро подошел ко мне, обнял и поцеловал. Прикосновение Распутина вызвало во мне трудно преодолимое чувство гадливости, однако я пересилил себя и сделал вид, что очень рад встрече с ним.
Я заметил, что с М. Г. и ее матерью он обращался еще с большей фамильярностью, нежели прежде. Он хлопал их по плечу, по спине, а когда они предложили ему сесть к столу и выпить чаю, он даже не удостоил их ответом.
Он был в тот день чем-то озабочен, беспокойно ходил взад и вперед по комнате и несколько раз спрашивал М. Г., не вызывали ли его по телефону.
Но все же потом он сел рядом со мной и начал меня расспрашивать, что я делаю, где служу, скоро ли поеду на войну. Его покровительственный тон меня крайне раздражал, но я должен был казаться любезным и отвечал на его вопросы.
М. Г. с напряженным вниманием следила за нашим разговором.
Подробно узнав все, что его интересовало касательно меня, Распутин заговорил какими-то отрывочными, бессмысленными фразами о Боге, о братской любви. Я старался было вникнуть в содержание его речи, отыскать в ней что-нибудь оригинальное, своеобразное, но, чем больше я к ней прислушивался, тем больше убеждался, что это все тот же набор слов, какой я слышал еще четыре года назад, при нашей первой встрече.
Слушая нелепое бормотание Распутина, я глядел на благоговейно-внимательные лица его поклониц, боявшихся проронить единый звук его бессвязной «проповеди», которая, конечно, казалась им полной глубокого и таинственного смысла.
«До какого помрачения могут умственно и нравственно опуститься люди, – думал я, – этот обнаглевший негодяй бесстыдно их морочит, но они не хотят очнуться. Именно не хотят… Их приятно пьянит дурман этого распутинского наваждения: полуграмотный мужик, разваливающийся на мягких креслах, говорящий с апломбом первые попавшиеся слова, какие взбредут ему в голову, для них это – новое, невиданное; это волнует им нервы, наполняет их время, может быть, даже повергает в истерический экстаз… Но ведь этот мужик тешится не только над женской экзальтированностью, он тешится над целой страной, он играет участью великого многомиллионного народа, толкает к гибели Россию и ее царя».