Из допроса следователями ЧСК бывшего председателя царского правительства Б.В. Штюрмера от 22 марта 1917 г. по поводу охраны Распутина:
«Штюрмер…Были два случая, когда было заявлено, что приходили к нему два офицера ночью, спрашивали его, хотели бить. Потом другой случай был, что какой-то Таль хотел покушение сделать.
Смиттен. Вы никогда не имели бесед с царицей о Распутине?
Штюрмер. Имел беседы по поводу покушения на него». (Сб. «Падение царского режима»)
Вспоминая все, что я только что слышал и от самого Распутина, и от М. Г., я невольно сопоставлял это с нашим намерением удалить «старца» от Царской семьи мирным путем. Теперь мне становилось ясно, что никакими способами нельзя будет добиться его отъезда из Петербурга навсегда: он слишком твердо чувствует под собой почву, слишком дорожит своим положением. Усиленная охрана, следившая за каждым его шагом, внушала ему несомненную уверенность в полной его безопасности. Что же касается денег, которыми можно было бы его соблазнить, то едва ли и деньги могли бы его заставить отказаться от всех тех неограниченных преимуществ, которыми он пользовался.
«У Распутина, – думал я, – достаточно источников для получения необходимых ему средств на кутежи и пьянство. Все его несложные потребности могут быть удовлетворены с избытком, а, кроме того, быть может, у него есть способы для приобретения таких богатств, которых мы и не сможем ему предложить. Если он действительно немецкий агент или нечто в этом роде, то Германия не пожалеет золота ради своих выгод, ради своей победы».
Отчетливо рисовалась моему сознанию необходимость прибегнуть к последнему средству избавления России от ее злого гения…
VIII
Занятия в Пажеском корпусе по-прежнему отнимали у меня много времени, а строевые учения сильно меня утомляли.
Я возвращался из корпуса очень усталым, а вместо отдыха должен был обдумывать намеченную нами тяжелую задачу и принимать все нужные меры для ее выполнения.
Навязчивая мысль о Распутине томила меня, точно болезнь.
Я был не в силах остановить работу этой мысли, которая непрерывно вращалась в моем мозгу и заставляла с разных сторон обдумывать не только принятое нами решение, но также личность самого «старца» и тайну влияния этого странного и страшного человека.
Моему воображению рисовался чудовищный заговор против России, и в центре его стоял этот «старец», волею неумолимого рока или игрою несчастного случая ставший опасным орудием в руках наших врагов.
«Сознает ли он смысл всего того, что он делает? – думал я. – Нет, конечно, не сознает. Он не может понять, насколько сложна та паутина, которой он опутан, как тонка ухищренность и дьявольская изобретательность людей, им руководящих».
Темный, еле грамотный мужик, он не мог, конечно, во многом разбираться, много не понимал. Беспринципный, циничный, жадный до денег, достигнув, неожиданно для себя, головокружительного успеха, он стал еще беспринципнее, циничнее и жаднее.
Неограниченное влияние в высших кругах, подобострастное поклонение психически расстроенных женщин, разгул без удержу и развращающая непривычная изнеженность погасили в нем последнюю искру совести, притупили всякую боязнь ответственности. Хитрый, в высшей степени приметливый, он, несомненно, обладал колоссальной силой гипноза.
Относительно владения Григорием Распутиным гипнозом бывший министр внутренних дел А.Н. Хвостов вспоминал: «Силу же гипноза Распутина я на себе ощущал очень определенно. Не смотря на него и поворачивая голову затылком к нему, я чувствовал тяжесть в затылке и что будто какие-то точки начинали проходить по голове. Когда он посещал меня, то, отворачиваясь от него, мне удалось в зеркале видеть его лицо, и стоило мне отвернуться, как он сейчас же сосредоточивал на моем затылке стальной, пронизывающий взгляд, если можно так выразиться, исходивший из его глаз. И одновременно с этим я начинал ощущать эту тяжесть». (Хвостов А.Н. Из воспоминаний. М., 1923)
Мне не раз казалось, когда я смотрю ему в глаза, что, помимо всех своих пороков, он одержим каким-то внутренним «беснованием», которому он подчиняется, и в силу этого многое делает без всякого участия мысли, а по какому-то наитию, похожему на припадочное состояние. «Бесноватость» сообщает особенную уверенность некоторым его словам и поступкам, а потому люди, не имеющие твердых душевных и волевых устоев, легко ему подчиняются. Конечно, и его положение – первого советника и друга Царской семьи – помогает ему порабощать людей, особенно тех, которых ослепляет всякая власть вообще.
Но кто же были те люди, которые так умели им пользоваться в своих целях и издали незаметно им руководить?
Едва ли он был достаточно осведомлен о настоящих намерениях и о том, кто они такие в действительности. Имен их он не знал, так как вообще не помнил, как кого зовут, и имел обыкновение всем давать клички. Упоминая намеками о своих таинственных руководителях, он их называл «зелеными».[246] Лично он их, вероятно, и не видел никогда, а сносился с ними через третьих или даже четвертых лиц.
Данное наблюдение Феликса Юсупова соответствует действительности и подтверждается другими свидетелями событий. Распутин называл министра Протопопова – «генерал Калинин», епископа Варнаву – «Мотылек», Горемыкина – «Глухарь», Штюрмера – «Старикашка» и т. д.
Так, например, на допросе ЧСК Временного правительства бывшего министра внутренних дел А.Д. Протопопова спрашивали, почему часть окружения Распутина имела прозвища: «Александр Дмитриевич, ведь дача прозвищ – это также обычай тайных кружков. Это бывает принято в кругу людей, которые желают скрыть свои отношения». Однако Протопопов прямого ответа не дал.
В одном из разговоров со мной он как-то мне сказал:
– Вот «зеленые» живут в Швеции: поедешь туда и познакомишься.
– А в России есть «зеленые»? – спросил я.
– Нет, только «зелененькие», друзья ихние, да еще наши есть, умные все люди, – ответил он.
Думая обо всем этом, об этой распутинской тайне, быть может, гораздо более сложной, чем он сам, я все же ждал дальнейших событий и обещанного телефона от М. Г.
Наконец она позвонила и сообщила, что Распутин снова приглашает меня с собой к цыганам.
Один раз мне уже удалось отделаться от этой поездки, и я надеялся избавиться от нее и теперь. Я опять сослался на репетицию в корпусе и сказал, что если Григорий Ефимович хочет меня видеть, то я опять приеду к нему пить чай. Мы условились, что на следующий день, как и в предыдущий раз, я заеду за М. Г., и мы с ней вместе отправимся к Распутину.
Мое второе посещение «старца» оказалось еще более интересным.
Мы почти все время были с ним вдвоем.
Он особенно был ласков со мной в этот день, и я ему напомнил о его обещании меня лечить.
– В несколько дней вылечу, вот сам увидишь. Пойдем в мой кабинет, там никто нам мешать не станет. Погоди только, вот раньше чайку напьемся, а там с Божьей помощью и начнем.
Я помолюсь и болезнь из тебя выгоню, ты только слушай меня, милый, все тогда хорошо будет.
После чая Распутин провел меня в свой кабинет. Там я был впервые. Мы вошли в небольшую комнату с кожаным диваном и такими же креслами; огромный письменный стол был весь завален бумагами.
«Старец» уложил меня на диван, стал передо мной и, пристально глядя мне в глаза, начал поглаживать меня по груди, шее и голове.
Потом он вдруг опустился на колени и, как мне показалось, начал молиться, положив обе руки мне на лоб. Лица его не было видно, так низко он наклонил голову.
В такой позе он простоял довольно долго, затем быстрым движением вскочил на ноги и стал делать пассы. Видно было, что ему были известны некоторые приемы, применяемые гипнотизерами.
Сила гипноза Распутина была огромна.
Я чувствовал, как эта сила охватывает меня и разливается теплотой по всему моему телу. Вместе с тем я был точно в оцепенении: тело мое онемело. Я попытался говорить, но язык мне не повиновался, и я медленно погружался в сон, как будто под влиянием сильного наркотического средства. Лишь одни глаза Распутина светились передо мной каким-то фосфорическим светом, увеличиваясь и сливаясь в один яркий круг.
Этот круг то удалялся от меня, то приближался, и, когда он приближался, мне казалось, что я начинаю различать и видеть глаза Распутина, но в эту самую минуту они снова исчезали в светящемся кругу, который постепенно отодвигался.
До моего слуха доносился голос «старца», но слов я различить не мог, а слышал лишь неясное его бормотание.
В таком положении я лежал неподвижно, не имея возможности ни кричать, ни двигаться. Только мысль моя еще была свободна, и я сознавал, что постепенно подчиняюсь власти этого загадочного и страшного человека.
Но вскоре я почувствовал, что во мне, помимо моей воли, сама собой пробуждается моя собственная внутренняя сила, которая противодействует гипнозу. Она нарастала во мне, закрывая все мое существо невидимой броней. В сознании моем смутно всплывала мысль о том, что между мной и Распутиным происходит напряженная борьба и что в этой борьбе я могу оказать ему сопротивление, потому что моя душевная сила, сталкиваясь с силой Распутина, не дает ему возможности всецело овладеть мной.
Я попытался сделать движение рукой – рука повиновалась.
Но я все-таки продолжал лежать в том же положении, ожидая, когда Распутин сам скажет мне подняться и встать.
Теперь я уже ясно различал его фигуру, лицо, глаза. Страшный яркий круг совершенно исчез.
– Ну, милый, вот на первый раз и довольно будет, – проговорил Распутин.
Он внимательно следил за мной, но, очевидно, мог наблюдать и заметить только одну сторону моих ощущений: мое сопротивление гипнозу ускользнуло от него.
Самодовольная улыбка играла на его лице, и он говорил со мной тем уверенным тоном, который дает человеку сознание его полного господства над другим. Очевидно, он не сомневался уже теперь в том, что и я покорился его силе, и мысленно причислил меня к своим послушным приверженцам.
Резким движением он потянул меня за руку. Я приподнялся и сел. Голова моя кружилась, и во всем теле ощущалась слабость. Сделав над собой усилие, я встал с дивана и прошелся по комнате, но ноги мои были как парализованы и плохо мне повиновались.
Распутин продолжал следить за каждым моим движением.
– Это Божья благодать, – проговорил он, – вот увидишь, как скоро тебе полегчает и вся болезнь твоя пройдет.
Прощаясь, он взял с меня обещание опять приехать к нему в один из ближайших дней.
После этого гипнотического сеанса я много раз бывал у Распутина то с М. Г., то один.
Дворцовый комендант генерал-майор В.Н. Воейков писал в воспоминаниях: «Распутин сознавал, что обладает способом внушения гипноза, и будучи уверен в своей “силе”, по-видимому, считал, что благодаря своему дару имеет и большие жизненные права». (Воейков В.Н. С царем и без царя. Воспоминания последнего дворцового коменданта Государя Императора Николая II. М., 1995. С. 58)
По сомнительным воспоминаниям Арона Симановича: «Так как Феликс был гомосексуалистом, то родители пытались его вылечить с помощью Распутина. Лечение, которому подвергался Феликс, состояло в том, что Распутин укладывал его через порог комнаты, порол и гипнотизировал. Немного это помогло. Но Феликс поссорился с Распутиным, так как последний был против его брака с дочерью великого князя Александра Михайловича Ириной». (Симанович А. Воспоминания. Рига, 1924)
Лечение продолжалось, и с каждым днем доверие «старца» ко мне возрастало.
Мы иногда подолгу с ним беседовали. Считая меня своим другом, непоколебимо уверовавшим в его божественную миссию, рассчитывая на мое содействие и поддержку во всем, Распутин не находил нужным передо мной скрываться и постепенно открыл мне все свои карты. Он настолько был убежден в силе своего влияния на людей, что не допускал даже мысли о том, что я могу не быть в его власти.
– Знаешь, милый, – сказал он мне однажды, – смышленый больно ты, и говорить с тобой легко: все сразу понимаешь. Захочешь – хоть министром сделаю, только согласись.
Такое предложение Распутина сильно меня смутило. Я знал, как легко ему всего добиться, и знал также, к какому скандалу это может привести.
– Я с удовольствием вам буду помогать, только уж в министры меня не назначайте, – ответил я ему смеясь.
– Ты чего смеешься? – удивился Распутин.
– Думаешь, не смогу? Все смогу. Что пожелаю, то и делаю, и все слушаются. Вот увидишь, будешь министром.
Настойчиво-уверенный тон Распутина меня испугал не на шутку. Я уже рисовал себе всеобщее удивление, после того как в газетах прочтут о таком моем назначении.
– Григорий Ефимович, ради Бога, не надо этого! – взмолился я. – Подумайте, какой же я министр. Да, наконец, на что мне это нужно… Гораздо лучше будет, если я стану вам помогать так, чтобы никто об этом не знал.
– Ну, пожалуй, пускай будет по-твоему, коли так, – согласился наконец Распутин. – А редко вот кто этак говорит, – прибавил он, – все больше меня просят: то устрой, это устрой; всякому что-нибудь нужно.
– А как же вы все эти просьбы исполняете? – спросил я.
– Пошлю кого к министру, кого к другому важному лицу с моей записочкой, чтобы устроили, а то и прямо в Царское… Так вот и распределяю.
– И вас все министры слушают?
– Все! – воскликнул Распутин. – Все… Ведь мной они поставлены,[247] как же им меня не слушаться? Знают, что, коли пойдут против меня, не сдобровать им. Сам премьер, и тот не смеет мне поперек дороги становиться. Вот нынче через своего знакомого пятьдесят тысяч предлагал, чтобы, значит, Протопопова сменить…[248] Сам-то небось боится ко мне идти – приятелей своих ко мне подсылает. А Хвостов[249]-то каков гусь, а? Бегал, бегал ко мне, а как я его назначил, зазнался да и поворотил против меня. Вестимо, сместили его – наказан за дело[250]. Теперича, поди, не раз спохватывается да и жалеет…
– Так-то вот, – после небольшой паузы прибавил Распутин. – Ты сам посуди: царица сама у меня другом, как же им-то не повиноваться?
– Все меня боятся, все… Как тресну мужицким кулаком – все сразу и притихнут, – сказал Распутин, не без удовольствия взглядывая на свою узловатую руку.
– С вашей братией, аристократами, – он особенно как-то произносил это слово, – только так и можно. Завидуют мне больно, что в смазных сапогах по царским-то хоромам разгуливаю… Гордости у них беда сколько! А от гордости-то у нас, милый, весь грех начинается. Ежели Господу хочешь угодить, первое дело – убей свою гордыню.
Распутин цинично расхохотался и начал рассказывать, каким способом нужно подавлять в себе гордыню.
– А вот что, милый, – заговорил он, взглянув на меня со странной улыбкой. – Бабы эти хуже мужчин, с их-то и надо начинать. Да… Вот вожу я всяких барынь в баню, приведу их туда и говорю: раздевайся теперича и мой меня, мужика… Ну, ежели которые начнут жеманиться, кривляться, у меня с ними расправа короткая… тут вся гордыня и соскочит…
Я молча с ужасом его слушал, боясь своими вопросами или замечаниями прервать этот чудовищный рассказ, совершенно непередаваемый в печати. Он, видимо, был невесел и говорил с непривычной откровенностью. Налив себе еще мадеры, он откашлялся и продолжал:
– А ты чего так мало пьешь? Вина, что ли, боишься? Оно-то самое лучшее лекарство будет. От всяких болестей вылечивает и в аптеке не приготовляется. Настоящее Божье средство, и душе, и телу крепость придает. А меня Господь Бог такой силой наградил, что предела этому нет. А знаешь ты Бадмаева? Ужо познакомлю тебя с ним. Вот у него лекарства какие хочешь, вот уж это настоящий доктор. Что там Боткины да Деревенки – ничего они не смыслят: пишут всякую дрянь на бумажках, думают, больной-то поправляется, а ему все хуже да хуже. У Бадмаева средства все природные, в лесах, в горах добываются, насаждаются Господом Богом, и, значит, Божеская благодать в них.
– Григорий Ефимович, – перебил я Распутина, – а что, Государя и наследника тоже лечат этими средствами?
– Как не лечат. Даем им. Сама[251] и Аннушка[252] доглядывают за этим. Боятся они все, что Боткин узнает, а я им и говорю: коли узнает кто из ваших докторов про эти мои лекарства, больному заместо пользы от них только большой вред будет.[253] Ну, вот они и опасаются – все и делают втихомолку.
– Какие же это лекарства, которые вы даете Государю и наследнику?
– Разные, милый, разные… Вот ему самому-то[254] дают чай пить, и от этого чая благодать Божия в нем разливается, делается у него на душе мир, и все ему хорошо, все весело – да ай люди малина. Да и то сказать, – продолжал Распутин, – какой же он Царь-Государь? Божий он человек. Вот ужо увидишь, как все устроим: все у нас будет по-новому.
– О чем вы говорите, Григорий Ефимович. Что будет по-новому?
– Ох уж больно ты любопытный. Все бы тебе знать да знать… Придет время, все сам узнаешь.
Я никогда еще не видел Распутина столь разговорчивым. Очевидно, выпитое вино развязало ему язык. Мне же не хотелось упускать случая выведать от этого преступного «старца» возможно подробнее весь его дьявольский план. Я предложил ему еще выпить со мной. Мы долго молча наполняли наши стаканы. Распутин залпом опустошал свой, а я делал вид, что пью: подносил стакан ко рту и ставил его нетронутым на стол за вазой с фруктами, которая стояла между нами. Таким образом, Распутин пил один.
Когда одна бутылка крепкой мадеры была выпита, мой собеседник поднялся и, шатаясь, подошел к буфету за второй. Я опять наполнил ему стакан, все так же делая вид, что наливаю и свой.