Что же мальчик?
Что этот, появившийся на свет разум, попавший в условия, во многом отличные от судеб его сверстников?
Детство.
Что мог видеть и слышать в монастырских стенах окруженный молчаливыми людьми ребенок, если он не часто видел даже своего духовного отца — настоятеля монастыря.
Серые стены, небольшой двор, безрадостная местность, где, вопреки принятым представлениям, восход и заход жизнеутверждающего светила неполно радует глаз расцвечивающими красками утра и вечерних зорь. Прекрасными, полными затаенных мыслей и мечтаний были только ночи: с особо торжественными мигающими звездами, скорбными от не проходящего однночества и упоенно мелодичными в захватывающей гармонии вселенской стихии. Главенство гордой великой мысли о единении материи и разума, усиленной угрюмой какофонией тишины, грозными очертаниями величественных горных исполинов. В это время и в этом месте истинным владыкой момента была мысль; неторопливая, глубинная, наполненная торжественным смыслом бытия и светом познания.
Тьма необъятной бездны неба, сплошь усыпанная бриллиантовой россыпью играющих огней, так убедительно и доверительно нашептывала о чем-то неизмеримо большем, что нельзя было, созерцая, не думать о величии, животворности существующего, до глубины сокровенного, щемящего и увлекающего романтичной далью звезд, которые, мигая ежесекундно, завлекают доверчивые думы к себе, в загадочные, полные таинства пространства. Там, представлялось, не может существовать ни ложь, ни обида, ни злобный оскал враждебных лиц. Казалось, будто здешняя местность сознательно существует для душевного покоя, философских побуждений, созерцания души пространства в своем изначально существующем единении. Только ночь, ничем не отвлекаемая, дает глубину, широту всеохватывающей, сильной воображениями мысли. Каждый задумчивый, меланхоличный момент бытия отодвигает яркие краски жизни, повседневной радости, дает простор для объемного представления существующего, критического анализа наболевшего. Ничто не мешает здесь надолго уйти в себя, в свои мысли и пребывать в них до тех пор, пока не прояснится твой разум, не окрепнет дух личными решениями.
Что же ребенок?
С трех лет начал он обучаться по строгой программе, которую преподавал ему сам настоятель. Ничто не мешало и не отвлекало мальчика от повседневных занятий. С шести лет стодесятилетний малоподвижный монах Чжу обучал ребенка языку, литературе, истории, географии и математике. Но это занимало не более трех часов в день и всего пять дней в неделю. Все остальное время по шесть, восемь часов в день уходило на заучивание стоек, движений, поворотов, уходов, уклонов, общеразвивающих и специиальных упражнений, которые с возрастом усложнялись, увеличивались в объеме, интенсивности. Многочасовые повторения, каждодневность занятий так вжились в него, въелись неисчезаюшей обыденностью, что во сне реально видел себя движущимся в самых различных естественных и неестественных положениях: по горам, скалам, ущельям, канатам, лестницам, деревьям, копьям. Невообразимым кошмаром снились ему ночные прыжки с кувырками, отработкой ударов над водой и приводнением в ледяную купель. Звери с человеческими лицами, люди с обликами зверей преследовали ого, догоняли. Удары наносились со все возрастающей силой и безжалостностью. Крики становились громче, свирепее, ужаснее. Лица вихрем менялись в калейдоскопе событий, искривлялись, преломлялись, вырастали до размеров видимого пространства и… и исчезали. Следом появлялись палки, цепи, нунчаки, серпы, шестоперы, кинжалы, сабли, клевцы. Они поодиночке и разом налетали на него, переламывались, раздваивались при встречных блоках и парировании. Он уклонялся, отпрыгивал. Отбивал руками, ногами. Дальше оказывалось, что это руки и ноги его спаринг-партнеров. Приемыш кричал. Кричал громко. Слышал себя во сне. Вздрагивал. Просыпался. Холодный пот явственно напоминал о сущем. Галлюцинации зловеще являли гомерические лики: они дергались, сардонически и громогласно гоготали. Внезапно исчезали. Тело охватывали жуть и тленный страх. И… наконец наступил момент, когда все кошмары кончились, все куда-то провалилось, исчезло, не появлялось. Рус стал спать спокойно и сильно. Было ему тринадцать лет.
На общем собрании Дэ сказал, что Рус стал настоящим бойцом, психологически окрепшим и стойким. Что дальше он будет обучаться с группой прикладного мастерства.
Мальчик не мог понять, как настоятель определил, что он вырос в мастера рукопашного боя, но что это было так, чувствовал по себе. Заключительные поединки с партнерами он провел на высоком безэмоциональном уровне. Знаменитый семидесятишестилетний Ван удовлетворенно цокнул языком и долгим взглядом провожал Руса, пока тот не скрылся в храме.
С этого момента мальчика дополнительно начали обучать русскому и английскому языкам, философии, анатомии. Подросток все так же продолжал жить уединенной жизнью отшельника. Настоятель нечасто собирал монахов вместе, и они редко видели друг друга. Рус считал себя уже вполне взрослым, когда Ван в дополнение к двум диким котятам, жившим в одной келье с ним, подарил ему только что родившегося ягуара.
— Не бояться зверей будешь в том случае, если поживешь с ними и будешь досконально знать их повадки. Звери трусливее человека. Менее опасны своими бесцелевыми действиями, но люди пасуют перед непредсказуемостью, — наставлял старый профессионал.
Привыкнув только повиноваться, Рус не представлял себе иного существования. Не видел, не знал, как живут люди за стенами монастыря. Вечерние кроссы на пятнадцать—двадцать миль в горах были для него единственным выходом в мир, подобно вхождению ребенка в мир сказок и неизведанного. Спутниками его на протяжении нудных месяцев стали зверята и природа, с которыми он глубоко чувствовал себя неделимой частицей мира, что окружал его. У мальчика было достаточно времени долго взирать на песчаное светило, на застывший хоровод вечерних звезд, беседовать с внимающей твоим речам луной. Слушать шепот нетерпеливого ветерка да рыночный шелест листьев и травы.
Взращенный на строгих и непреклонных догмах древних мудрецов, наставлениях великих даосов, юноша ни о чем больше не думал и не мечтал. Не представлял мир более того, что ему было известно. Думалось, что и весь мир, с его деяниями и кривотолками, состоит из нравоучений Конфуция, толкований Лецзы, Чжуанцзы, Лаоцэы, требований святого аскета, неподражаемого Бодхидхармы (Бодай Дарумы).
Дни шли. Шлифовались мастерство и опыт молодого монаха. Вырос ягуар. Во время вечерних прогулок они забавлялись, заводили звериные баловства между собой. Крестьяне окрестных деревень нередко слышали их грозные раскатистые крики. С боязливым удивлением наблюдали бескровную борьбу человека и ягуара, которым подмяукивали два огромных свирепых кота. А бойцы, в пылу возни, увидав поодаль людей, убегали дальше в горы. Скоро жители привыкли и больше не вздрагивали при угрожающих рыках ягуара и боевых кличах юноши.
Так рос он, не думая о будущем, не вспоминая прошлого Настоящее проходило в нем рутиной бесконечных занятий, разучиванием приемов, взрывами искрометных схваток.
В один из немногих вечеров, во время сеанса созерцания и размышления, настоятель сказал Русу, что наступает период подготовки к сдаче норм прикладного мастерства и что теперь с ним будет лично заниматься сам Ван.
Волнующая весть крылом тронула жесткие губы юноши. Неужели с ним будет заниматься сам легендарный Ван? Неистовый Вам, достойнейший потомок и последователь древних мастеров и наставников — «Белого лотоса» — Чжан Саньфэня, Юэ Фэя, Цзэ Хунпэя?
Удивительный Ван: одноглазый, в шрамах и рубцах, подрубленное ухо. Пусть и редко виделся с монахами Рус, но по обрывочным рассказам много знал о нем, признанном и непревзойденном мастере поединков, ночных схваток, победителе шести тигров-людоедов.
Как чемпион Ван имел много друзей, поклонников, но как первый не меньше сгруппировал вокруг себя и врагов. Жестокая борьба за лидерство не имела ни границ, ни условностей. Здесь, в самом настоящем смысле гнусного слова, в ход пускалось все, что могло способствовать хоть в какой-то степени достижению определенной цели. Ван многократно подвергался нападению одиночек, соперничающих групп. Враждующие школы и секты большой страны других путей борьбы за чемпионский титул не видели. Но Большому Чемпнону, как стали звать Вана, успешно удавалось проходить перипетии закулисных поединков. Согласно утвердившимся представлениям, его уже не ждали в следующих заявочных списках на соревнования. Но, к разительному удивлению комиссии, им приходилось по нескольку раз вчитываться в фамилию и имя Вана, сверяя все анкетные данные, предполагая, что в списках возможен однофамилец чемпиона. Но нет: месяц рождения не указан, остальное отличалось только продлением срока чемпионства. Рассчитывали на некоторый тактический ход со стороны мастера, к примеру, красиво занять второе место, сохранив полное уважение и силу бойца. Но все ожидания рушились, как только чемпион входил в квадрат соревнований. Стоять так просто и в высшей степени достойно мог только он. Каждый жест, каждое движение его приводили в ликующий трепет всю многочисленную аудиторию зрителей. Где и у кого мог он перенять такие выразительные движения, так и оставалось для всех тайной.
Нет, друзей все же он имел больше.
Проходили очередные соревнования, турнирные бои. В следующих заявках его не надеялись видеть. Слишком тяжелы и прочны были устоявшиеся традиции, слишком много пало выдающихся мастеров. Но он, к необыкновенному удивлению и слезливому восторгу буквально всех, снова и снова выходил на ковер. В корректных, зрелищных, абсолютно понятных для зрителей поединках с ощутимым преимуществом выигрывал у соперников. Мастерство его было безоговорочным, никем в словесной полемике не оспаривалось.
После долголетия на чемпионском Олимпе, когда заключались пари, сколько еще сможет в своей жизни протянуть Ван, — укоренилось мнение, что настоящий чемпион должен уметь защитить себя.
Вана отличало могильное спокойствие, большая честность в соревнованиях. В практике соревнований не имелось случая, чтобы чемпион нарушил или по-своему трактовал правила соревнований. Претенденты на титул с нагловатым постоянством изощрялись в новшествах обхода понятий турнирных положений, их искажений, бесконечных аппеляций. Вся эта возня длилась вокруг Вана до тех пор, пока он в свои сорок четыре года не оставил трон Олимпа вакантным.
И сразу же, будто по мановению волшебной палочки, преследования, нападения, ущемления свободы передвижения по провинциям прекратились.
Чемпионство но прошло для него даром. Все увечья, которые он получил, являлись следствием ночных драк, безжалостных побоищ. Здесь Ван был воином. Таким, каким и должен был быть, защищая себя, свой стиль, память и дружбу друзей. Мастерство, хладнокровие, опыт ведения боя признавали все, кому посчастливилось остаться живым после смертельных поединков.
Не угрожал, не преследовал. Все бывшие враги стали выказывать свои симпатии, признавать демоническую способность вести ночные бои.
Отличная неустрашимость, замкнутость блеска сатанинского глаза в ночи, под которым матерые противники сковывались, и ужасное чувство приближающегося конца сводило на нет все потуги их напряженной воли.
Вот краткое прошлое Вана. Немного осталось свидетелей и участников ночных баталий, жестоких сеч. Только рассказы, поражающие самое смелое воображение, ходят о нем среди пожилых людей, обрастая со временем новыми подробностями.
И теперь, когда Baнy под восемьдесят, никто не решается померяться с ним силой, мастерством. В далеко преклонные годы сохранил он трезвый ум, гордость, крепость тела и духа.
Этот человек должен был дальше продвигать совершенство молодого монаха. Совесть, честность, мастерство наставника одинаково много занимали места в его жизни. Рус очень гордился, что его, самого молодого среди послушников, будет обучать легендарный Ван. Завтра начнется новый этап не только в обучении, но и в самой жизни юноши, познание тех моментов, когда решение принимается по ходу ведущей мысли. Но он докажет, что будет достойным преемником славы монастыря и самого чемпиона.
Глава пятая ЛОГАРИФМЫ ИЗМЫШЛЕНИЙ
Дымчатый полумрак.
Динстон удовлстворенно выключил магнитофон. По лицу его мягко пробегали тени давно забытого удовольствия. Сытно прищуриваясь, гулко потрескивал командирским голосом:
— Но, жуки. Настоящие, древесные. Древоточцы. Забились в горные щели, сверлят свое потихоньку, а ты гадай, чем они живут, чем мыслят. Лихо закручивают: чемпионство. дивиденты. А Маккинрой? Споун, заметили, какой нюх у него? Как чувствует струнку? Свой среди чужих. Но ученный. Знает, за какое ребро хватать китайцев. Одно слово — эксперт. Может даже и дипломат, хотя не так утончен. Но для нас он находка. Приплачу вдвойне, лишь бы помог до конца.
Споун сидел, спокойно развалясь в кресле. Сигара лениво дымила, игриво напоминая о нюансах приближающейся ночи. Смиренность разливалась по его сонному лицу. Широкая улыбка показывала крупные зубы.
— И вы, майор, начинаете схватывать некоторые особенности нашего положения.
Споун заискивающе вытянулся. Но Динстон, не замечая угодливости, продолжал:
— Конечно, то, что мы могли прознать, далеко не айсберг, но и видимую часть прощупали неплохо, — и покосился на погрустневшие глаза подчиненного, — в той степени, в какой нам позволили. И здесь торгашеская хватка Маккинроя нам еще пригодится. Наверняка кое-какие мыслишки про запас у него имеются. Попробую рекомендовать его Центру. Здесь он гораздо полезнее при наших службах, чем при прочих. Думаю, шеф по достоинству оценит его, — снова посмотрел на слипающиеся веки майора. — Достаточно ли имеющихся данных для полного успеха в следующей поездке? Они ведь так охотно отказываются от предыдущего. Время поджимает. Пять месяцев. Последние дни придется изрядно помотаться. Что вы думаете, майор?
Споун спешно стряхнул с себя романтичность порхающей в облаках девы, перестроился.
— Думаю, что все практически зависит от того, допустят ли русского к турниру и какова будет действенная помощь китайских коллег. Если монах окажется незаявленным на участие, то он теряет все, чем оперировали старейшины.
Жесткая улыбка появилась на базальтовом лице Динстона.
— Вижу, китайцы вгоняют в вас то, что не сумели учителя и инструкторы. А они, судя по записи на ленте, всерьез ни вас, ни нас не принимают. В последней беседе имеются настораживающие моменты, заслуживающие отдельного внимания Управления. Сумма выкупа, быть может, немного не реальна, но не наш карман.
Полковник сел. Старательно занялся сигарой. Немного помолчал, наблюдая за перемещениями дыма:
— Торгуются. Что-то здесь тоже не чисто. Но монах нужен. Семьсот пятьдесят — сумма. Но используют же местные службы монахов. Как они в таких случаях разговаривают? Похоже, имеют какие-то обязательства. А нам за все приходится платить. Во что же это выльется?
— Но меньше, чем в полтора.
— Очень возможно.
— Непривычная ситуация, — за неимением лучшего, учтиво вставил Споун.
— Пора привыкнуть, майор. В Китае подозрительно все. И то, что они пишут, и то, что не пишут. Что показывают и что предлагают. Монастыри, эти скрытые идеалы справедливости, добра. Сами монахи… Весь сброд, именуемый китайцами… Никому и ничему нельзя верить. Каждое слово — через цензуру недоверия. Только так с ними нужно, и никак иначе. Мы не имеем права на расслабление. Монахи — достойные противники, — незаметно для себя изменил тему Динстон. — Меня берет азарт, как в былые годы. Инициатива на нашей стороне! Значит парнишку звать Рус?
Споун вздрогнул. Оторопело кивнул.
— И приставка Ли?
Споун снова неожиданно для себя поддакнул. Динстон зубасто рассмеялся:
— Что это вы, как монах, стали мне кивать.
— Привычка, — неумело отрекся майор.
— Можете идти. Через минуту появится Маккинрой. Что он теперь расскажет? Чертовски закрученный малый. Или, может, он себя уже всего использовал. Не может быть. Останьтесь, Споун, ом немало интересного рассказывает.
Как бы вторя сказанному, неожиданно пахнуло коридорным запахом. Тяжелая дверь бесшумно открылась и закрылась под энергичным движением эксперта. Он, не мешкая, бросил приветствие обоим и по-хозяйски занял свободное кресло.
— О'кей, мистер Маккинрой. Не в ладах я с тем, что уже знаю про монахов, и с тем, что и как, они требуют. Что за клан? И что после всего зтого вы мне предложите?
— А что можно предложить? Кто перед вами? Вы не знаете своего противника! Ваша атака — деньги. Победителей не судят. Платить, не скупясь.
— А обещанный вами?
— Он уже в курсе. Его влияние после этой встречи весомо обозначилось. Не успокаивайтесь, что монахи так просто отрешились от защиты. Их вынудили.
— Сколько ему должны?
— Немного, главное — доллары.
— Связи у него имеются? Маккинрой деланно оскорбился.
— Как можно, сэр. Какой бы я был торговец, если бы не знал прочих подноготных мира сего.
Как бы мне с ним встретиться?
— Вскорости. Его тоже не следует баловать. Мы — Америка. Сейчас нужно умело давить на монахов. Подогревать момент. Полностью убедить их в невыгодности и даже опасности содержать в своих стенах иностранца. Репрессии сейчас не что-то отвлеченное. Шокирующая явь. Вмиг можно оказаться ревизионистом, вражеским элементом.
Наконец Динстон сбросил с себя напряжение, облегченно вздохнул. Потянулся.
— Наконец-то я услыхал от вас то, что долго и с нетерпением ожидал. Я всегда утверждал, что один знающий спец стоит больше своры этих никчемных агентишек, которые способны стрелять да напиваться.
Споун прикрывался густой пеленой сигарного дыма.
— Но самое главное и основное — что у вас, мистер, уже имеются связи. В Пекине тревожно. Особо не разъездишься. Перевернут автомобиль юнцы, да еще под зад надают. Культурная революция. Очень своеобразная нация, — последние слова Динстон произнес с явной иронией и насмешкой.