Андрей Столяров НОН-СТОП
Вот так – мелочь какая-нибудь, ерунда, пустяк, пылинка, незаметная глазу. И все сразу иначе. Выясняется, что сотовый телефон он оставил в машине. Он сначала не верит: охлопывает карманы плаща, пиджака, распахивает портфель, где аккуратно уложены документы, перебирает папки, цветные буклетики, приглашения. Движения у него судорожные. Факт, тем не менее, налицо. Нет сотового телефона. Сунул трубку в держатель на передней панели, да и забыл. В первый раз с ним такое. Запарился, вероятно, ослабла какая-то гайка. Посмотрел, не видя в упор, выбрался из машины, захлопнул дверь. Впрочем, ничего страшного. Через полчаса выходить. Будем надеяться, что за полчаса машину не раскурочат.
Все-таки ему немного не по себе. Он валится в кресло, приткнутое в углу, и тут же, привстав, тянется к стационарному аппарату. Слава богу, не надо бежать вниз за трубкой. Мысли у него сбиваются. Он глубоко, трижды вздыхает, чтобы остановить их мелкую чехарду. Вот, кажется, все. Все, все, все. Можно работать.
Первым делом он дозванивается до Забрудера и, придавая голосу твердость, успокаивает его тем, что скоро приедет. Не беспокойся, Савва, ничего не напутаем. Лично, я обещаю, лично проверю каждый контейнер. Каждую гайку у них обнюхаю. В каждый комплект ткну пальцем. Савва, выбрось из головы!.. Забрудер, тем не менее, высказывает некоторое недовольство. Он полагает, что проявлять легкомыслие сейчас не время. А если Пислян, ну ты его знаешь, опять что-нибудь напортачит? Второй сбой, как в Риге, нам ни к чему. С нами потом никто дела иметь не будет. Доходит до тебя или нет? Пислян – не Пислян, а отразится в итоге на всех.
Бурчит он, наверное, минуты четыре. Тема богатая, имеет давний материал. Забрудер вообще любит так это начальственно побурчать. Дабы потом, если вдруг что-нибудь съедет, можно было сказать: вот, я вас предупреждал. А затем, ощутимо понизив голос, поскольку пребывает, видимо, не один, сообщает, что – тьфу, тьфу, тьфу! только б не сглазить! – у них, судя по всему, образовывается долгосрочный клиент. Проект гуманитарного типа, финансирование из-за рубежа. Ну, понимаешь, что это для нас значит.
Новость и в самом деле хорошая. Долгосрочный клиент, да еще с зарубежным прикрытием – это мечта. А гуманитарный уклон проекта, в свою очередь, предполагает разные муниципальные льготы: по гостиницам, по транспорту, по аренде выставочного павильона. Много чего он предполагает. Например, присутствие на открытии неких административных чинов. Вплоть до председателей комитетов, если получится. А это, в свою очередь, – пресса, радио, телевидение, минута в хронике городских новостей. Вовсе не ерунда. Маржа, чистая прибыль, прыгает сразу на сто-двести процентов.
Такие вещи он уже схватывает. И потому еще раз заверяет Забрудера, что все будет в порядке. Беспокоиться не о чем. Он действительно сейчас поедет туда и лично, своими глазами, убедится во всем. До отправки не отойдет.
– Учти, это связано с Выборгом, – предупреждает Забрудер.
– С Выборгом?
– Да. У них там будет свой представитель. И если ему хоть что-нибудь не понравится… Знаешь, я даже говорить об этом не буду…
Говорить ничего не надо. Все ясно и так. Он звонит Грише Писляну и строгим голосом, не хуже, чем у Забрудера, предупреждает, что через час приедет проконтролировать демонтаж. Как там у вас?
– Да ладно, – жизнерадостно отвечает Гриша Пислян. – Сиди дома, пей чай… Что мы, маленькие? Зачем нам надзор?..
Чувствуется, что Гриша слегка на взводе. Он торопится, захлебываясь, проглатывает слова, жалуется на погоду, из-за которой приходится, черт-те что, натягивать полиэтилен, а заодно в сотый раз пытается рассказать, как там на самом деле получилось с выставкой в Риге. Ведь, если разобраться, их вины нет. Ну – невезуха, технический сбой, который может произойти у каждого. Чего теперь вспоминать?
– Я не вспоминаю, я просто приеду и проконтролирую.
– Как хочешь. Если не жалко времени, – обиженно говорит Пислян.
Энтузиазма в его тоне не слышно.
И наконец он созванивается с Лорхен и деловито извещает ее, что освобождается где-то около десяти. То есть, подъехать к ней сможет лишь в половине одиннадцатого. Извини, раньше – никак. Сама знаешь – последний день. Бегаем как эти… как суслики…
– Ты суслика когда-нибудь видел? – интересуется Лорхен.
– Да ладно тебе…
– Хорошо, буду ждать…
Никаких особых эмоций она не выказывает. И с одной стороны, это неплохо: ни на какие эмоции он сейчас не способен, а с другой стороны, настораживает: Лорхен, видимо, бережет гремучую смесь к моменту встречи. А это значит, что из полутора-двух часов, которые у него имеются, примерно половина уйдет на выяснение отношений.
Бог с ним, там видно будет.
Что заранее переживать?
За это время перед ним дважды неторопливо проходит Марита. Сначала из кухни в комнату, расстегивая жакет, и он, не прекращая разговора с Забрудером, знаками показывает ей, мол, давай-давай, а она тоже знаками отвечает: сейчас-сейчас. А потом – из комнаты в кухню, и там сразу же начинается хозяйственное копошение. Что-то стукает, звякает, шаркает, передвигается. Шумит, вырываясь из крана, вода, хлопает холодильник.
– У меня – полчаса! – кричит он, преодолевая звуковую завесу.
– А у меня – все готово!..
Он соображает, что Ершику, который у них заведует транспортом, можно, видимо, не звонить. И даже лучше ему не звонить, пусть Ершик немного придет в себя. Ершику за последние трое суток досталось. А вот, Митяю, который будет эти контейнеры сопровождать, напротив, следует позвонить немедленно. Потому что если Митяю немедленно не позвонить, то через час выяснится, что Митяй, задрыга, пальцем не пошевелил. Вещи не собраны, документы, кои полагается сверить, в глаза не видел, Лежит пузом вверх на тахте, смотрит по телевизору очередную бодягу. Чего, собственно? Времени еще – вагон…
Митяю надо обязательно врезать.
Вот так это происходит. Он тянется к трубке, чтобы врезать Митяю. В голове у него – сорный гул, оставшийся от рабочего дня. День-то начался в семь утра; когда закончится – неизвестно.
Вот он тянется к трубке, мысленно подбирая для Митяя увесистые слова.
Тянется к трубке.
И в этот момент в квартире отключается свет.
Так это происходит. Свет отключается, и сразу же, будто уйдя под воду, сникает урчание холодильника. Впечатывается в глаза темнота. Он не понимает, откуда такая душная темнота. Не должно быть такой непроницаемой темноты.
– Ай!.. – испуганно вскрикивает Марита.
У нее что-то падает, нервно дребезжит по линолеуму. Что-то металлическое, тяжелое, крутясь, дзинькает о ножку плиты.
– Ай!.. Света нет!..
– Я – иду. Стой на месте, – предупреждает он.
Не выпуская трубки из рук, – не видно, куда ее положить, – он осторожно, трогая пальцами стены, пробирается по коридорчику. Как во сне, надвигается смутный дверной проем, углы кухонного гарнитура, квадрат окна, отмеченный контурами штор по бокам.
Слева – обозначается по дыханию фигура Мариты.
– Осторожно, здесь нож где-то упал, – в свою очередь предупреждает она.
Теперь понятно, почему такая отчаянная темнота. Свет вырубился не только у них – видимо, по всему микрорайону. А может быть, даже и больше. За окном – пространство двора, высверкивающее дождем, тяжесть сырого воздуха, глыбы домов, притиснутые друг к другу. И между ними, в огороженном садике – слабое водяное мерцание листьев.
Все – еле-еле угадывается.
– Что-то не то, по-моему, – сообщает Марита.
Голос у нее встревоженный.
Ему тоже не по себе. Он кладет трубку, которую до сих пор держит в руках, и со второй попытки, не сразу нащупывает щечку приемника. В тесноту кухни врывается энергичная скороговорка: столкнулись на переезде два поезда, упал самолет, в торжественной обстановке открыт новый участок Ушаковской развязки… А теперь – к новостям культуры…
Они напряженно вслушиваются.
…Застрелен директор областного ансамбля… Трагедия произошла… Милиция ведет розыск преступников…
– Вот видишь, – говорит он. – Все в порядке.
Вспоминает, что надо обязательно врезать Митяю. Пытается отыскать трубку, сунутую куда-то секунду назад, и вдруг до него доходит, что если электричества нет, то и квартирный телефон работать не будет.
У него отключена «база».
– Дай-ка мне на минуту твой сотовый.
Марита удивляется:
– А что такое?
– Ну… У меня… Оставил в машине…
Чувствуется движение в темноте. Марита, кажется, поворачивается, наталкивается на дверцу шкафчика, захлопывает ее, отодвигает от края что-то невидимое, а потом виноватым, цыплячьим голосом сообщает, что ее сотовый телефон сдох часа три назад. Вчера забыла подзарядить. Думала, хватит, дотянет до дома, разумеется, не хватило. Как это обычно бывает. Вот, сейчас собиралась этим заняться.
Они немного растеряны. Только что все нормально. И вдруг из привычного мира – в какую-то глухоту, без верха, без низа. В какую-то топь, стискивающую сознание. Ничего уже не понять. Что это там – радио на стене? Или просунулась с той стороны бугристая морда? На столе – ком салфетки? Или вползают из ниоткуда бледные извивы кошмара? Трепетом прикасается неизвестность. И потому когда он преувеличенно бодрым голосом спрашивает Мариту, как у них в доме насчет свечей, та радостно вскрикивает и отвечает, что свечи у них, к счастью, имеются. Такое удивительное совпадение. Она недавно искала по всем отделениям кофемолку – вот, пожалуйста, ты только стой на месте, не шевелись…
Она даже выставляет ладонь, чтобы удержать расстояние, присаживается на корточки, отщелкивает, торопливо подергав, нижнюю дверцу, что-то там, судя по звукам, передвигает, тащит к себе, стукает – раз, другой, тяжело – разгибается, наконец, и с торжеством водружает на середину стола нечто внушительное. А затем чиркает спичкой и приклеивает огонек к ниточке фитиля.
И вот опять, казалось бы, пустяки, сор, чепуха, подумаешь, вытянулся из стеариновой толщины кончик пламени, он еще еле дышит, однако все тут же преображается. Проступают привычные кухонные углы, вспыхивают фарфором чашки, сдвинутые к посудомойке, в дождевой безбрежности за окном повисает колеблющееся отражение.
Мир вновь обретает обыденность.
– Уф-ф-ф… – вздыхает Марита.
И становится ясно, что внушительных размеров предмет, который она с трудом водрузила между тарелками, это подарочная свеча, чудовищно грузная, четырехугольная, высотой, наверное, сантиметров сорок, с выпуклым витиеватым орнаментом, изображающим непонятно что. Кажется, оскаленных львов, поддерживающих корону.
Хотя толком не разобрать.
– Ну вот, – говорит Марита. – А спичек, между прочим, – всего две штуки. Осторожно, пожалуйста, будем сидеть в темноте…
Он, как завороженный, глядит на огонь.
– Откуда это у нас? А… точно!.. Генчик, когда уезжал, на прощание подарил. Сказал: такая свеча – на всю жизнь. Зажжете – вспомните… Надо же, наверное, лет десять прошло…
Узкий язычок еле держится.
– И вовсе не Генчик, – несколько обиженно возражает Марита. – Это ты сам подарил, когда мне предложение сделал. Ты что, забыл? Магазинчик такой, на Детскосельском проспекте? Ну, помнишь, помнишь?.. Еще сказал: дарить надо что-то такое, что останется навсегда. Вот, выбрал свечу. Поклялся, что будем зажигать на каждую годовщину. В самом деле, пару раз зажигали…
Он переводит взгляд на Мариту. Что это с ней? Он твердо помнит: свечу преподнес именно Генчик. Заскочил к ним на Можайскую улицу за день до отъезда и точно также, торжественно водрузил на стол эту стеариновую чувырлу. Тогда же в первый раз и зажгли. И предложение он Марите сделал вовсе не на Детскосельском проспекте, а в переулке, Репинский кажется, куда случайно свернули. Кстати, где этот Детскосельский проспект находится?
– Так ты не помнишь Генчика Порошилова? – спрашивает он. – Ушастый такой, мартышка, всегда с гитарой… Теперь в Канаде живет. Два раза оттуда писал.
Марита тоже переводит взгляд на него.
– Какой Генчик?.. Не знаю… Не было никакого Генчика… Что-то ты, по-моему, заработался… А вот про свечу, между прочим, мы напрасно забыли…
Некоторое время они так и глядят друг на друга. Пламя в зеленоватой луночке чуть подрагивает. В такт ему подрагивают косые тени на стенах.
Глаза у Мариты влажно блестят.
Во всем мире – непроглядная морось.
Нигде ни искры.
А потом Марита кладет на стол спичечный коробок и пожимает плечами.
Действительно, какая-то ерунда. За ужином выясняется, что Генчика она и в самом деле не помнит. Ни на Можайской улице, где они прожили почти восемь лет, ни раньше, на Ветеранов, откуда им еле-еле удалось выбраться.
– Но письма я тебе показывал? От него?..
У Мариты умоляющие глаза.
– Нет… Честное слово… Не видела никаких писем…
И не помнит она, оказывается, Славу Морозова, который на Ветеранов забегал к ним чуть ли не каждый день. Единственный из его приятелей, кто жил поблизости. А ведь ходили вместе в тамошний парк, более похожий на лес, сидели на камнях, у ручья, жгли костры.
– Честное слово, не помню… Разве мы жили на Ветеранов?..
Зато, как выясняется в следующий момент, он не помнит одну из ее тогдашних подруг, которая, по словам Мариты, им здорово помогала. Тоже, оказывается, жила поблизости.
– Неужели забыл? Ну как же?.. Каждые выходные заскакивала хоть на минуточку? То из магазина прихватит продукты какие-нибудь, то посидит с Валей, пока я мотаюсь на свою вечернюю группу. Помнишь, я целый год ездила – два раза в неделю?..
– Из педагогического, говоришь?.. Людмила?..
Нет-нет, ничего такого у него даже не брезжит. Какая еще Людмила. Из какого Педагогического? Гораздо больше его беспокоит, что света по-прежнему не дают. Митяю он ведь так и не позвонил. И если Митяй теперь что-нибудь напортачит, вина будет на нем.
Впрочем, время еще имеется. Пока он ест – фактически, первый раз за весь день. Утром только кофе глотнул – сразу же помчался доделывать экспозицию, а когда с открытием выставки включился конвейер переговоров и встреч, было уже, конечно, ни до чего. Сжевал кусок пиццы, похожий на разбухший картон, запил чаем, пахнущим вываренными опилками. А как иначе? Волка что кормит? Зато стопка визиток, испещренных пометками, приятно оттопыривает карман. Свидетельствует: не зря провел время. Завтра, когда выставочная суматоха закончится, он их рассортирует по категориям, внесет в общий реестр, а затем начнется самое главное. Они запрутся с Забрудером у него в кабинете и, не торопясь, тщательно, взвешивая каждую мелочь, распределят данный реестр по приоритетам. Потом уж Забрудер сам, никому этого не доверяя, начнет связывать перспективные направления. Тут у него – талант. Если есть хоть что-нибудь стоящее, обязательно выловит.
Обо всем этом он рассказывает Марите. А заодно, чтобы снять напряженность, все-таки вызываемую темнотой, вспоминает про уникальный случай, который произошел у них на открытии. Это когда Рукаев, председатель соответствующего комитета, выступая, начал высказываться о том, что теперь мы можем наглядно представить себе имеющийся потенциал. Дескать, вот он – перед глазами. И в это самое время павильон «Ориона» у него за спиной, так это – пронзительно заскрипел и лег на бок. Все там, у них, сразу осыпалось. Представляешь?.. Главное, когда стенка зала открылась, обнаружилось, что на ней процарапано неприличное слово. Ну, не буду тебе говорить какое. Так это – достаточно внятно. Прочесть можно было с любого места. Жаль, что телевидение не явилось. А ведь сколько «Орион» бился, чтобы получить именно этот бокс. Куцаренко Гриша, главный у них, вьюном вился еще месяца за три до открытия. Кажется, по всем нужным кабинетам прошел. И вот результат: кронштейны, внешний крепеж, именно здесь не держат. Оказывается, недавно там протечка была, штукатурка, снаружи не видно, отстала от пола до потолка. В общем, теперь конец «Ориону». Рукаев им не простит…
Марита слушает его с удовольствием. А в ответ рассказывает душераздирающую историю о том, как некая Ленка Ермак, ну ты помнишь, наверное, я вас знакомила, совершая элементарный обмен, при котором, естественно, никаких подвохов не ждешь, неожиданно оказалась включенной в чужую цепочку. Представляешь? Картина какая? Клиенты уже оформлены, готовы переезжать, вдруг оказывается, что квартира занята другими людьми. Как? Откуда? Главное, что прежнюю площадь уже успели продать. Ленка – в истерике. Ей теперь придется выдирать это звено: обрубать концы, заделывать брешь. Своих денег вложить, наверное, тысяч сорок. Вчера весь день ее утешала.
Он немного не понимает сути. И Марита объясняет ему, что включиться в чужую цепочку – значит, фактически, проплатить постороннюю операцию. Цепочки знаешь какие бывают? По семь – по восемь позиций, сходу не отследить. А если еще с «карманами» попадется, вообще – безнадежно. Тут нужен особый нюх – учуять «карман». На этом многие залетают…
– А какое ты имеешь к этому отношение?
– Здра-а-асьте, – отвечает Марита. – А где я, по-твоему, припухаю? Уже два года в этом кручусь. Ты что? Я тебе чуть ли не каждый день рассказываю…
Выясняется, что, действительно, она уже года три, как ушла из своего института, устроилась агентом-риэлтером в «Игилайн». Фирма, конечно, не самая крупная, но и не самая мелкая… Ну?.. Мы это сто раз обсуждали.
Обсуждали? Он что-то такое припоминает. Впрочем, поручиться, конечно, нельзя. Когда усвистываешь из дома в семь, а приплюхиваешь обратно не ранее десяти, уже нет сил что-либо по-настоящему воспринимать. Голос не пробивается сквозь сутолоку дневной работы. Такой комариный писк, который немедленно испаряется. Тем более, если возвращаешься откуда-нибудь из Воронежа, из Красноярска. Четыре часа в самолете – все, ничего больше не соображаешь. В голове – только гул.
Марита, кстати, тоже удивлена. Причем тут Воронеж, причем тут Рига или Красноярск? Не понимаю, не понимаю. Откуда у сотрудника обычного исследовательского института такое количество командировок? Или в этом теперь заключается научный процесс? Ты ж – не звезда эстрады, чтобы ездить с концертами?
Он смотрит на нее в некоторой растерянности. А потом кладет вилку, коей вяло тыкал в салат, и, отделяя каждое слово, внушительно объясняет, что уже три года как перешел из своего института в фирму, занимающуюся организацией выставок. Современное научное оборудование, все такое. Возим достижения медицинской техники по городам и весям. Иногда выступаем как дилеры. Иногда просто сводим партнеров и получаем с контракта соответствующие проценты.