Отреагировав на запахи еды, Зай и хозяйка вскоре сели за стол. Дом постарался и достал из своих кладовых самые изысканные деликатесы. Он сделал все (вернее, дал распоряжения множеству слуг), чтобы добиться идеального результата. Были поданы грудки маленьких, похожих на воробьев птичек, которые обитали в южном лесу. Эти грудки, каждая размером со столовую ложку, были зажарены на козьем жире с добавлением тимьяна. К жаркому дом подал соус из молоденьких артишоков и моркови, в который для густоты были добавлены темные томаты и какао, выращенные на подземной ферме. Сочные апельсины и груши, приученные вызревать при низких температурах и выросшие на дереве, покрытом кристалликами льда, были мелко нарезаны в шербет, который люди пили в промежутках между блюдами. Главное блюдо представляло собой ломтики выловленной в горных ручьях форели, приготовленной в лимонном соке и наномашинах. Стол был усыпан лепестками черных и лиловых наземных цветов, которые цвели в садах в течение несколько недель осени.
Дом не пожалел ничего. Он даже вскрыл ту самую, заветную упаковку кофе, принадлежавшую прежнему владельцу. Этот волшебный напиток он приготовил после того, как люди покончили с трапезой.
Дом наблюдал и ждал. Ему не терпелось увидеть, что же произойдет в результате всех его стараний. Он так часто читал о том, что хорошо приготовленная еда была ключом к началу доброй беседы.
И вот теперь настало время проверить справедливость этого утверждения.
Капитан-лейтенантПосле обеда Нара Оксам отвела гостя в комнату, откуда открывались восхитительные виды. Как и предельно изысканные блюда, поданные к обеду, так и пейзажи за окнами буквально сразили Зая. Обрывистые склоны гор, чистые небеса и чудесные далекие водопады. Наконец-то – возможность отдохнуть от столичных толп. Но наибольшее восхищение у гостя все-таки вызвал камин – очаг, который обязательно нашелся бы в ваданском доме. Хозяйка и гость вместе сложили маленькую пирамидку из настоящих дров. Нара длинными ловкими пальцами разожгла огонь.
Зай бросал взгляды на лицо хозяйки, озаренное языками пламени. Взгляд Нары Оксам менялся. С каждым часом, проведенным в полярном доме, взгляд ее становился все более рассеянным, несфокусированным – как у сильно пьющей женщины. Лаурент догадывался, что она перестала принимать лекарство, которое спасало ее от безумия в городе. Она становилась более чувствительной. Он почти физически ощущал силу ее эмпатии, настроенной на него. «Интересно, что она сумеет выудить?» – гадал он.
Зай старался не думать о том, что может произойти между ним и хозяйкой дома. Он ничего не знал о традициях Вастхолда. Эта экскурсия на полюс могла быть обычным жестом вежливости по отношению к чужаку, общепринятым проявлением внимания к получившему высокую награду герою и даже попыткой скомпрометировать политического оппонента. Но это был дом Нары, и они тут были совсем одни.
Мысли о возможной близости возникали сами собой и продвигались по сознанию со скрипом – Зай давно забыл о чем-либо подобном. Со времени освобождения полученные в плену побои и перенесенные пытки часто давали о себе знать, тело отзывалось болью, порой приводило в отчаяние, время от времени появлялись чисто технические проблемы, но с той поры Зай никогда не ощущал желания.
Могла ли Нара заметить его мысли – вернее, полумысли – о возможной близости? Зай знал, что большинство синестезических способностей обостряются в благоприятной среде. А у нее?
Зай решил выказать любопытство, чтобы хотя бы немного отвлечь Нару (и себя самого) от других его мыслей. И он задал вопрос, который вертелся у него на языке со времени их первой встречи.
– А как ощущается эмпатия в детстве? Когда вы поняли, что умеете… читать мысли?
Такое определение вызвало у Нары смех – как и ожидал Зай.
– Не сразу, – ответила она. – Я этого долго не понимала. Я выросла на равнине. Там так пусто… На Вастхолде есть префектуры, где на один квадратный километр приходится меньше одного человека. Бескрайние равнины в поясе ветров, чье однообразие нарушают только Кориолисовы горы. Они и создают туннели, из-за которых ветры пробивают эрозионные русла, а эти русла в конце концов превращаются в ущелья. Повсюду на равнине слышно, как поют горы. Резонансы ветра непредсказуемы, нельзя искусственно настроить гору на определенный звук. Говорят, что даже риксский гигантский разум не смог бы справиться с такой математической задачкой. Каждое ущелье как бы играет собственную мелодию – медленную, протяжную, как стоны китов. Порой горы производят звуки более низкой частоты, чем способно воспринять человеческое ухо, и тогда ноты звучат, как удары в басовый барабан. Проводники, которые водят экскурсии по горам, способны различить по звуку склоны разных гор с закрытыми глазами. Наш дом выходил на гору Баллимар, а ее северный склон издает звуки от басовых биений до сопрано – это когда усиливается ветер. Словно сирены предупреждают о начале бури.
Сначала мои родители думали, что я идиотка.
Зай изумленно взглянул на Нару, гадая, нет ли у этого слова на ее родной планете более мягкого значения. Она в ответ покачала головой. Эту мысль было легко прочитать.
– Там, на равнине, мои способности были незаметны. В пустынной, безлюдной местности я не страдала безумием, а эмоциональное излучение от многочисленного семейства было почти неощутимым и не доставляло мне страданий. С родственниками я могла не только читать эмоции, но и передавать их. Эта связь давалась мне очень легко. В семье меня считали глупенькой, но при этом – девочкой с хорошим, легким характером. Мне во всем угождали, а я понимала все, что происходило вокруг меня, но не любила помногу говорить. И так ведь все было ясно, без слов.
Зай вздернул брови.
– Странно, почему же я тогда стала политиком, да?
Он рассмеялся.
– Вы читаете мои мысли.
– Прочла, – не стала спорить она, наклонилась и пошевелила дрова кочергой.
Огонь теперь горел ровно, стало так жарко, что они отодвинулись на метр.
– Но говорить я умела. И родители ошибались насчет моих способностей, я была очень сообразительна. Если я знала, что мне светит поощрение, то старательно выполняла устные уроки с компьютером. Но мне была не нужна речь, поэтому страдали вторичные языковые навыки – чтение и письмо.
А потом я впервые попала в город. Зай заметил, что ее пальцы крепче сжали кочергу.
– Я думала, что город – это гора, потому что слышала его звуки издалека. Я думала, город поет. На большом расстоянии город подобен океану. Удары волн звучат приглушенным гулом, постоянным, беспрерывным фоновым шумом. В Плейнберге тогда жило несколько сотен тысяч человек, но я слышала несколько десятков резких теноровых нот, которые доносились от того места, куда мы ехали. Это был шумный, крикливый политический праздник. Местная мажоритарная партия пробилась в континентальный парламент. Мы ехали по равнине на неспешном наземном транспорте, и этот звук радовал меня, и я пела в ответ на пение такой веселой, чудесной горы. Интересно, что думали о моем поведении родители. Наверное, что-нибудь вроде: «Вот распелась наша дурочка».
– Они вам ничего не говорили? – спросил Зай.
Нара, похоже, удивилась вопросу.
– С того дня я с ними не разговаривала.
Зай часто заморгал. Он почувствовал себя бессердечным чурбаном. Биография сенатора Нары Оксам наверняка была хорошо известна в политических кругах – по крайней мере, голые факты. Но Заю она была известна только по прозвищу Чокнутая Сенаторша.
Однако от последней фразы Нары у него по спине побежали мурашки. Одиночество ребенка? Потеря всех связей с семьей? Ему, воспитанному в ваданских традициях, это было непонятно, это возмущало его. Зай сглотнул подступивший к горлу ком и постарался сдержать эмоции, понимая, что Нара, как эмпат, уловит их и ей это будет неприятно.
– Продолжай в том же духе, Лаурент, – сказала она. – Все в порядке. И давай на «ты», хорошо?
– Я не хотел…
– Знаю. Но не старайся при мне управлять своими мыслями. Пожалуйста.
Он вздохнул и вспомнил совет из «Саги войны» о переговорах с врагами: «Если попал в неловкое положение, действуй напрямую».
– И близко ли вы оказались около города, когда он начал сводить тебя с ума?
– Точно не знаю. Я ведь не понимала, что это безумие. Я думала, что внутри меня звучит песня, и что это она разрывает меня на куски.
Она отвернулась и подложила в камин еще одно полено.
– Чем ближе к городу, тем сильнее становился шум у меня в сознании. Это происходит прямо пропорционально расстоянию – как с гравитацией или с широкополосным радио. Но на праздник ехало много машин, мы двигались медленно, поэтому нарастание звука не происходило экспоненциально, как должно было бы.
– Звучит слишком научно, Нара.
– Звучит слишком научно, Нара.
– Дело в том, что по-настоящему я этого не помню. Помню только, что мне это нравилось. Мы ехали праздновать триумф четверти миллиона умов, Лаурент, которые одержали победу впервые за несколько десятилетий. Была такая радость: успех после стольких лет трудов, переживаний из-за былых поражений, чувство, что справедливость наконец восторжествовала. Наверное, в тот день я влюбилась в политику.
– В тот день ты сошла с ума.
Она улыбнулась и кивнула.
– К тому времени, когда мы добрались до центра города, мне стало плохо. С меня словно сняли кожу, я оказалась совсем незащищенной, чувствительной в тысячу раз больше, чем теперь. Случайные мысли прохожих били по мне, как жуткие откровения, шум большого города заполнил мое детское сознание. Наверное, мне рефлекторно хотелось дать сдачи – физически. В больницу меня привезли окровавленную, и не вся кровь была моя. Говорят, я избила свою сестру. Меня оставили в городе.
Зай раскрыл рот от изумления. Сдерживать реакцию не имело смысла.
– Почему же родители не отвезли тебя домой?
Нара пожала плечами.
– Они ничего не поняли. Когда у ребенка начинается необъяснимый приступ, кому придет в голову увозить его домой, так далеко от врачей? Меня поместили в самую лучшую больницу – в самом большом городе на Вастхолде.
– Но ты же сказала, что с тех пор не виделась с родственниками?
– Все, о чем я тебе рассказываю, произошло в тот период, когда на Вастхолде шло освоение новых земель. У моих родителей было десять детей, Лаурент. А их молчаливая, умственно отсталая дочка превратилась в опасного злобного зверька. Они не могли странствовать по планете вместе со мной. Тогда Вастхолд был планетой колонистов.
Зай был готов пуститься в возмущенные возражения, но сдержался и глубоко вдохнул. Не стоило обижать родителей Нары. Другая культура, дела давно минувших дней.
– И сколько лет ты была… безумной, Нара?
Она посмотрела ему в глаза.
– С шести лет до десяти… Это примерно с двенадцати до девятнадцати в абсолютном летоисчислении. Подростковый возраст, период полового созревания. И все это время у меня в сознании звучало восемь миллионов голосов.
– Бесчеловечно, – вырвалось у Зая.
Нара с полуулыбкой отвернулась к огню.
– Таких, как я, очень немного. Синестезических эмпатов множество, но мало кому удалось выжить, пережить подобное невежество. Теперь почти все понимают, что за год синестезические имплантаты вызывают эмпатию у нескольких десятков детей. Большинство из этих детей, что естественно, живут в крупных городах, и это состояние диагностируется в течение нескольких дней после операции. И когда у детей происходит эмпатический кризис, их увозят в сельскую местность, и там они живут до того возраста, пока становится возможным приступить к началу противоэмпатической терапии. А меня лечили устаревшими методами.
Приучали.
– И каково тебе было в те годы, Нара?
Какой смысл скрывать любопытство от эмпата?
– Я была городом, Лаурент. Была как минимум его животным сознанием. Яростной личностью, сотканной из желаний и потребностей, отчаяния и гнева. Сердцем человечества – и политики. Но меня, меня почти не было. Я была безумна.
Зай зажмурился. Он никогда так не думал о городе – не представлял себе, что у города может быть собственный разум. Это так похоже на риксские выверты…
– Вот-вот, – проговорила Нара – видимо, прочла его мысли. – Вот почему я секуляристка, вот почему мне так противно все риксское.
– Ты о чем?
– Города – это хищные звери, Лаурент. Политика – животное. Ей нужны люди, чтобы они вели ее, личности, чтобы они составляли ее массу. Вот почему риксы – такие однобокие мясники. Они наделяют голосом зверя-раба, а потом поклоняются ему, как божеству.
– Но что-то вроде гигантского разума вправду есть, Нара? Даже на имперской планете, где всеми силами борются с этим? Даже без компьютерных сетей?
Она кивнула.
– Я слышала это каждый день. Это засело у меня в мозгу. Вне зависимости от того, делают компьютеры это очевидным или нет, люди всегда являются частями чего-то большего, чего-то явно живого. В этом риксы правы.
– Вот так нас защищает Император, – прошептал Зай.
– Да. Наше альтернативное божество, – с грустью проговорила Оксам. – Необходимая… препона.
– Но почему нет, Нара? Ты же сама сказала: нам нужны люди – личности. Люди, которые вдохновляют других на верность, придают бесформенной массе человеческие очертания. Так зачем же столь яростно бороться с Императором?
– Потому, что его никто не избирал, – ответила она. – И потому, что он мертв.
Зай покачал головой. Изменнические речи были так болезненны.
– Но достославные мертвые избрали его на Кворуме шестнадцать столетий назад. Если бы они того пожелали, то могли бы собрать новый Кворум и сместить Императора.
– Мертвые мертвы, Лаурент. Они уже не живут с нами. Ты сам наверняка видел, какой у них потусторонний взгляд. Они не больше похожи на нас, чем риксские разумы. Ты это знаешь. Живой город – это, пожалуй, зверь, но в нем, по крайней мере, есть что-то человеческое, как и в нас.
Она наклонилась к нему, в ее глазах играли отблески пламени.
– Главное – человечество, Лаурент. Это единственное, что имеет значение. От нас все Добро и Зло в этой вселенной. Не от богов, не от мертвецов. Не от машин. От нас.
– Достославные мертвые – наши предки, Нара, – яростно прошептал Зай, словно пытался утихомирить ребенка, расшумевшегося в церкви.
– Они – результат медицинской процедуры. Процедуры, возымевшей невероятно отрицательные социальные и экономические последствия. И больше – ничего.
– Это безумие, – выговорил он. И закрыл рот – слишком поздно.
Она смотрела на него, и в ее взгляде были триумф и печаль.
Они еще посидели у камина. Если что-то и возникло между ними, теперь это было разбито. Лаурент Зай хотел что-нибудь сказать, но боялся, что извинений будет мало.
Он сидел, молчал и судорожно пытался сообразить, что же ему делать.
3 ДЕКОМПРЕССИЯ
СенаторСозвездие глаз сверкнуло, отразив солнечный свет, проникший сквозь двери из искусственно выращенных алмазов. Двери бесшумно и плавно закрылись за сенатором Нарой Оксам. Блеск этих глаз заставил Оксам насторожиться, как если бы ее окружили ночные хищники. На родной планете Оксам, Вастхолде, водились звери-людоеды – медведи, паракойоты и хищные ночные собаки. На глубинном, инстинктивном уровне Нара Оксам понимала, что эти глаза – предупреждение. Существа с сияющими глазами – их было пятнадцать-двадцать – расположились на невидимом ложе, созданном прелестной гравитацией. Покачиваясь, словно разноцветные тучки под легким ветерком, они плыли вдоль широких коридоров внутреннего дворца Императора. Противоэмпатический браслет Нары был включен на полную мощность, как обычно в многолюдной столице, и все же у нее сохранилось достаточно чувствительности для того, чтобы в какой-то мере ощутить нечеловеческие мысли этих существ. Они холодно взирали на сенатора, когда она проходила мимо, неуязвимые, привилегированные, наделенные безмолвной мудростью, накопленной за шестнадцать столетий. Наверняка их род никогда не сомневался в своем превосходстве, даже в те тысячелетия, когда эти звери еще не были указом Императора возвышены до полубожественного статуса.
Они были царственными консортами – эти личные фамилиары его воскрешенного величества. Они назывались felis domesticos immortalis.
Одним словом – кошки.
А еще точнее – бессмертные кошки.
Сенатор Нара Оксам ненавидела кошек.
Миновав невидимое ложе, она остановилась, боясь потревожить потоки воздуха, благодаря которым «перина» с кошками медленно и торжественно проплывала по коридорам. Зверьки, как по команде, повернули головы и воззрились на Нару своими вертикальными зрачками. В их глазах была такая злоба, что Наре пришлось взять себя в руки, чтобы суметь выдержать этот немигающий взгляд. Вот тебе и пресловутая храбрость еретички с противоимперскими убеждениями… Она представляла целую планету, а здесь, в Алмазном Дворце, могущественная женщина-сенатор испугалась домашних зверушек.
Ее утренняя тревога вернулась в то самое мгновение, как только она перешагнула Рубикон, защитный барьер – защитный и в электронном и в правовом смысле, – окружавший форум и обеспечивавший независимость Сената. Аэрокар, ожидавший ее у мерцающего края Рубикона, был так элегантен, так хрупок, словно его изготовили из бумаги и ниток. Но стоило ей оказаться внутри машины – и хрупкость преобразилась в мощь, волокна прелестной гравитации подняли аэрокар ввысь и закружили под ним город – так пальцы жонглера вращают яркие булавы. Машина пролетала между шпилей, над парками и садами, сквозь водяную пыль, вздымаемую каскадами водопадов. Поначалу полет был ленивым и как бы не имеющим четкого направления, но как только впереди завиделся Алмазный Дворец, аэрокар потянуло к нему, как к магниту. Траектория полета уподобилась ножу горшечника, кромсающему мягкую глину, вращающуюся на гончарном круге. Эта безумная растрата энергии, для того чтобы перенести Оксам на столь малое расстояние, была нарочитой демонстрацией могущества Императора: устрашающая роскошь, совершенная в своем изяществе.