— А что дела! Жаловаться не приходится! — за всех ответил Карнаухов своим сладким, старческим тенорком; в детстве он певал на клиросе. — План, слава богу, выполняем, на все, как говорится, на сто...
— Жаловаться не приходится, да и хвастаться нечем! — усмехаясь, перебил его высокий, хмурый шахтер, стоявший прямо перед Рудиным.
— А что? А что? — взъерепенился Карнаухов. — Ты выполнением плана недоволен, товарищ Закорлюка?
— План! Да какой же это план? Перед соседями стыдно!.. Вон на «Софии» смеются над нашим планом...
— A-а! План тебе маловат? Тебе больше надо?
— Да мне что? — передернул плечами Закорлюка. — Отвяжись от меня, сделай милость! — сказал он, отодвигаясь от Карнаухова.
— Ему больше всего надо, он жених! — злорадно выкрикнул откуда-то из толпы Макивчук. — У них с Катькой свой Госплан...
— Нам всем больше надо! — строго сказал старик Треухов. — Не на хозяина работаем. Правильно. Закорлюка! Говори все.
— Да что, товарищ секретарь, — вмешался вдруг Митя Закорко, смело поблескивая глазами, — если правду сказать: вполсилы мы работаем. То воздуха нет, то порожняка пол-упряжки ждем...
— С порожняком оттого причина, что путя у нас плохие, — сказал кто-то, судя по кнуту на плече — коногон. — Путя давно бы почистить надо...
— Грязи много, верно!
— А с воздухом отчего? — спросил Митя.
— А с лесом? Неужели в России леса мало? — крикнул кто-то и засмеялся. И все засмеялись вокруг.
— Болезней у нас много, товарищ секретарь! Беда — доктора нет.
— Постойте. Дайте мне слово сказать, — вдруг негромко произнес коренастый шахтер, до тех пор молча и солидно стоявший чуть-чуть в стороне.
Его голос услышали.
— Говори, говори, Очеретин! — зашумели вокруг.
Это и в самом деле был Сережка Очеретин. Но трудно было узнать в этом солидном, уважаемом, даже чуть-чуть раздобревшем шахтере прежнего Сережку-моргуна. Правда, он и теперь нет-нет да и подмигивал левым глазом бессознательно, по привычке, но это был уже совсем другом человек. Настя прочно женила его на себе, и он стал образцовым семьянином, жены побаивался, а новым домом гордился. Каждую получку они под руку с Настей ходили в магазин, чаще прицениваться, чем покупать. У них в новой квартире все было для тихого семейного счастья: хорошая кровать с горою подушек, славянский шкаф с зеркалом, дубовый буфет, патефон с пластинками, велосипед, радио... Теперь Очеретин подумывал о пианино. «Дети вырастут, учиться будут!» Детям, Любке и Наде, близнецам, было сейчас по два года.
Про Очеретина злые языки говорили, что он жадничает, старается в забое только ради денег. Но это была неправда. Не меньше денег нужен был ему и почет. Он привык к нему. Без почета теперь он не смог бы ни жить, ни работать. С тех самых пор как впервые увидел он свое имя — С. И. Очеретин — на красной доске у проходных ворот, он лишился покоя. Сперва он боялся, что записали его на доску «по ошибке» — ошибка выяснится и его имя с доски сотрут, потом стал бояться, что другие забойщики перегонят его в работе, а он отстанет, и имя его опять же сотрут с доски. Он и теперь еще каждый день, приходя на шахту, поглядывал: висит ли еще его портрет. Дома, на буфете, на Настиных кружевных дорожках лежал пухлый плюшевый альбом с вырезками из газет и журналов и с портретами знатного забойщика шахты «Крутая Мария» С. И. Очеретина. Нет, не только ради денег старался в забое Очеретин. Научился он и на собраниях выступать. Умел с достоинством сидеть в президиуме. Ездил на слеты ударников. Только подмигивать он не отучился, хотя Настя за это его поедом ела. Ей все казалось, что это он девчатам подмигивает из президиума.
— Ну, слушаю вас, товарищ Очеретин! — ласково сказал Рудин, всем корпусом поворачиваясь к нему.
Очеретин откашлялся и начал:
— Правильно люди говорят, товарищ секретарь, про воздух, про лес, про порожняк. Вы на это обратите ваше внимание.
— Хорошо! — улыбнулся Рудин. — Учтем. Обязательно.
— Но про главное никто не сказал, — невозмутимо продолжал Очеретин. — Про главное. Про то, что у нас на «Крутой Марии» забойщику ходу нету!
Он остановился. Все вокруг внимательно слушали.
— Ты что это имеешь в виду? — не выдержав паузы, беспокойно спросил Карнаухов.
— А то я имею в виду, — сказал Очеретин, — что устарела наша система добычи. Устарела и портит нам кровь. Какая у нас система выемки угля? Короткими уступами. Так? Вот какая система.
— А как бы ты хотел, голубь? — насмешливо спросил Карнаухов. — Долинами?
— А я б хотел, — с достоинством ответил Очеретин, — чтоб забойщику простор был. Я против уступов не спорю. Не отрицаю я уступов. Но, обратите внимание, какая же может быть добыча у забойщика, если малый уступ? Да мне повернуться там негде, не то что. Вот спросите забойщиков: правильно ли я говорю...
Андрей и Светличный переглянулись.
— Нет, ты слушай, слушай! — прошептал Светличный. — Ай да Сережка-моргун!
«Значит, не мы одни про это мечтаем!» — радостно подумал Андрей и крикнул:
— Верно, Сережа!
— Всякий скажет, что верно! — спокойно закончил Очеретин. — Дай нам уступы длинные — в два раза больше угля дадим.
— В десять раз! — раздался вдруг звонкий, сильный голос.
Это сказал Виктор. Он стоял у окошечка.
— В десять? — переспросил Рудин. — А ну-ну, послушаем!
— Да, в десять! — возбужденно повторил Виктор. — Я слово зря на ветер не брошу. Тут Серега Очеретин говорил: дайте мне длинный уступ, я в два раза больше угля дам... Так? А я говорю, — тряхнул он головой, — дайте мне всю лаву, я один ее за смену пройду!
— Один? — ахнул Очеретин, изумленно глядя на Виктора.
— Да, один! — гордо повторил Виктор. В эту минуту он был способен на все.
Старик Карнаухов повернулся в его сторону и участливо спросил:
— А ты, голубь, трохи... не того? — И он постучал пальцем по лбу. — А?
— Того, того! — злобно подхватил Макивчук. — Рятуйте его, добрые люди, окончательно парень с глузду съехал от великой гордости!
Нарядная грохнула могучим шахтерским хохотом.
— Ан да Виктор! Высказался!
— Так он же Илья Муромец, богатырь, чи вы этого, хлопцы, не знали?
— Артист!
— Иван Поддубный!
— Иди в цирк. Виктор, большие деньги огребешь! — неслось из всех углов.
Наступил как раз тот момент, когда нарядная внезапно превращается в театр. А Виктор стоял, как провалившийся, но гордый актер, и только глаза его из-под шахтерской шляпы пылали желтым пламенем.
— Надо выручать Витьку! — прошептал Светличный и крикнул: — Да дайте ж человеку до конца сказать!
Его голос услышал Рудин,
— Правильно! — снисходительно сказал он. — Пусть товарищ окончит свою мысль.
Все поутихли.
— Я говорю: в десять раз можно больше угля дать! — презрительно улыбаясь, сказал Виктор. — А мне не верите, спросите Андрея Воронька... У него и план есть.
— A-а, и Андрей!.. — удивленно пронеслось по нарядной. Андрея на шахте знали. Андрей был осторожный, вдумчивый, молчаливый человек.
— Просим товарища Воронька! — сказал Петр Филиппович Кандыбин.
Андрей, смущаясь, выступил вперед, в центр круга.
— Собственно, — запинаясь, сказал он, обращаясь главным образом к Рудину, — дело еще не проверенное. Но мысль есть. Правильно сказал Очеретин: вполсилы работаем. Называемся забойщиками, а много ли мы отбойным молотком работаем? Часа три в смену, не больше. А остальное время чего только не делаем! И лес тащим, и крепим, и убираем, — а молоток лежит, угледобычи нету. Оттого и заработки у нас небольшие. То есть обыкновенные... Как ни старайся — больше полторы нормы не дашь.
— Ох, верно! — громко вздохнул кто-то. В нарядной было тихо, этот вздох услышали. Услышал его и Андрей. Ему стало легче говорить. Тут же заметил он, как сквозь толпу осторожно, стараясь не шуметь, продирается запоздавший на наряд Нечаенко и издали улыбается ему. И Андрей в ответ тоже улыбнулся ему и уже с большей уверенностью стал продолжать свою неожиданную речь: — Вот мы и предлагаем лаву спрямить, уступы ликвидировать и дать всю лаву забойщику. Пусть он в полную силу рубает, а за ним крепильщики пускай крепят...
— То есть как это? — недоуменно перебил его старик Кандыбин. — Забойщицкую крепь препоручить крепильщикам. Так, что ль?
— Да. А отчего ж? — ответил Андрей. — Разделение труда.
— А заработок как же? Пополам али как?
— Почему ж пополам? Как же это можно забойщика равнять с крепильщиком? — обиженно сказал Сережка Очеретин. — Никак это невозможно!
— И я про то ж, что нельзя! — обиделся и Кандыбин. — Крепильщик — это, брат, первая квалификация в шахте!
— Это кто ж вам сказал такое, дедушка?
— Да постойте вы с заработками! — с досадой вскричал Митя Закорко. — Что у вас все про одно? Тут, может, человек хорошее дело для шахты предлагает, а вы «заработки»! — и тотчас же нетерпеливо обратился к Андрею: — Ты практически расскажи. Андрей, как ты это дело смыслишь. Не тяни!
Его поддержало несколько голосов:
Его поддержало несколько голосов:
— Поподробнее просим!
— Как-то непонятно нам...
— Больно мысль твои Андрей, удивительная. Ты ясней скажи!
Но Кандыбин с сомнением покачал головой.
— Э, что-то ты не то говорить, Андрюша! — сказал он, страдальчески сморщившись, словно жалея молодого, горячего парня и сокрушаясь, что приходится его урезонивать. — Против смысла говоришь. Всю жизнь мы тут на шахте толчемся, а такого не слыхивали, чтоб крепильщик, например, забойщицкую крепь крепил...
— Так это ж одна его фантазия! — раздался резкий, насмешливый голос откуда-то от стены. Ты б еще про синего зайца рассказал. Андрюша! — И там, у стены, засмеялись.
Но насмешки, сопротивление, отпор действовали на Андрея не так, как они обычно действуют на робкие души. Никогда они не обезоруживали его, а делали еще упрямее. И сейчас он только глубже втянул голову в плечи, словно сжался весь перед прыжком и приготовился к бою.
— Вы о заработках не беспокойтесь, дедушка Кандыбин! — сказал он. — Наш шахтерский заработок, он от угля идет. Сколько угля дадим, столько и заработаем. Так?
— Это справедливо! — согласился Кандыбин.
— Верно, верно. Андрей! — крикнул Светличный.
— Ты расскажи людям, сколько угля можно дать.
— Вот и подсчитаем, — ободренный этим возгласом, продолжал Андрей. — Сейчас забойщик сколько угля рубает один? Ну, десять, ну, от силы двенадцать тонн. Верно? А тогда, на пару с крепильщиком, он и пятьдесят, а то и семьдесят тонн даст...
— Сколько?! — ахнули вокруг него.
— Семьдесят! — твердо повторил Андреи и посмотрел на Рудина. Но тот в это время о чем-то тихо говорил с Дедом. До Андрея донеслось:
— Балуются ребятки! — и понял, что это о нем и о его предложении сказал Дед.
— Семьдесят? — даже побледнев от волнения, пролепетал Сережка Очеретин. — Так как это, ты всерьез? Всерьез?
— А я так думаю, что и все сто можно взять! — возбужденно выкрикнул Виктор.
— А может, мильон? — спросил Карнаухов. — Ты уж прямо мильонами считай, парень, чего сотнями пачкаться-то...
— Ох, и фантазер народ пошел! — покачал головой Кандыбин.
— Та я ж вам говорю, хлопцы, это ж сказки про синего зайца! — донесся тот же насмешливый голос от стены, и там опять засмеялись.
Но тут раздался новый и властный голос:
— А вы, чем смеяться зря, прежде выслушали б! — И Нечаенко вступил, наконец, в круг, где стояли Андрей, Рудин и Дед. — Выслушали б, а потом и обсудили бы... — прибавил Нечаенко уже спокойно и подошел к Рудину поздороваться.
— Интересный у вас народ на «Марии», — улыбаясь, сказал ему Рудин. — Спорят, шумят, волнуются. А главное — думают! Вот что ценно! — Он вдруг посмотрел на часы и забеспокоился. — Эх, а я еще на «Софию» хотел успеть... Как фамилия этого паренька? — указал он на Андрея.
— Андрей Воронько.
— A-а! Спасибо... — Рудин сделал шаг вперед, и все вокруг сразу стихли, поняв, что он хочет говорить. — Вот что, товарищ Воронько! — ласково сказал Рудин, кладя руку парню на плечо. — С большим интересом слушал я твое предложение. И всех вас тоже с интересом слушал, товарищи! — обратился он уже ко всем. — Хорошо, что вы об угле думаете. О том, как бы его побольше взять, как бы побольше уголька дать нашему родному государству. Хорошо! Это святые мысли! Ваша шахта у нас передовая в районе. И народ у вас передовой. Хороший народ! Сознательный. Так что я вас агитировать не буду, — улыбнулся он. — А просто пожелаю не успокаиваться на достигнутом, а давать родине побольше донецкого уголька! А меня уж извините, придется мне сейчас к вашим соседям заехать. Боюсь, там у нас совсем другой разговор будет! — засмеялся он и шутливо крикнул сразу же: — Хоть бы вы, ребята, за своих соседей взялись! Пристыдили бы их по-шахтерски. по-соседски. Или на буксир взяли.
— А мы не против! — охотно подхватил Карнаухов. Вот-вот. Возьмите на буксир, большое дело сделаете! — сказал Рудин, помахал на прощанье кепкой, которую все время держал в руке и почти не надевал никогда, и пошел к выходу. Шахтеры дружелюбно расступились перед ним.
— А как же... — растерянно пробормотал Андрей, но тотчас же сам остановился.
— Кончай митинг, товарищи! — зычно, на всю нарядную крикнул Дед. — Делай свое дело — да в шахту!
Шахтеры стали расходиться по бригадам. За окном рявкнула автомобильная сирена, было слышно, как тронулась машина, стуча стареньким мотором. Это уехал Рудин.
К Андрею, продолжавшему одиноко стоять посреди зала, подошли Светличный и Виктор.
И тотчас же вернулся Нечаенко. провожавший Рудина.
— Ну, вот! Дело и заварилось! — весело воскликнул он. — Обнародовали вашу идею, ребята. Теперь обсудим. А там...
— А отчего товарищ. Рудин ничего не сказал?.. — запинаясь, спросил Андрей.
— А как же он мог сразу, тут же и высказаться? Такие дела, брат, с кондачка не решаются! Придется еще и еще обсудить. Товарища Журавлева в это дело втянем... Вот... — возбужденно потирая руки, сказал Нечаенко... — Может, кое с кем придется и поспорить и подраться даже. Ничего-о!.. Только вы уж теперь не отступайте, ребята, — предупредил он.
— Мы не отступим! — тихо сказал Андрей. — Я, если что... Я Сталину напишу!
15
Был такой случай в истории шахты «Крутая Мария»: у нее украли... гудок.
Случилось это давно, в 1921 году. С превеликим трудом восстанавливали тогда шахтеры «Марии» свою родную шахту, назначили уж и утро пуска, а за день до торжества хватились и выяснили: гудка нет. Шахта стала безголосой.
Сначала в кражу даже не поверили. Ну кому нужен свисток? Кто и зачем полезет ради него на трубу? Решили, что его просто сбило ветром. Надо ставить другой.
Но к вечеру выяснилось: гудок действительно украли. И украли его мальчишки с «Софии», украли из хулиганства, из шахтерского озорства, из коногонского молодечества и с торжеством принесли к себе на «Софию» и вручили старикам: вот, мол, какие на «Крутой Марии» ротозеи, свой гудок прозевали.
Узнав об этом, директор «Крутой Марии» пришел в ярость: он требовал, чтобы немедленно была поднята на ноги милиция, озорники арестованы, а гудок возвращен хозяевам. Инженер-технорук, пожимая плечами, сказал, что вся эта история выеденного яйца не стоит: поставим новый — и все!
Но старики шахтеры только печально покачали головами.
— Э, нет! — говорили они. — Новый гудок — не старый! Не спорим: может, новый и лучше будет, и чище, и на звук приятнее. Да только будет он нам чужой. А мы к своему привыкли. Мы его, хрипушу нашего, бывало, поутру из всех гудков в окрестности отличим. Чужой гудок тебя и не разбудит, а свой запоет — сразу как молодой вскинешься...
— Мы ведь о чем мечтали? — прибавил от себя дядя Онисим, тогда еще не комендант общежития, а крепильщик. — Мы ведь о том мечтали, когда шахту восстанавливали, что вот придет-таки одно прекрасное утро и запоет наша кормилица на весь мир, как и раньше. А теперь как же? Торжество, а «Крутая Мария» гудит не своим голосом! Обидно будет... И не узнают люди, что это именно «Крутая Мария» ожила...
— Я ж говорю, — вскипел директор, — надо милицию на ноги поднять.
— Э, нет! — опять не согласились старики. — И так не можно. Позвольте-ка нам самим дело уладить по-своему, по-шахтерски...
И они поступили по-своему. Тем же вечером старики (а были среди них люди и сорока лет, не старше: но «стариками» на шахтах зовут не тех, кто долго жил на земле, а тех, кто много лет протрубил под землей) надели свои парадные костюмы — самое лучшее, что у каждого в сундуках было: люстриновые «тройки», в которых еще под венец шли, тугие крахмальные воротнички или вышитые нежными узорами рубахи под пиджак навыпуск, а те, кто воевал, — аккуратные трофейные френчи с алым партизанским бантом над левым карманом; а сторож инвалид Мокеич даже Георгиевский крест нацепил и ни за что не согласился снять этот старорежимный знак, объясняя, что добыл его кровью, — и торжественной процессией отправились на «Софию»: кланяться соседям, просить обратно гудок, выкупать его несколькими ведрами самогона.
И ранним утром следующего дня загудел, раскатился над озябшей степью старый гудок «Марии» и поплыл над холмами, над туманами, над влажными от росы крышами, никого не разбудив, — ибо все ждали его и не спали, — и всех обрадовав. И, заслышав знакомый голос «Крутой Марии», со всех концов поселка побежали к шахте люди, счастливые и гордые. Стали собираться у ствола. Долго, хрипло и недружно, но от всей души кричали «ура». И бросали в ствол шапки и рукавицы.
А гудок все плыл и плыл над степью...
И старики крестились на звук гудка, как на звон церковного колокола, крестились не потому, что верили в бога, а потому, что не знали, как иначе выразить свои чувства. А шахтерские жены высоко поднимали ребятишек над головой и шептали им:
— Слушай, сынок, слушай!.. Это наша «Мария» гудит. Теперь хлебушко будет!..
Эту историю рассказал нашим ребятам все тот же неиссякаемый дядя Онисим, и теперь она вдруг припомнилась Федору Светличному, когда после всего, что случилось на наряде, поехал он в шахту, припомнилась неизвестно почему и в какой связи. А вспомнив, он уже невольно улыбнулся, тепло и растроганно, как улыбался и слушая рассказ дяди Онисима. И опять без всякой связи подумал: «А повезло мне, что я именно на «Крутую Марию» приехал и именно теперь!»