– Вы говорите о какой-нибудь одной религии?
– О нет! Они отличаются одна от другой лишь внешними симптомами. А сама болезнь – это религиозная направленность ума, это потребность человека создать себе фетиш и обоготворить его, пасть ниц перед кем-нибудь и поклоняться кому-нибудь. Кто это будет – Христос, Будда или дикарский тотем, – не имеет значения. Вы, конечно, не согласитесь со мной. Можете считать себя атеисткой[74], агностиком[75], кем заблагорассудится, – все равно я за пять шагов чувствую вашу религиозность. Впрочем, наш спор бесцелен, хотя вы грубо ошибаетесь, думая, что я рассматриваю террористические акты только как способ расправы со зловредными представителями власти. Нет, это способ – и, по-моему, наилучший способ – подрывать авторитет церкви и приучать народ к тому, чтобы он смотрел на её служителей, как на паразитов.
– А когда вы достигнете своей цели, когда вы разбудите зверя, дремлющего в человеке, и натравите его на церковь, тогда…
– Тогда я скажу, что сделал своё дело, ради которого стоило жить.
– Так вот о каком деле шла речь в тот раз!
– Да, вы угадали.
Она вздрогнула и отвернулась от него.
– Вы разочаровались во мне? – с улыбкой спросил Овод.
– Нет, не разочаровалась… Я… я, кажется, начинаю бояться вас.
Прошла минута, и, взглянув на него, Джемма проговорила своим обычным деловым тоном:
– Да, спорить нам бесполезно. У нас слишком разные мерила. Я, например, верю в пропаганду, пропаганду и ещё раз пропаганду и в открытое восстание, если оно возможно.
– Тогда вернёмся к моему плану. Он имеет отношение к пропаганде, но только некоторое, а к восстанию – непосредственное.
– Я вас слушаю.
– Итак, я уже сказал, что из Романьи в Венецию направляется много добровольцев. Мы ещё не знаем, когда вспыхнет восстание. Быть может, не раньше осени или зимы. Но добровольцев нужно вооружить, чтобы они по первому зову могли двинуться к равнинам. Я взялся переправить им в Папскую область оружие и боевые припасы…
– Погодите минутку… Как можете вы работать с этими людьми? Революционеры в Венеции и Ломбардии стоят за нового папу. Они сторонники либеральных форм и положительно относятся к прогрессивному церковному движению. Как можете вы, такой непримиримый антиклерикал, уживаться с ними?
Овод пожал плечами:
– Что мне до того, что они забавляются тряпичной куклой? Лишь бы делали своё дело! Да, конечно, они будут носиться с папой. Почему это должно меня тревожить, если мы всё же идём на восстание? Побить собаку можно любой палкой, и любой боевой клич хорош, если с ним поднимешь народ на австрийцев.
– Чего же вы ждёте от меня?
– Главным образом, чтобы вы помогли мне переправить оружие через границу.
– Но как я это сделаю?
– Вы сделаете это лучше всех. Я собираюсь закупить оружие в Англии, и с доставкой предстоит немало затруднений. Ввозить через порты Папской области невозможно; значит, придётся доставлять в Тоскану, а оттуда переправлять через Апеннины.
– Но тогда у вас будут две границы вместо одной!
– Да, но все другие пути безнадёжны. Ведь привезти большой контрабандный груз в неторговую гавань нельзя, а вы знаете, что в Чивита-Веккиа[76] заходят самое большее три парусные лодки да какая-нибудь рыбачья шхуна. Если только мы доставим наш груз в Тоскану, я берусь провезти его через границу Папской области. Мои товарищи знают там каждую горную тропинку, и у нас много мест, где можно прятать оружие. Груз должен прийти морским путём в Ливорно, и в этом-то главное затруднение. У меня нет там связей с контрабандистами, а у вас, вероятно, есть.
– Дайте мне подумать пять минут.
Джемма облокотилась о колено, подперев подбородок ладонью, и вскоре сказала:
– Я, вероятно, смогу вам помочь, но до того, как мы начнём обсуждать все подробно, ответьте на один вопрос. Вы можете дать мне слово, что это дело не будет связано с убийствами и вообще с насилием?
– Разумеется! Я никогда не предложил бы вам участвовать в том, чего вы не одобряете.
– Когда нужен окончательный ответ?
– Время не терпит, но я могу подождать два-три дня.
– Вы свободны в субботу вечером?
– Сейчас скажу… сегодня четверг… да, свободен.
– Ну, так приходите ко мне. За это время я все обдумаю.
* * *В следующее воскресенье Джемма послала комитету флорентийской организации мадзинистов письмо, в котором сообщала, что намерена заняться одним делом политического характера и поэтому не сможет исполнять в течение нескольких месяцев ту работу, за которую до сих пор была ответственна перед партией.
В комитете её письмо вызвало некоторое удивление, но возражать никто не стал. Джемму знали в партии как человека, на которого можно положиться, и члены комитета решили, что, если синьора Болла предпринимает неожиданный шаг, то имеет на это основательные причины.
Мартини Джемма сказала прямо, что берётся помочь Оводу в кое-какой «пограничной работе». Она заранее выговорила себе право быть до известной степени откровенной со своим старым другом – ей не хотелось, чтобы между ними возникали недоразумения и тайны. Она считала себя обязанной доказать, что доверяет ему. Мартини ничего не сказал ей, но Джемма поняла, что эта новость глубоко его огорчила.
Они сидели у неё на террасе, глядя на видневшийся вдали, за красными крышами, Фьезоле. После долгого молчания Мартини встал и принялся ходить взад и вперёд, заложив руки в карманы и посвистывая, что служило у него верным признаком волнения. Несколько минут Джемма молча смотрела на него.
– Чезаре, вас это очень обеспокоило, – сказала она наконец. – Мне ужасно неприятно, что вы так волнуетесь, но я не могла поступить иначе.
– Меня смущает не дело, за которое вы берётесь, – ответил он мрачно. – Я ничего о нём не знаю и думаю, что, если вы соглашаетесь принять в нём участие, значит, оно того заслуживает. Но я не доверяю человеку, с которым вы собираетесь работать.
– Вы, вероятно, не понимаете его. Я тоже не понимала, пока не узнала ближе. Овод далёк от совершенства, но он гораздо лучше, чем вы думаете.
– Весьма вероятно. – С минуту Мартини молча шагал по террасе, потом вдруг остановился. – Джемма, откажитесь! Откажитесь, пока не поздно. Не давайте этому человеку втянуть вас в его дела, чтобы не раскаиваться впоследствии.
– Ну что вы говорите, Чезаре! – мягко сказала она. – Никто меня ни во что не втягивает. Я пришла к своему решению самостоятельно, хорошо все обдумав. Я знаю, вы не любите Ривареса, но речь идёт о политической работе, а не о личностях.
– Мадонна, откажитесь! Это опасный человек. Он скрытен, жесток, не останавливается ни перед чем… и он любит вас.
Она откинулась на спинку стула:
– Чезаре, как вы могли вообразить такую нелепость!
– Он любит вас, – повторил Мартини. – Прогоните его, мадонна!
– Чезаре, милый, я не могу его прогнать и не могу объяснить вам почему. Мы связаны друг с другом… не по собственной воле.
– Если это так, то мне больше нечего сказать, – ответил Мартини усталым голосом.
Он ушёл, сославшись на неотложные дела, и долго бродил по улицам. Все рисовалось ему в чёрном свете в тот вечер. Было у него единственное сокровище, и вот явился этот хитрец и украл его.
Глава X
В середине февраля Овод уехал в Ливорно. Джемма свела его там с одним пароходным агентом, либерально настроенным англичанином, которого она и её муж знали ещё в Англии. Он уже не раз оказывал небольшие услуги флорентийским радикалам: ссужал их в трудную минуту деньгами, разрешал пользоваться адресом своей фирмы для партийной переписки и тому подобное. Но все это делалось через Джемму, из дружбы к ней.
Не нарушая партийной дисциплины, она могла пользоваться этим знакомством по своему усмотрению. Но теперь успех был сомнителен. Одно дело – попросить дружески настроенного иностранца дать свой адрес для писем из Сицилии или спрятать в сейфе его конторы какие-нибудь документы, и совсем другое – предложить ему перевезти контрабандой огнестрельное оружие для повстанцев. Джемма не надеялась, что он согласится.
– Можно, конечно, попробовать, – сказала она Оводу, – но я не думаю, чтобы из этого что-нибудь вышло. Если б вы пришли к Бэйли с моей рекомендацией и попросили пятьсот скудо[77], отказа не было бы: он человек в высшей степени щедрый. Может одолжить в трудную минуту свой паспорт или спрятать у себя в подвале какого-нибудь беглеца. Но, если вы заговорите с ним о ружьях, он удивится и примет нас обоих за сумасшедших.
– Но, может, он посоветует мне что-нибудь или сведёт меня с кем-нибудь из матросов, – ответил Овод. – Во всяком случае, надо попытаться.
Через несколько дней, в конце месяца, он пришёл к ней одетый менее элегантно, чем всегда, и она сразу увидела по его лицу, что у него есть хорошие новости.
– Наконец-то! А я уж начала бояться, не случилось ли с вами чего-нибудь.
– Я решил, что писать опасно, а раньше вернуться не мог.
– Вы только что приехали?
– Да, прямо с дилижанса. Я пришёл сказать, что всё улажено.
– Неужели Бэйли согласился помочь?
– Больше чем помочь. Он взял на себя все дело: упаковку, перевозку – все решительно. Ружья будут спрятаны в тюках товаров и придут прямо из Англии. Его компаньон и близкий друг, Вильямс, соглашается лично наблюдать за отправкой груза из Саутгэмптона, а Бэйли протащит его через таможню в Ливорно. Потому-то я и задержался так долго: Вильямс как раз уезжал в Саутгэмптон, и я проводил его до Генуи.
– Чтобы обсудить по дороге все дела?
– Да. И мы говорили до тех пор, пока меня не укачало.
– Вы страдаете морской болезнью? – быстро спросила Джемма, вспомнив, как мучился Артур, когда её отец повёз однажды их обоих кататься по морю.
– Совершенно не переношу моря, несмотря на то, что мне много приходилось плавать… Но мы успели поговорить, пока пароход грузили в Генуе. Вы, конечно, знаете Вильямса? Славный малый, неглупый и заслуживает полного доверия. Бэйли ему в этом отношении не уступает, и оба они умеют держать язык за зубами.
– Бэйли идёт на большой риск, соглашаясь на такое дело.
– Так я ему и сказал, но он лишь мрачно посмотрел на меня и ответил: «А вам-то что?» Другого ответа от него трудно было ожидать. Попадись он мне где-нибудь в Тимбукту, я бы подошёл к нему и сказал: «Здравствуйте, англичанин!»
– Всё-таки не понимаю, как они согласились! И особенно Вильямс – на него я просто не рассчитывала.
– Да, сначала он отказался наотрез, но не из страха, а потому, что считал все предприятие «неделовым». Но мне удалось переубедить его… А теперь займёмся деталями.
Когда Овод вернулся домой, солнце уже зашло, и в наступивших сумерках цветы японской айвы тёмными пятнами выступали на садовой стене. Он сорвал несколько веточек и понёс их в дом. У него в кабинете сидела Зита. Она кинулась ему навстречу со словами:
– Феличе! Я думала, ты никогда не вернёшься!
Первым побуждением Овода было спросить её, зачем она сюда пожаловала, однако, вспомнив, что они не виделись три недели, он протянул ей руку и холодно сказал:
– Здравствуй, Зита! Ну, как ты поживаешь?
Она подставила ему лицо для поцелуя, но он, словно не заметив этого, прошёл мимо неё и взял вазу со стола. В ту же минуту дверь позади распахнулась настежь – Шайтан ворвался в кабинет и запрыгал вокруг хозяина, лаем, визгом и бурными ласками выражая ему свою радость. Овод оставил цветы и нагнулся к собаке:
– Здравствуй, Шайтан, здравствуй, старик! Да, да, это я. Ну, дай лапу!
Зита сразу помрачнела.
– Будем обедать? – сухо спросила она. – Я велела накрыть у себя – ведь ты писал, что вернёшься сегодня вечером.
Овод быстро поднял голову:
– П-прости, бога ради! Но ты напрасно ждала меня. Сейчас, я только переоденусь. Поставь, п-пожалуйста, цветы в воду.
Когда Овод вошёл в столовую, Зита стояла перед зеркалом и прикалывала ветку айвы к корсажу. Решив, видимо, сменить гнев на милость, она протянула ему маленький букетик красных цветов:
– Вот тебе бутоньерка. Дай я приколю.
За обедом Овод старался изо всех сил быть любезным и весело болтал о разных пустяках. Зита отвечала ему сияющими улыбками. Её радость смущала Овода. У Зиты была своя жизнь, свой круг друзей и знакомых – он привык к этому, и до сих пор ему не приходило в голову, что она может скучать по нём. А ей, видно, было тоскливо одной, если её так взволновала их встреча.
– Давай пить кофе на террасе, – предложила Зита. – Вечер такой тёплый!
– Хорошо! Гитару взять? Может, ты споёшь мне?
Зита так и просияла. Овод был строгий ценитель и не часто просил её петь.
На террасе вдоль всей стены шла широкая деревянная скамья. Овод устроился в углу, откуда открывался прекрасный вид на горы, а Зита села на перила, поставила ноги на скамью и прислонилась к колонне, поддерживающей крышу. Живописный пейзаж не трогал её – она предпочитала смотреть на Овода.
– Дай мне папиросу. Я ни разу не курила с тех пор, как ты уехал.
– Гениальная идея! Для полного б-блаженства не хватает только папиросы.
Зита наклонилась и внимательно посмотрела на него:
– Тебе правда хорошо сейчас?
Овод высоко поднял свои тонкие брови:
– Ты в этом сомневаешься? Я сытно пообедал, любуюсь видом, прекраснее которого, пожалуй, нет во всей Европе, а сейчас меня угостят кофе и венгерской народной песней. Кроме того, совесть моя спокойна, пищеварение в порядке. Что ещё нужно человеку?
– А я знаю – что!
– Что?
– Вот, лови! – Она бросила ему на колени маленькую коробку.
– Ж-жареный миндаль! Почему же ты не сказала раньше, пока я ещё не закурил?
– Глупый! Покуришь, а потом примешься за лакомство… А вот и кофе!
Овод с сосредоточенным видом грыз миндаль, прихлёбывал маленькими глотками кофе и наслаждался, точно кошка, лакающая сливки.
– Как п-приятно пить настоящий кофе после той б-бурды, которую подают в Ливорно! – протянул он своим мурлыкающим голосом.
– Вот и посидел бы подольше дома.
– Долго не усидишь. Завтра я опять уезжаю.
Улыбка замерла у Зиты на губах:
– Завтра?.. Зачем? Куда?
– Да так… в два-три места. По делам.
Посоветовавшись с Джеммой, он решил сам съездить в Апеннины и условиться с контрабандистами о перевозке оружия. Переход границы Папской области грозил ему серьёзной опасностью, но от его поездки зависел успех всей операции.
– Вечно одно и то же! – чуть слышно вздохнула Зита. А вслух спросила: – И это надолго?
– Нет, недели на две, на три.
– Те же самые дела? – вдруг спросила она.
– Какие «те же самые»?
– Да те, из-за которых ты когда-нибудь сломаешь себе шею. Политика?
– Да, это имеет некоторое отношение к п-политике.
Зита швырнула папиросу в сад.
– Ты меня не проведёшь, – сказала она. – Я знаю, эта поездка опасная.
– Да, я отправлюсь п-прямо в ад кромешный, – лениво протянул Овод. – У тебя, вероятно, есть там друзья, которым ты хочешь послать в подарок веточки плюща? Только не обрывай его весь.
Зита рванула с колонны целую плеть и в сердцах бросила её на пол.
– Поездка опасная, – повторила она, – а ты даже не считаешь нужным чётно сказать мне все как есть. По-твоему, со мной можно только шутить и дурачиться! Тебе, может быть, грозит виселица, а ты молчишь! Политика, вечная политика! Как мне это надоело!
– И мне т-тоже, – проговорил Овод сквозь зевоту. – Поэтому давай побеседуем о чем-нибудь другом. Или, может быть, ты споёшь?
– Хорошо. Дай гитару. Что тебе спеть?
– «Балладу о коне». Это твой коронный номер.
Зита запела старинную венгерскую песню о человеке, который лишился сначала своего коня, потом крыши над головой, потом возлюбленной и утешал себя тем, что «больше горя принесла нам битва на Мохачском поле[78]». Это была любимая песня Овода. Её суровая мелодия и горькое мужество припева трогали его так, как не трогала сентиментальная музыка.
Зита была в голосе. Звуки лились из её уст – чистые, полные силы и горячей жажды жизни. Итальянские и славянские песни не удавались ей, немецкие и подавно, а венгерские она пела мастерски.
Овод слушал, затаив дыхание, широко раскрыв глаза. Так хорошо Зита ещё никогда не пела. И вдруг на последних словах голос её дрогнул:
Она всхлипнула и спрятала лицо в густой завесе плюща.
– Зита! – Овод взял у неё гитару. – Что с тобой?
Но она всхлипнула ещё громче и закрыла лицо ладонями. Он тронул её за плечо:
– Ну, что случилось?
– Оставь меня! – проговорила она сквозь слёзы, отстраняясь от него. – Оставь!
Овод вернулся на место и стал терпеливо ждать, когда рыдания стихнут. И вдруг Зита обняла его за шею и опустилась перед ним на колени:
– Феличе! Не уезжай! Не уезжай!
– Об этом после. – Он осторожно высвободился из её объятий. – Сначала скажи мне, что случилось? Ты чем-то напугана?
Зита молча покачала головой.
– Я тебя обидел?
– Нет. – Она коснулась ладонью его шеи.