– Это мои личные невзгоды. Зачем тревожить ими других.
– Выслушайте меня, – сказала Джемма, взяв его дрожащие руки в свои. – Я не хотела касаться того, чего не вправе была касаться. Но вы сами, по своей доброй воле, стольким уже поделилась со мной. Так доверьте мне и то немногое, что осталось недосказанным, как доверили бы вашей сестре! Сохраните маску на лице, если так вам будет легче, но сбросьте её со своей души, пожалейте самого себя
Овод ещё ниже опустил голову.
– Вам придётся запастись терпением, – сказал он. – Из меня выйдет плохой брат. Но если бы вы только знали… Я чуть не лишился рассудка в последние дни. Будто снова пережил Южную Америку. Дьявол овладевает мной и… – Голос его дрогнул.
– Переложите же часть ваших страданий на мои плечи, – прошептала Джемма.
Он прижался лбом к её руке:
– Тяжка десница господня!
Часть третья
Глава I
Следующие пять недель Овод и Джемма прожили точно в каком-то вихре – столько было волнений и напряжённой работы. Не хватало ни времени, ни сил, чтобы подумать о своих личных делах. Оружие было благополучно переправлено контрабандным путём на территорию Папской области. Но оставалась невыполненной ещё более трудная и опасная задача: из тайных складов в горных пещерах и ущельях нужно было незаметно доставить его в местные центры, а оттуда развезти по деревням. Вся область кишела сыщиками. Доминикино, которому Овод поручил это дело, прислал во Флоренцию письмо, требуя либо помощи, либо отсрочки.
Овод настаивал, чтобы всё было кончено к середине июня, и Доминикино приходил в отчаяние. Перевозка тяжёлых грузов по плохим дорогам была задачей нелёгкой, тем более что необходимость сохранить все в тайне вызывала бесконечные проволочки.
«Я между Сциллой и Харибдой [79] , – писал он. – Не смею торопиться из боязни, что меня выследят, и не могу затягивать доставку, так как надо поспеть к сроку. Пришлите мне дельного помощника, либо дайте знать венецианцам, что мы не будем готовы раньше первой недели июля.»
Овод понёс это письмо Джемме.
Она углубилась в чтение, а он уселся на полу и, нахмурив брови, стал поглаживать Пашта против шерсти.
– Дело плохо, – сказала Джемма. – Вряд ли вам удастся убедить венецианцев подождать три недели.
– Конечно, не удастся. Что за нелепая мысль! Доминикино не мешало бы понять это. Не венецианцы должны приспосабливаться к нам, а мы – к ним.
– Нельзя, однако, осуждать Доминикино: он, очевидно, старается изо всех сил, но не может сделать невозможное.
– Да, вина тут, конечно, не его. Вся беда в том, что там один человек, а не два. Один должен охранять склады, а другой – следить за перевозкой. Доминикино совершенно прав: ему необходим дельный помощник.
– Но кого же мы ему дадим? Из Флоренции нам некого послать.
– В таком случае я д-должен ехать сам.
Джемма откинулась на спинку стула и взглянула на Овода, сдвинув брови:
– Нет, это не годится. Это слишком рискованно.
– Придётся всё-таки рискнуть, если н-нет иного выхода.
– Так надо найти этот иной выход-вот и все. Вам самому ехать нельзя, об этом нечего и думать.
Овод упрямо сжал губы:
– Н-не понимаю, почему?
– Вы поймёте, если спокойно подумаете минутку. Со времени вашего возвращения прошло только пять недель. Полиция уже кое-что пронюхала о старике паломнике и теперь рыщет в поисках его следов. Я знаю, как хорошо вы умеете менять свою внешность, но вспомните, скольким вы попались на глаза и под видом Диэго, и под видом крестьянина. А вашей хромоты и шрама не скроешь.
– М-мало ли на свете хромых!
– Да, но в Романье не так уж много хромых со следом сабельного удара на щеке, с изуродованной левой рукой и с синими глазами при тёмных волосах.
– Глаза в счёт не идут: я могу изменить их цвет белладонной.
– А остальное?.. Нет, это невозможно! Отправиться туда сейчас при ваших приметах – это значит идти в ловушку. Вас немедленно схватят.
– Н-но кто-нибудь должен помочь Доминикино!
– Хороша будет помощь, если вы попадётесь в такую критическую минуту! Ваш арест равносилен провалу вашего дела.
Но Овода нелегко было убедить, и спор их затянулся надолго, не приведя ни к какому результату. Джемма только теперь начала понимать, каким неисчерпаемым запасом спокойного упорства обладает этот человек. Если бы речь шла о чем-нибудь менее важном, она, пожалуй, и сдалась бы. Но в этом вопросе нельзя было уступать: ради практической выгоды, какую могла принести поездка Овода, рисковать, по её мнению, не стоило. Она подозревала, что его намерение съездить к Доминикино вызвано не столько политической необходимостью, сколько болезненной страстью к риску. Ставить под угрозу свою жизнь, лезть без нужды в самые горячие места вошло у него в привычку. Он тянулся к опасности, как запойный к вину, и с этим надо было настойчиво, упорно бороться. Видя, что её доводы не могут сломить его упрямую решимость, Джемма пустила в ход свой последний аргумент.
– Будем, во всяком случае, честны, – сказала она, – и назовём вещи своими именами. Не затруднения Доминикино заставляют вас настаивать на этой поездке, а ваша любовь к…
– Это неправда! – горячо заговорил Овод. – Он для меня ничто. Я вовсе не стремлюсь увидеть его… – И замолчал, прочтя на её лице, что выдал себя.
Их взгляды встретились, и они оба опустили глаза. Имя человека, который промелькнул у них в мыслях, осталось непроизнесенным.
– Я не… не Доминикино хочу спасти, – пробормотал наконец Овод, зарываясь лицом в пушистую шерсть кота, – я… я понимаю, какая опасность угрожает всему делу, если никто не явится туда на подмогу.
Джемма не обратила внимания на эту жалкую увёртку и продолжала, как будто её и не прерывали:
– Нет, тут говорит ваша страсть ко всякому риску. Когда у вас неспокойно на душе, вы тянетесь к опасности, точно к опиуму во время болезни.
– Я не просил тогда опиума! – вскипел Овод. – Они сами заставили меня принять его.
– Ну разумеется! Вы гордитесь своей выдержкой, и вдруг попросить лекарство – как же это можно! Но поставить жизнь на карту, чтобы хоть немного ослабить нервное напряжение, – это совсем другое дело! От этого ваша гордость не пострадает! А в конечном счёте разница между тем и другим только кажущаяся.
Овод взял кота обеими руками за голову и посмотрел в его круглые зелёные глаза:
– Как ты считаешь, Пашт! Права твоя злая хозяйка или нет? Значит, mea culpa, mea m-maxima culpa?[80] Ты, мудрец, наверно, никогда не просишь опиума. Твоих предков в Египте обожествляли. Там никто не осмеливался наступать им на хвост. А любопытно, удалось бы тебе сохранить своё величественное презрение ко всем земным невзгодам, если бы я взял горящую свечу и поднёс её к твоей л-лапке… Небось запросил бы опиума? А, Пашт? Опиума… или смерти? Нет, котик, мы не имеем права умирать только потому, что это кажется нам наилучшим выходом. Пофыркай, помяучь немножко, а л-лапку отнимать не смей!
– Довольно! – Джемма взяла у Овода кота и посадила его на табуретку. – Все эти вопросы мы с вами обсудим в другой раз, а сейчас надо подумать, как помочь Доминикино… В чём дело, Кэтти? Кто-нибудь пришёл? Я занята.
– Сударыня, мисс Райт прислала пакет с посыльным.
В тщательно запечатанном пакете было письмо со штемпелем Папской области, адресованное на имя мисс Райт, но не вскрытое. Старые школьные друзья Джеммы все ещё жили во Флоренции, и особенно важные письма нередко пересылались из предосторожности по их адресу.
– Это условный знак Микеле, – сказала она, наскоро пробежав письмо, в котором сообщались летние цены одного пансиона в Апеннинах, и указывая на два пятнышка в углу страницы. – Он пишет симпатическими чернилами. Реактив в третьем ящике письменного стола… Да, это он.
Овод положил письмо на стол и провёл по страницам тоненькой кисточкой. Когда на бумаге выступил ярко-синей строчкой настоящий текст письма, он откинулся на спинку стула и засмеялся.
– Что такое? – быстро спросила Джемма.
Он протянул ей письмо.
Доминикино арестован. Приезжайте немедленно.
Она опустилась на стул, не выпуская письма из рук, и в отчаянии посмотрела на Овода.
– Ну что ж… – иронически протянул он, – теперь вам ясно, что я должен ехать?
– Да, – ответила она со вздохом. – И я тоже поеду.
Он вздрогнул:
– Вы тоже? Но…
– Разумеется. Нехорошо, конечно, что во Флоренции никого не останется, но теперь все это неважно; главное – иметь лишнего человека там, на месте.
– Вы тоже? Но…
– Разумеется. Нехорошо, конечно, что во Флоренции никого не останется, но теперь все это неважно; главное – иметь лишнего человека там, на месте.
– Да там их сколько угодно найдётся!
– Только не таких, которым можно безусловно доверять. Вы сами сказали, что там нужны по крайней мере два надёжных человека. Если Доминикино не мог справиться один, то вы тоже не справитесь. Для вас, как для человека скомпрометированного, конспиративная работа сопряжена с большими трудностями. Вам будет особенно нужен помощник. Вы рассчитывали работать с Доминикино, а теперь вместо него буду я.
Овод насупил брови и задумался.
– Да, вы правы, – сказал он наконец, – и чем скорей мы туда отправимся, тем лучше. Но нам нельзя выезжать вместе. Если я уеду сегодня вечером, то вы могли бы, пожалуй, выехать завтра после обеда, с почтовой каретой.
– Куда же мне направиться?
– Это надо обсудить. Мне лучше всего проехать прямо в Фаэнцу. Я выеду сегодня вечером в Борго Сан-Лоренцо, там переоденусь и немедленно двинусь дальше.
– Ничего другого, пожалуй, не придумаешь, – сказала Джемма, озабоченно хмурясь. – Но все это очень рискованно – стремительный отъезд, переодевание в Борго у контрабандистов. Вам следовало бы иметь три полных дня, чтобы доехать до границы окольными путями и успеть запутать свои следы.
– Этого как раз нечего бояться, – с улыбкой ответил Овод. – Меня могут арестовать дальше, но не на самой границе. В горах я в такой же безопасности, как и здесь. Ни один контрабандист в Апеннинах меня не выдаст. А вот как вы переберётесь через границу, я не совсем себе представляю.
– Ну, это дело не трудное! Я возьму у Луизы Райт её паспорт и поеду отдыхать в горы. Меня в Романье никто не знает, а вас – каждый сыщик.
– И каждый к-контрабандист. К счастью.
Джемма посмотрела на часы:
– Половина третьего. В вашем распоряжении всего несколько часов, если вы хотите выехать сегодня.
– Тогда я сейчас же пойду домой, приготовлюсь и добуду хорошую лошадь. Поеду в Сан-Лоренцо верхом. Так будет безопаснее.
– Нанимать лошадь совсем не безопасно. Её владелец…
– Я и не стану нанимать. Мне её даст один человек, которому можно довериться. Он и раньше оказывал мне услуги. А через две недели кто-нибудь из пастухов приведёт её обратно… Так я вернусь сюда часов в пять или в половине шестого. А вы за это время разыщите М-мартини и объясните ему все.
– Мартини? – Джемма изумлённо взглянула на него.
– Да. Нам придётся посвятить его в наши дела. Если только вы не найдёте кого-нибудь другого.
– Я не совсем понимаю – зачем.
– Нам нужно иметь здесь человека на случай каких-нибудь непредвиденных затруднений. А из всей здешней компании я больше всего доверяю Мартини. Риккардо тоже, конечно, сделал бы для нас всё, что от него зависит, но Мартини надёжнее. Вы, впрочем, знаете его лучше, чем я… Решайте.
– Я ничуть не сомневаюсь в том, что Мартини человек подходящий и надёжный. И он, конечно, согласится помочь нам. Но…
Он понял сразу:
– Джемма, представьте себе, что ваш товарищ не обращается к вам за помощью в крайней нужде только потому, что боится причинить вам боль. По-вашему, это хорошо?
– Ну что ж, – сказала она после короткой паузы, – я сейчас же пошлю за ним Кэтти. А сама схожу к Луизе за паспортом. Она обещала дать мне его по первой моей просьбе… А как с деньгами? Не взять ли мне в банке?
– Нет, не теряйте на это времени. Денег у меня хватит. А потом, когда мои ресурсы истощатся, прибегнем к вашим. Значит, увидимся в половине шестого. Я вас застану?
– Да, конечно. Я вернусь гораздо раньше.
Овод пришёл в шесть и застал Джемму и Мартини на террасе. Он сразу догадался, что разговор у них был тяжёлый. Следы волнения виднелись на лицах у обоих.
Мартини был молчалив и мрачен.
– Ну как, всё готово? – спросила Джемма.
– Да. Вот принёс вам денег на дорогу. Лошадь будет ждать меня у заставы Понте-Россо в час ночи…
– Не слишком ли это поздно? Ведь вам надо попасть в Сан-Лоренцо до рассвета, прежде чем город проснётся.
– Я успею. Лошадь хорошая, а мне не хочется, чтобы кто-нибудь заметил мой отъезд. К себе я больше не вернусь. Там дежурит шпик: думает, что я дома.
– Как же вам удалось уйти незамеченным?
– Я вылез из кухонного окна в палисадник, а потом перелез через стену в фруктовый сад к соседям. Потому-то я так и запоздал. Нужно было как-нибудь ускользнуть от него. Хозяин лошади весь вечер будет сидеть в моём кабинете с зажжённой лампой. Шпик увидит свет в окне и тень на шторе и будет уверен, что я дома и пишу.
– Вы, стало быть, останетесь здесь, пока не наступит время идти к заставе?
– Да. Я не хочу, чтобы меня видели на улице… Возьмите сигару, Мартини. Я знаю, что синьора Болла позволяет курить.
– Мне всё равно нужно оставить вас. Я пойду на кухню помочь Кэтти подать обед.
Когда Джемма ушла, Мартини встал и принялся шагать по террасе, заложив руки за спину. Овод молча курил, смотрел, как за окном моросит дождь.
– Риварес! – сказал Мартини, остановившись прямо перед Оводом, но опустив глаза в землю. – Во что вы хотите втянуть её?
Овод вынул изо рта сигару и пустил облако дыма.
– Она сама за себя решила, – ответил он. – Её никто ни к чему не принуждал.
– Да, да, я знаю. Но скажите мне…
Он замолчал.
– Я скажу всё, что могу.
– Я мало что знаю насчёт ваших дел в горах. Скажите мне только, будет ли ей угрожать серьёзная опасность?
– Вы хотите знать правду?
– Разумеется.
– Да, будет.
Мартини отвернулся и зашагал из угла в угол. Потом опять остановился:
– Ещё один вопрос. Можете, конечно, не отвечать на него, но если захотите ответить, то отвечайте честно: вы любите её?
Овод не спеша стряхнул пепел и продолжал молча курить.
– Значит, вы не хотите ответить на мой вопрос?
– Нет, хочу, но я имею право знать, почему вы об этом спрашиваете?
– Господи боже мой! Да неужели вы сами не понимаете почему?
– А, вот что! – Овод отложил сигару в сторону и пристально посмотрел в глаза Мартини. – Да, – мягко сказал он, – я люблю её. Но не думайте, что я собираюсь объясняться ей в любви. Меня ждёт…
Последние слова он произнёс чуть слышным шёпотом. Мартини подошёл ближе:
– Что ждёт?..
– Смерть.
Овод смотрел прямо перед собой холодным, остановившимся взглядом, как будто был уже мёртв. И, когда он снова заговорил, голос его звучал безжизненно и ровно.
– Не тревожьте её раньше времени, – сказал он. – Нет ни тени надежды, что я останусь цел. Опасность грозит всем. Она знает это так же хорошо, как и я. Но контрабандисты сделают все, чтобы уберечь её от ареста. Они – славный народ, хотя и грубоваты. А моя шея давно уже в петле, и, перейдя границу, я только затяну верёвку.
– Риварес! Что с вами? Я, конечно, понимаю, дело предстоит опасное – особенно для вас. Но вы так часто пересекали границу, и до сих пор всё сходило благополучно.
– Да, а на сей раз я попадусь.
– Но почему? Откуда вы это взяли?
Овод криво усмехнулся:
– Помните немецкую легенду о человеке, который умер, встретившись со своим двойником?.. Нет? Двойник явился ему ночью, в пустынном месте… Он стенал, ломал руки. Так вот, я тоже встретил своего двойника в прошлую поездку в Апеннины, и теперь, если я перейду границу, мне назад не вернуться.
Мартини подошёл к нему и положил руку на спинку его кресла:
– Слушайте, Риварес, я отказываюсь понимать эту метафизическую галиматью, но мне ясно одно: с такими предчувствиями ехать нельзя. Самый верный способ попасться – это убедить себя в провале заранее. Вы, наверно, больны или чем-то расстроены, если у вас голова забита такими бреднями. Давайте я поеду, а вы оставайтесь. Всё будет сделано как надо, только дайте мне письмо к вашим друзьям с объяснением…
– Чтобы вас убили вместо меня? То-то было бы умно!
– Не убьют! Меня там не знают, не то что вас! Да если даже убьют…
Он замолчал, и Овод посмотрел на него долгим, вопрошающим взглядом. Мартини снял руку со спинки кресла.
– Ей будет гораздо тяжелее потерять вас, чем меня, – сказал он своим самым обычным тоном. – А кроме того, Риварес, это дело общественного значения, и подход к нему должен быть только один: как его выполнить, чтобы принести наибольшую пользу наибольшему количеству людей. Ваш «коэффициент полезности», как выражаются экономисты, выше моего. У меня хватает соображения понять это, хотя я не особенно благоволю к вам. Вы большая величина, чем я. Кто из нас лучше, не выяснено, но вы значительнее как личность, и ваша смерть будет более ощутимой потерей.