Русская Швейцария - Михаил Шишкин 34 стр.

Приезжает в Дорнах и Максимилиан Волошин, причем приезд его сопровождается драматическими обстоятельствами – с началом войны граница закрывается, и поэту удается вырваться из Германии буквально в последнюю минуту. «Он рассказывал, – читаем дальше в “Зеленой змее”, – что повсюду попадал в последние поезда. “Все двери захлопывались за мной, я – как последний зверек, спасшийся в Ноевом ковчеге”». Эти впечатления отразились в написанном в Дорнахе стихотворении «Под знаком льва», которое заканчивается словами: «…Вошел последним внутрь ковчега». Здесь, под Базелем, рождается еще одно «военное» стихотворение: «Над полями Эльзаса».

Волошин также принимает участие в строительстве Гетеанума. В течение шести месяцев он работает резчиком и готовит эскизы для большого занавеса, которому предстояло украсить главный зал. Занятие это, однако, не приносит Волошину радость. «Эту работу должна была выполнять дама, – вспоминает Маргарита Сабашникова-Волошина, – обладавшая больше “мистическими”, чем художественными, дарованиями. Макс – бедный Макс! – был назначен ей в помощники. Она писала всё в розово-голубом тумане, он – в виде сильно очерченных горных формаций, знакомых ему по Крыму, и физически точных преломлений света в облаках. Оба должны были работать в маленьком, освещенном только электричеством, помещении. Макс в этом окружении совсем загрустил».

М.А. Волошин

С началом войны в Дорнахе начинаются тревожные времена, но работа не прекращается ни на день. Строительство Гетеанума идет под доносившийся гул орудий из соседнего Эльзаса. «Первые звуки, которые мы услышали в Здании, – замечает Сабашникова-Волошина, – были звуки канонады». Антропософы живут «на трагическом фоне мировой войны, – пишет Белый в “Воспоминаниях о Штейнере”, – ставшем для нас не аллегорическим фоном, а фоном самого горизонта, перманентно гремевшего пушками и вспыхивавшего прожекторами…»

Вот как описывает Белый атмосферу, царившую в швейцарской деревушке в первую неделю катастрофы: «В эти дни была паника; люди выскакивали из домов и кричали, а пушки гремели: поблизости; сеялись мороки: сражение охватило до Базеля; граница – гола; мобилизация в Швейцарии лишь начиналась; был отдан приказ: если бой у границы заденет клочок территории нашей, железные дороги, трамваи тотчас отдаются военным целям, а населению по знаку набата должно бежать в горы; швейцарское сопротивление начиналось за Дорнахом: прямо над Гетеанумом, куда повезли артиллерию; местности наши вполне отдавались стихиям войны».

Сам Белый в это тревожное время дежурит по ночам на стройке. «…Помнится мне Дорнах лунными фосфорическими ночами, когда я отбывал вахту, ощущал себя “начальником” этих странных пространств, где из кустов росли бараки, а надо всем поднимался купол. Став около Гетеанума и бросив взгляд на эти странные сечения плоскостей, озаренных луною, я восклицал внутренне: „В какой я эпохе? В седой древности? В далеком будущем?” Ничего не напоминало мне настоящего; и я взбирался по мостикам – высоко, высоко: на лоб главного портала; на лбу садился, гасил фонарик и, обняв ноги, озирал окрестности: с горизонта мигали прожекторы войны; кругом – спящие домики…“

В Дорнахе Белый чувствует себя всё более неуютно. Ему кажется, что его недооценивают, положение ночного антропософавахтера становится для него унизительным, непереносимым. «Трагедия с антропософской средой, моим последним убежищем, длилась 15 лет, – напишет он в книге “Почему я стал символистом” в 1928 году, – и остротою, и длительностью она превышала другие трагедии».

В статье «Почему я стал символистом» Белый пытается разобраться в своих сложных отношениях с антропософским обществом. «В Москве меня объявили погибшим; в Мюнхене меня не объявили ничем, потому что там я был ничем… ну и случилось то, что тридцатитрехлетний уже “ХЕРР БУГАЕВ” в сознании многих в обществе был пристроен в сынки к “МАМЕНЬКЕ”; “МАМЕНЬКОЮ” такой сделали мадам Штейнер; одни справедливо возмущались картиною тридцатитрехлетнего “БЭБИ” в коротенькой юбчонке, ведомого “МАМЕНЬКОЙ”, но негодование свое перенесли на меня, ибо гнусный вид “БЭБИ” приписывали моему хитрому и весьма подозрительному подхалимству; другие же, относясь с доверием к моему ими созданному мифу о наивном “ПРОСТАЧКЕ”, – всерьез принимали великовозрастного лысого бэби; эти последние называли меня: “УНЗЕР ХЕРР БУГАЕВ”». И дальше: «В чужой глухорожденности сидел закупоренный русский писатель, четыре года, как в бочке, переживая подчас чувство погребенности заживо; а в это время на поверхности бочки без возможности моей что-либо предпринять разрисовывались и “БЭБИ”, и “БУКИ”: и святой идиотик, в идиотизме росший в грандиозную чудовищность сверх-Парсифаля, и лукавая, темная личность, неизвестно откуда затершаяся в почтенное немецкое общество: втереться в непонятное доверие Рудольфа Штейнера, его жены и нескольких учеников Штейнера, “НАШИХ УВАЖАЕМЫХ ДЕЯТЕЛЕЙ”».

Белый явно не жалует своих немецких коллег по антропософии: «Средний немецкий антропософ, – читаем там же, – исчерпывается в цыпочках своего стояния перед Штейнером, в необыкновенной болтливости и назиданиях новичкам, сим козлам антропософского отпущения (так я четыре года и простоял в “НОВИЧКАХ”), очень невысокой культурности, в любви к слухам и сплетням (оккультным и неоккультным)».

Белый любит Доктора и ненавидит его немецкое окружение, озабоченное, по мнению русского поэта, не столько заботой о внутреннем самоусовершенствовании, сколько борьбой за близость к учителю. Возможно, антропософские, как выражается Белый, «тетушки» не могли простить Белому внимания Штейнера.

У Белого портятся отношения с Ильиной, у которой он с женой снимает комнаты, и они переезжают в дом рядом с виллой Штейнеров. «…Я оказался соседом с ним: волей судьбы мы переехали в домик, стоявший как раз напротив домика доктора, – читаем в “Воспоминаниях о Штейнере”, – домик наш не был огорожен; несколько яблонь да небольшая дорожка отделяли нас от низенького заборчика, за которым перед цветочною клумбою, маленькими, посыпанными гравием дорожками, стояла двухэтажная вилла “Ханзи”, приобретенная Марией Яковлевной».

Белый и Ася Бугаева-Тургенева время от времени приглашаются Штейнерами на вечерний чай, что болезненно воспринимается завистниками. Интерес Доктора к России связан с происхождением его супруги. Жена Штейнера, Мария фон Сиверс, выросла в России, окончила петербургскую гимназию. Молодая девушка занималась переводами теософских трудов и, поехав в Берлин, познакомилась там на докладе в 1902 году со Штейнером. Эта встреча определила всю их последующую жизнь – основатель антропософии соединяет судьбу с девушкой из России. Увлечение Штейнера Россией выражалось даже в мелочах. «Русские резные изделия радовали его, – пишет Белый в “Воспоминаниях о Штейнере”, – он привез в Дорнах деревянные игрушки, вырезанные военнопленными: резные коровки, собаки, лошадки, – запутешествовали по Дорнаху. В его квартире был самовар: М.Я. вывезла из России его; самовар нам подавался».

Если в «Почему я стал символистом», оценивая результаты своих «антропософских» лет, Белый восклицает: «Не спрашивайте меня об этой мучительной и позорной стороне четырехлетнего моего быта жизни (позорной, – не знаю для кого: меня, что не умел отстранить его, других ли, меня одевших в позор); знаю лишь: хорошо, что русские не видели “АНДРЕЯ БЕЛОГО” в одежде скомороха…» – то при этом он не жалеет только о своем контакте со Штейнером: русский поэт «сидел в бочке», но получил то, что искал: «Из бочки, над бочкою увидел я мое “Я” – высоко над собой; оттого-то я взял фонарь и несколько лет говорил о человеке, как ЧЕЛЕ ВЕКА. Знак этого Чела на мгновения вспыхивал и над моим челом… в Дорнахе, когда это чело венчали терньи».

«Швейцарские» годы Белого приносят его читателям «Котика Летаева». Кроме того, из-под его пера выходит работа «Рудольф Штейнер и Гёте в мировоззрении современности». Поводом для написания ее служит книга Эмилия Метнера, бывшего друга Белого по «Мусагету», направленная против Штейнера. Метнер написал в одном из писем о Штейнере, когда увидел его еще в 1909 году: «Это какой-то теософский пастор, выкрикивающий глубокие пошлости».

Поэт в «Воспоминаниях о Штейнере» пишет об особенном таланте Доктора производить впечатление даже на своих врагов: «Эмилий Метнер написал против доктора резкую книгу, граничащую с пасквилем; доктор это знал; когда Метнер уже по написании книги появился в Дорнахе, так случилось, что мне, пишущему ответ, пришлось просить доктора разрешить Метнеру посещение рождественских лекций для членов; доктор разрешение дал; Метнер после лекций почувствовал потребность подойти к доктору и лично поблагодарить его за разрешение; помню, как Метнер покраснел и невнятно залепетал, подойдя к доктору; можно было, глядя со стороны, подумать, что злейший враг доктора, – просто какой-то юноша обожатель». После приезда Метнера в Дорнах в марте 1915-го отношения старых друзей навсегда прерываются.

Кстати, третий бывший соредактор «Мусагета» – поэт-символист Эллис-Кобылинский – тоже живет в это время в Швейцарии, в Берне, но с ним встречи у Белого больше уже не будет. Ярый приверженец в течение короткого времени антропософских идей, Эллис скоро становится таким же ярым врагом Штейнера.

Жизнь в Дорнахе становится для Белого всё мучительней. В письме Блоку 23 июня 1916 года он пишет: «Я был… в состоянии душевного разлада, подавленности вследствие условий моей 2-летней жизни здесь, о которых я ничего не могу рассказать, которые морально ужасны, невыносимы, удушливы, безысходны, несмотря на то, что мой ангел-хранитель, Ася, со мною и что доктор, которого мы обожаем, бывает с нами…»

В том же письме Белый дает описание работы на антропософской стройке, резко отличающееся от гимна труду в процитированном выше письме Иванову-Разумнику: «…И вот мне открылась картина этой зимы: воет ветер, в оконные стекла бьет жалкая изморозь; свинец облачный припадает к земле; из свинца рычит грохот пушек; ты приходишь домой – иззябший физически и иззябший морально из “кантины” (т. е. досчатого барака, где мы пьем кофе в 5 часов после работы): из-за загородки перекрестных “злых”, “ведьмовских” взглядов, опорочивающих тебя, из трескотни чужеземных слов – из толпы тебя презирающих, как дурачка, и ненавидящих иногда, как русского, к которому с симпатией относится доктор: с сознанием, что еще ряд безысходных месяцев ты будешь обречен вращаться среди полусумасшедших “оккультических” старых дев и видеть, как жена твоя, превращенная в почти работницу, стучит молотком по тяжелому дереву, выколачивая свои силы (такова ее охота!), в облаке гадких сплетен и неописуемо враждебно-мерзкой атмосфере этой самой нашей “кантины” обреченная жить; – вот с таким сознанием возвращаюсь домой и, принимаясь растапливать печи вонючими “брикетами” (зная, что теперь пойдет “брикетная вонь”), я бывал охвачен воистину безысходностью…»

Не пишет Блоку Белый о сложных своих отношениях с женой, своим «ангелом-хранителем», о которых узнаем из «Материала к биографии»: «Под влиянием работы у доктора Ася перестала быть моей женой, что при моей исключительной жизненности и потребности иметь физические отношения с женщиной – означало: или иметь “роман” с другой (это при моей любви к Асе было для меня невозможно), или – прибегать к проституткам, что при моих антропософских воззрениях и при интенсивной духовной работе было тоже невозможным; итак: кроме потери родины, родной среды, литературной деятельности, друзей, я должен был лишиться и жизни, т. е. должен был вопреки моему убеждению стать на путь аскетизма…» Внимание Белого переключается на свояченицу – Наталью Тургеневу-Поццо: «Образ женщины как таковой стал преследовать мое воображение, теперь же Наташа стала меня преследовать в снах».

Фактическое прекращение брака Белого происходит уже осенью 1914 года: «равнодушие, холодность Аси меня угнетали», «страсть к Наташе увеличивается». Белый спасается от атмосферы, царившей в их дорнахском доме, тем, что убегает в город: «Иногда, совершенно удрученный, я отправлялся в Базель; и начинал там сиротливо бродить по улицам, в холодном осеннем тумане, бесцельно забирался в “кино” и тупо созерцал мелодрамы и фильмы с фронта; какое-то гнетущее чувство преследования охватывало меня…»

Встает всё чаще вопрос и вообще об отъезде из Швейцарии. «Однажды Сизов мне говорит (это было на портале): “Знаешь, Боря, Дорнах – не для нас, русских: сюда можно будет впоследствии приехать на курс и провести несколько праздничных дней; но жить всегда – нет и нет!”»

В 1915 году начинается русский исход из Дорнаха. Первым не выдерживает и уезжает в Париж Максимилиан Волошин. Под предлогом объявленной в России мобилизации возвращаются из Швейцарии домой Андрей Белый, Александр Поццо, Трифон Трапезников, Константин Лигский, другие мужчины-антропософы. Вряд ли Белый уезжает в мае 1915-го из Базеля с мыслью отправиться на фронт защищать царя и отечество. Сразу по приезде на родину он достает себе медицинское заключение, освобождающее его от службы в армии.

Через несколько лет, вместивших в себя войну, революцию, смерти от голода и мороза, пожары библиотек, расстрелы интеллигенции и прочую русскую экзотику, Белый вырвется из большевистской России и бросится в Швейцарию, но его остановит на полпути письмо бывшей жены из Дорнаха – учитель вовсе не жаждет видеть чудаковатого ученика. Встреча произойдет в Берлине, где обоснуется Белый в эмиграции и куда приедет с лекциями Доктор. «Штейнеру, спросившему меня: “Ну, – как дела?” – я мог лишь ответить с гримасою сокращения лицевых мускулов под приятную улыбку: “Трудности с жилищным отделом”. Этим и ограничился в 1921 году пять лет лелеемый и нужный мне всячески разговор».

Не получается долгожданной встречи и с супругой – Ася, отдав предпочтение другому, окончательно заявляет Белому о разрыве их брака. Всё это приводит Белого к пресловутым пьяным танцам в берлинских дансингах и к возвращению в СССР со своей новой женой – также членом Антропософского общества Клавдией Николаевной Васильевой, с которой Белый познакомился еще в Дорнахе.

Перед отъездом поэта обратно в коммунистическую Россию происходит еще одно событие, взволновавшее его. В ночь на Новый, 1923 год сгорает дотла деревянный Гетеанум. Этот пожар Белый воспринимает как знамение, более того, принимает на себя ответственность за это событие. «В 1915 году в Дорнахе, – пишет он в “Почему я стал символистом”, – я видел во сне пожар “ГЕТЕАНУМА”; самое неприятное в этом сне: пожар был НЕ БЕЗ МЕНЯ; …в 1922 году (весной, летом, осенью), размышляя об ужасе, стрясшемся со мною, ловил я себя на мысли: “ГЕТЕАНУМ”, ставший кумиром, раздавил души многих строителей; угрожающе срывалось с души: “Не сотвори себе кумира”. И опять проносился в душе пожар “Гетеанума”; и душа как бы говорила: “Если б этой жертвою вернулся к нам Дух жизни, то…” Далее я не мыслил. А 31 декабря 1922 года он загорелся; и горел 1 января 1923 года».

В те самые часы, когда пылает Гетеанум, Белый встречает Новый год у Горького в Саарове под Берлином: «Комната была увешана цветною бумагой; вдруг – всё вспыхнуло: огонь объял комнату; бумага, сгорев, не подожгла ничего; странно-веселый вспых соответствовал какому-то душевному вспыху».

В 1923 году накануне возвращения Белого в Россию происходит последняя встреча ученика с Доктором. В «Воспоминаниях о Штейнере» Белый пишет: «Наступило прощанье; и я – мне нисколько не стыдно в этом признаться: я поцеловал ему руку. Ведь этот неудержимый жест, непроизвольный, есть выражение сыновней любви».

Марина Цветаева в «Пленном духе» напишет о поэте: «Не этого ли искал Андрей Белый у доктора Штейнера, не отца ли, соединяя в нем и защитника земного, и заступника небесного, от которых, обоих, на заре своих дней столь вдохновенно и дерзновенно отрекся?»

В строительстве нынешнего, бетонного Гетеанума, возведенного в Дорнахе взамен сгоревшего, тоже принимают участие русские, хотя и не в таком количестве, как это было возможно до революции, – двадцатые-тридцатые годы в России не способствуют развитию интереса к антропософии. Так, до конца своей жизни остается в Дорнахе Ася Тургенева. О встрече с ней читаем в воспоминаниях философа Николая Лосского, который во время поездки с докладами по Швейцарии в 1929 году приезжает в Базель. «…Мы пошли в окрестностях Базеля в Dornach посмотреть Goetheanum антропософов. Нас встретила там бывшая жена Андрея Белого, урожденная Ася Тургенева. Она заведовала росписью стекол Goetheanum’а, которая производилась следующим образом. По толстому стеклу струилась вода и в разных местах действием сверла уменьшалась в различной степени толщина стекла, благодаря чему при дневном освещении получались воздушно утонченные изображения каких-то духов, почитаемых антропософами. Внешний вид здания производил впечатление гриба, замкнутого в себе и враждебно настороженного против остального мира».

VI. «Рейнский водопад достоин своей славы…» Рейнский водопад и Шафхаузен

12 августа 1799 года в Шафхаузен вошли русские полки. Солдаты России были посланы императором Павлом освободить полюбившуюся ему Швейцарию от французов.

Городские власти устраивают Римскому-Корсакову, командующему армией, помпезную встречу. Генералу передают послание русскому царю, составленное отцами города в самых верноподданнических выражениях: «Пресветлейшему, великодушнейшему и непобедимейшему русскому кайзеру Паулю, самодержцу всех русских и нашему всемилостивейшему князю и господину в Петербурге». От имени жителей бургомистр и члены городского совета благодарят своего «освободителя» за «особое благоволение» и «милостивейшее участие Вашего Величества в судьбе нашего дорогого отечества», то есть за посылку войск для «полного освобождения Швейцарии» от «проклятой французской системы».