Русская Швейцария - Михаил Шишкин 57 стр.

Кстати, в этой же клинике близ Монтрё за несколько месяцев до смерти будет лежать Набоков.

В июле-августе 1927 года в Глионе отдыхает с женой Натальей Сергей Рахманинов. «Целый день я на воздухе: или лежу, или хожу, или сплю», – сообщает композитор в письме Ю.Э. Конюсу 6 августа и прибавляет с присущим ему юмором: «Результат от всего этого пока тот, что я ем раза в три больше обыкновенного, к великой радости моей жены и к великому сожалению хозяина гостиницы, которому платим за “пансион”. Другой ест прилично, а я неприлично, – а платим одинаково. Не знал же хозяин вперед, какой у нас аппетит!»

Но, конечно же, Монтрё – это Набоков.

После шумного успеха «Лолиты» американский профессор русской литературы оставляет университет и становится «свободным» писателем. Лето Набоковы проводят в Европе, подыскивая местечко для того, чтобы переселиться в Старый Свет, поближе к сыну, учившемуся в Милане, и к сестре Владимира Елене Сикорской, проживавшей в Женеве. Главной причиной он сам назовет желание быть поближе к альпийской лепидоптере.

Путешествуя по Италии и Швейцарии в 1961 году, Набоковы останавливаются в Монтрё в отеле «Бельмон» (“Hôtel Belmont, avenue Belmont”, 31). В середине августа они приезжают в недалекий Вийар-сюр-Оллон (Villars-sur-Ollon) в гости к семье Игоря Маркевича, известного пианиста, композитора, дирижера. Киевлянин Маркевич, кстати, провел детство в Швейцарии, что было связано с болезнью его отца, лечившегося здесь от туберкулеза. Близкий знакомый Шаляпина, Стравинского, Прокофьева, Дягилева, он был женат на дочери Нижинского.

Маркевичи проводили лето в Швейцарии. Здесь, в горах Валлиса, во время обеда у дирижера происходит знакомство Набокова с киноактером Питером Устиновым, повлиявшее на выбор писателя. Устинов рекомендует остановиться в отеле «Монтрё-Палас» (“Montreux Palace”), где он сам жил с семьей. Набоков решает остаться здесь на зиму – он хочет дописать до конца «Бледное пламя».

Сперва русский писатель из Америки заключает контракт на два номера (комнаты 35 и 38) на третьем (четвертом, по русскому счету) этаже – прямо под номером Устинова – в правом, старинном крыле отеля “La Cygne”. Эта гостиница, называвшаяся первоначально “Hôtel du Cygne”, была построена в 1837 году, перестроена в современном виде в 1865-м, а в 1906-м был пристроен «Монтрё-Палас», образовавший с “La Cygne” единый комплекс. Этот отель всегда служил местом проживания и встреч аристократии и людей искусства. Стравинский, например, описывает свою встречу с Дягилевым в 1913 году: «Я был с Дягилевым в гостинице Монтрё-Палас, когда я услышал новость, что Нижинский женился, и на моих глазах Дягилев превратился в сумасшедшего, умолявшего нас с женой не оставлять его одного».

В зимний сезон, когда наплыв туристов со всего света в Монтрё иссякал, номера роскошной гостиницы сдавали по льготным ценам постоянным жильцам. Набоковы переезжают сюда в начале октября 1961 года. Писатель предполагает прожить здесь сперва лишь несколько месяцев, но возвращение в Америку всё время откладывается – и этот отель на набережной станет его домом до самой смерти.

На второй год осенью Набоковы переселяются в шестикомнатный люкс с окнами на озеро под самой крышей, их комнаты занимают пол-этажа. В этом номере писатель проживет семнадцать лет. Как и всю жизнь, снова в меблированных комнатах, но на этот раз в роскошном исполнении. Единственный предмет, принадлежавший Набокову, составляет конторка, за которой он обычно пишет, – ее подарил именитому гостю хозяин отеля.

Монтрё, летом набитый битком туристами, с осени успокаивается, становится тихим провинциальным курортным городком. Здесь Набокову нравится, он был еще под впечатлением от Ниццы, которую помнил ребенком и которая отпугнула его теперь. На тихом берегу Женевского озера он находит покой – свою «Земблю». Каждый день его можно видеть в саду отеля, где писатель работает с карточками. Здесь он заканчивает в декабре 1961 года «Бледное пламя».

Жизнь в «Монтрё-Паласе» делится на два сезона. Летом Набоковы уезжают подальше от шума и туристов в горы: в Саас-Фее (Saas-Fee), Церматт (Zermatt), Вербье (Verbier), Кран (Crans) и другие места, где писатель охотится с сачком за бабочками. Зимой он пишет, готовит к печати книги, просматривает переводы, переводит сам себя. Проводит с карандашом в руке каждый день минимум по семь часов. В Монтрё он заканчивает работу над переводом и комментариями к «Евгению Онегину». После выхода этого труда в свет он пишет: «Мне кажется, я сделал для Пушкина не меньше того, что он сделал для меня». В Монтрё Набоков переводит на русский «Лолиту».

Знаменитость одолевают интервьюеры. Допуск имеют лишь избранные. Вопросы принимаются только в письменном виде, даже в телеинтервью Набоков читает ответы по бумажке. Он не может позволить себе ни одного неряшливого слова.

Он почти ни с кем не общается, живет затворником. Переписка и общение с внешним миром осуществляются через жену Веру. В одном интервью Набоков называет своим обществом уток Женевского озера, героев романов и сестру Елену, которая приезжает из Женевы на выходные в Монтрё.

Лето 1963 года Набоковы проводят в Лейкербаде (Leukerbad), где проходит лечение в ревматологической клинике сын Дмитрий, потом в Ле-Диаблере (Les Diablerets), следующее лето – в Шато д’Э (Châteaux-d’Oex) и Кране (Crans), лето 1965-го – в Сен-Морице (St. Moritz).

Из Швейцарии Набоковы ездят в Италию, на оперный дебют сына, в 1962 году отправляются за океан на лайнере «Куин Элизабет» на премьеру «Лолиты». В 1964 году писатель в последний раз едет в Америку.

Аполитичность Набокова – миф, который писатель усердно возводит вокруг себя, как стену. Он следит за всеми политическими событиями в мире и в России. Его каждодневный маршрут проходит мимо киоска, где он покупает все главные газеты на известных ему языках. Когда осенью 1965 года начинается волна протестов против вьетнамской войны, особенно после приказа Джонсона начать бомбардировки Северного Вьетнама, писатель посылает телеграмму американскому президенту, которому была сделана операция желчного пузыря, с пожеланием скорейшего выздоровления и возвращения к «деятельности, достойной восхищения». Позднее в печати он выступит в поддержку русских диссидентов, в частности, заступится за Буковского.

Набоков читает русскую литературу или, по крайней мере, то, что доходит до него из России. В феврале 1966-го он переводит «Сентиментальный марш» Булата Окуджавы – единственный сделанный им перевод советского поэта.

В том же 1966-м к Набокову приходит «Ада». Два года он пишет этот роман, который должен стать вершиной его творчества. Рабочий день размерен по часам. Работа над романом не прерывается даже летом – «Ада» не отпускает его ни в Бэ-ле-Бэн (Вех les Bains), ни в Вербье, где Набоковы проводят лето 1968-го.

Вот как о рабочих буднях в Монтрё рассказывает сам писатель в беседе с Пьером Домергом: «Моя жизнь здесь очень размеренна и всё же не лишена переживаний. Могу представить вам план моего дня. Я встаю рано, около 7 часов утра, проглатываю фруктовый сок, облачаюсь в свою домашнюю рясу и становлюсь за аналоем писать. Виктор Гюго и Флобер тоже писали стоя, кажется, ошибочно полагая, что молния апоплексии разит вертикального писателя реже, чем пишущего в другой позе. Поработав час или два, я съедаю очень скромный завтрак, тарелку корнфлекса, чашку кофе без сахара, и жена прочитывает мне почту, иногда забавную и всегда обширную, после чего я вновь устраиваюсь за моим пюпитром. Около одиннадцати я бреюсь и принимаю ванну. Мы часто обедаем в городе. В два часа работа возобновляется, но, как правило, около полудня я покидаю конторку и погружаюсь в кресло со своими карточками. Мы обедаем в семь. Около девяти я ложусь и засыпаю моментально, как ребенок. В полночь я просыпаюсь от адской судороги посреди бессонной пустыни, и вот тут начинается мучительная дилемма – принимать или не принимать снотворное. Как видите, довольно бурная жизнь».

Набокова выдвигают на Нобелевскую премию. По негласной очереди комитета литературная премия 1969 года должна достаться русскому. После выхода «Ады» «Нью-Йорк Таймс» пишет: «Если он не получит Нобелевской премии, то только потому, что она не достойна его». Лауреатом становится Солженицын. Из России он пишет в 1970-м в Шведскую королевскую академию, что именно Набоков заслужил эту премию, и как лауреат выдвигает его на следующий год. «Это писатель ослепительного литературного дарования, именно такого, какое мы зовем гениальностью…»

Набоков не большой любитель солженицынского пафоса, но публично не высказывает свое мнение о его текстах, поскольку автор преследуется по политическим мотивам. Также не в восторге Набоков и от стихов Бродского, присланных славистом Карлом Проффером. «Однако эстетическая критика была бы несправедливой, если учесть эти ужасные условия и страдания, которые читаются в каждой строке», – пишет Набоков Профферу. Что же касается Нобелевской премии, Набоков знает, что лауреатами ее не были ни Кафка, ни Джойс, ни Пруст.

Набоков не большой любитель солженицынского пафоса, но публично не высказывает свое мнение о его текстах, поскольку автор преследуется по политическим мотивам. Также не в восторге Набоков и от стихов Бродского, присланных славистом Карлом Проффером. «Однако эстетическая критика была бы несправедливой, если учесть эти ужасные условия и страдания, которые читаются в каждой строке», – пишет Набоков Профферу. Что же касается Нобелевской премии, Набоков знает, что лауреатами ее не были ни Кафка, ни Джойс, ни Пруст.

В 1969-м после летнего пребывания в Лугано и Адельбодене осенью он начинает писать «Прозрачные вещи».

В шестидесятые годы Набоков имеет возможность, подобно другим эмигрантам, ездить в Россию, как это делала ежегодно его сестра. В первый раз Елена едет в Ленинград на две недели в 1969-м, привозит фотографии Выры и Рождествена. Писатель слушает ее рассказы, но сам не едет. Он посылает туда героя своего романа «Погляди на арлекинов» – Вадим Вадимыча. Восьмой роман Набокова на английском языке станет последним, как последним русским тоже был восьмой – «Дар».

Работая над «Арлекинами», Набоков подробно расспрашивает Елену, а перед ее поездкой летом 1973 года в Россию дает сестре длинный список необходимых ему деталей: его интересуют все подробности нового русского быта, вплоть до запахов.

В интервью немцу Циммеру (Zimmer) на вопрос, приедет ли он когда-нибудь в Германию, в которой прожил два десятилетия перед войной, Набоков ответил: «Нет, я никогда не вернусь туда, как я никогда не вернусь в Россию. <…> Пока я живу, значит, могут еще жить и те мерзавцы, которые мучили и убивали беспомощных и невинных. Откуда мне знать, что прячется в прошлом моего ровесника – добродушного незнакомца, которому мне случится пожать руку?»

14 февраля 1974-го, едва узнав о высылке Солженицына, Набоков сразу пишет ему письмо, приветствуя автора «Архипелага» на свободе, благодарит за его послание Шведской академии и предлагает встретиться.

Первый советский писатель, посетивший его в Монтрё в сентябре 1974-го, – это эмигрировавший лауреат Сталинской премии Виктор Некрасов. Через месяц в «Монтрё-Палас» заезжает к Набоковым Владимир Максимов, издатель парижского «Континента». Между этими двумя визитами должна была состояться встреча с Солженицыным. Встречи не произошло.

Вот как комментирует эту невстречу Солженицын в своих «Очерках изгнания»: «Когда я приехал в Швейцарию – он написал мне дружественно. И в этом письме было искренне: “Как хорошо, что дети ваши будут ходить в свободную школу”. Но, по свежести боли, покоробило меня. Я ответил, тоже искренне: “Какая же это радость, если большинство оставшихся ходят в несвободную?” Вот так, наверное, шел и диалог между нами, если бы мы встретились в Монтрё».

В семидесятые стареющий Набоков по-прежнему каждое лето охотится за бабочками: в 1970-м в Саас-Фее, в 1971-м в Анзерсюр-Сьон (Anze`re-sur-Sion) и в Гштааде (Gstaad), в 1972-м в Ленцерхайде (Lenzerheide) и снова в Гштааде, в 1974-м он едет в Церматт, в 1975-м – в Давосе.

В интервью Домергу Набоков говорит о своих летних путешествиях: «Я обожаю горы <…> Я люблю гостить где-нибудь на тысячеметровой высоте и каждый день подниматься минимум до двух тысяч метров, чтобы ловить там альпийских бабочек. Нет ничего более восхитительного, чем выйти ранним утром с сачком, подняться по канатной дороге в безоблачное небо, наблюдая за тем, как подо мной, сбоку, поднимается тень воздушного стула с моим сидячим силуэтом и тенью сачка в руке, – она стелется по склону, колеблется под ольховыми деревьями, стройная, гибкая, помолодевшая, преображенная эффектом проекции, грациозно скользит в этом почти мифологическом вознесении. Возвращение не столь красиво, так как солнце переместилось, – я вижу карликовую тень, два толстых колена, всё изменилось. Изменилась перспектива сачка, и я больше не смотрю на него».

После падения в горах Энгадина около Давоса он начинает болеть. Осенью он попадает в больницу в Монтрё, потом в Лозанну, в клинику «Моншуази» (“Clinique de Montchoisi”), где ему делают операцию, вырезают опухоль простаты.

Набоков начинает свой последний роман «Оригинал Лауры» (“The Original of Laura”), который так и останется незаконченным. Он пишет, мучаясь болями и бессонницей, от которой страдает последние годы. Начинается борьба со временем. Писатель чувствует приближение смерти и, пытаясь опередить ее, пишет. Ему кажется, что Лаура – лучшее из всего им сделанного. Он должен довести начатое до конца.

В одном из последних интервью он говорит о романе, уже написанном в голове и ждущем карточек: «Я, должно быть, прошелся по нему раз пятьдесят и в своей ежедневной горячке читал его небольшой и сонливой аудитории в садовой ограде. Аудиторию составляли павлины, голуби, мои давно умершие родители, два кипариса и несколько молодых медсестер, склонявшихся надо мной, а также семейный врач, такой старенький, что стал почти невидимым. Вероятно, из-за моих запинок и приступов кашля моя бедная Лаура имела меньший успех, чем, надеюсь, возымеет у мудрых критиков, когда будет должным образом издана».

Последний год наполнен болезнями, Набоков всё время в больницах – то в «Моншуази», то в Кантональном госпитале в Лозанне. В короткие перерывы он возвращается в Монтрё, заполняет карточки своей Лаурой и читает присланную славистом Проффером из Ардиса «Школу для дураков» Саши Соколова. Писатель называет этот роман лучшей русской книгой, написанной в последнее время.

В сентябре 1976-го на несколько недель его отправляют в частную клинику «Валь-Мон» в Глионе. Набоков знает, что здесь умирал Рильке – с видом на озеро внизу и Савойские Альпы напротив.

Ему становится всё хуже – лихорадка, температура, бессонница. Впервые за вечерним русским скрэбблом он проигрывает в свою любимую игру сестре Елене – больше 200 очков.

В начале июня резко поднимается температура. Его отвозят в Кантональный госпиталь в Лозанну. Там он умирает 2 июля 1977 года.

7 июля в Веве происходит кремация. Присутствуют несколько человек – сын, жена, сестра, двоюродные братья Николай и Сергей, немецкий издатель Ровольт. На следующий день вдвоем, жена и сын, Вера и Дмитрий, приходят с урной на кладбище под замком Шатлар в Кларане. Это кладбище он присмотрел себе заранее. Здесь была похоронена его двоюродная бабка, Прасковья-Александрия Набокова, урожденная Толстая.

Вера живет сначала в их комнатах в отеле, работает над изданием его текстов, переводит «Бледное пламя» на русский. Потом, с приходом старости, переезжает к сыну. Она умирает 7 апреля 1991 года. Ее прах помещен в урну мужа.

Кладбище это расположено по дороге в Кларан – под горой с виноградниками и замком.

В двух шагах от Монтрё уютно устроился на скале в озере Шильонский замок, прославленный Байроном и Гюго, средневековая крепость, одна из самых известных в мире достопримечательностей Швейцарии. Редкий русский путешественник не заглядывал сюда подивиться с башен на красоты альпийской природы и ужаснуться в знаменитом подземелье жестокости природы человеческой – в крепостной тюрьме томился в XVI веке на цепи женевский патриот Бонивар, прототип байроновского узника. И по сей день бережно сохраняется в замке-музее то самое кольцо в каменном столбе и выцарапанное английским поэтом имя на стене.

На испещренных туристами стенах подземелья можно встретить и кириллицу. Расписался некогда на колонне рядом с Байроном и его переводчик Жуковский. Гоголь в письме 12 ноября 1836-го сообщает, что «нацарапал даже свое имя русскими буквами в Шильонском подземелье, не посмел подписать его под двумя славными именами творца и переводчика “Шильонского узника”; впрочем, даже не было и места. Под ними расписался какой-то Бурнашев, – внизу последней колонны, которая в тени; когда-нибудь русский путешественник разберет мое птичье имя, если не сядет на него англичанин».

23 апреля 1857 года был здесь Толстой, но автографа не оставил, а в дневнике ограничился скупой записью: «Ездил в Шильон». Зато часто посещает Толстой ресторан гостиницы «Байрон» (“Byron”), расположенной между Шильоном и Вильневом. 23 июня, например, он записывает: «Поехали на лодке в Шильон. Чай пить в Hôtel Byron. Хорошо, но неполно без женщин». А вот запись от 27 июня: «Ездил в Villeneuve и Hôtel Byron. Красавица с веснушками. Женщину хочу – ужасно. Хорошую».

Шильонский замок

Заметим, кстати, что даже в XIX веке Шильонский замок по совместительству с туристической достопримечательностью по-прежнему служит еще и тюрьмой, только заключенных содержали в верхних этажах, а подземелье показывали туристам. Художник Лев Жемчужников, брат создателя Козьмы Пруткова, в своих воспоминаниях описывает, как с женой он в том же 1857 году зашел, осмотрев музей, на службу в тюремную церковь Шильона: «Мы пошли в церковь, находившуюся внутри замка; час был обедни, и заключенные сидели чинно на скамейках в несколько рядов; проход к престолу разделял скамьи на две половины. Когда мы вошли, поп говорил проповедь; мы тихо заняли места с края задней скамейки левой стороны. Швейцар с булавой величественно пропустил нас. Я занялся рассматриванием заключенных, но не мог этого сделать, так как поп привлек наше внимание. Я ничего подобного не видел. Это было воплощение лицемерия, лжи, бездарности, фиглярства. Он то кричал на всю церковь, поднимаясь на носки, протягивая руки кверху и тараща глаза; то вдруг делал серьезное лицо, хмурил брови, сжимался и приседал, говоря шепотом. Ни я, ни Ольга не могли сдерживать своего невольного смеха, закрывая лицо платками; на нас строго смотрел швейцар; подходил к нам, постукивая булавою, но смех наш не унимался, а от сдержанности превращался в нервный хохот, и мы ушли, едва не выведенные из церкви. Господи, что может эта обезьяна внушить хорошего несчастным заключенным или закоренелому преступнику?»

Поэт Семен Надсон, приехавший в Швейцарию лечиться от туберкулеза, так описывает свои впечатления от посещения Шильона в мае 1885 года в письме А.Н. Плещееву из Монтрё: «Последний мне не понравился, в особенности после Туринского средневекового замка: ни само здание, ни его местоположение не представляют ничего интересного; или, может быть, я уж очень избалован хорошими видами. Зато Монтрё – прелесть, и Женевское озеро гораздо более по душе мне, чем необъятный простор пугающего Средиземного моря».