Львов Аркадий Седьмой этаж
Львов Аркадий Львович
СЕДЬМОЙ ЭТАЖ
Он слыл трудным мальчиком. Он слыл трудным лет с шести, когда папа и мама впервые заговорили с ним о школе. Это было в марте. Они сказали ему, что вот пролетят весна и пето - и в сентябре он пойдет в школу. Папа вспомнил свой первый школьный сентябрь - каштаны были еще зеленые, как в мае; мама ничего не вспоминала, мама только вздохнула и сказала, что время не стоит на месте. А он вдруг рассмеялся и заявил, что в школу не пойдет. Мама сделала большие глаза, а папа очень спокойно спросил у него:
- Значит, ты хочешь остаться невеждой?
И он ответил папе тоже очень спокойно:
- Да, папа.
И тогда папа объяснил ему, что он мелет вздор, потому что человек не может всерьез судить о том, чего он не знает. А для него, Гришки, или, короче, по-домашнему Гри, школа и невежество - это просто слова, лишенные смысла.
- Просто слова, - повторил папа.
И тогда Гри опять рассмеялся, а папа сказал ему:
- Перестань смеяться; смех без причины...
Папа не договорил, потому что Гри прервал его и очень серьезно произнес:
- ...это поливитамины.
Папа сказал, что его сын жалкий рифмач и что сам он, папа, в детстве тоже был таким, но в школе, когда он занялся серьезным делом, все это слетело с него, как осенняя кора с платана.
- И ты сделался цвета кремовой слоновой кости, как облинявший осенний платан.
- Ты угадал, сын, - сказал папа. - Но не забывай, есть разные способы окраски...
- Например, - весело произнес Гри, - можно отодрать за уши. Я опять угадал, правда, папа?
- Да, - согласился папа, не колеблясь, - и мы сейчас убедимся в этом на собственном опыте. Гри, подойди ко мне, пожалуйста, поближе - отсюда я не достану тебя.
Гри встал у кресла, справа, отец ухватил его за ухо и, притянув к себе, крепко обнял. Мама сказала, что этот вариант она предвидела с самого начала, и сын немедленно поддержал ее:
- Да, мама.
- Гри, - сказал папа, - ты стал болтлив, как электронная гадалка из комнаты смеха. Но я знаю, ты полюбишь школу и будешь прилежно учиться. Только дай мне, пожалуйста, слово, что не будешь торопиться с ответом, пока не познакомишься по-настоящему со школой,
- Хорошо, папа, - сказал Гри, - если тебе очень хочется отложить правду, отложим ее. Но ты сам говорил мне: правду надолго откладывать нельзя.
- Так, - кивнул папа и хотел еще сказать, что если бы мы всегда точно знали, где правда, к человечеству вернулся бы золотой век. Но он не сказал этого, и потом, когда Гри ушел к себе, он решил, что в присутствии сына не следует увлекаться нравственными и социальными обобщениями, потому что преждевременная зрелость - это нередко преждевременная грусть.
- Ты должен быть с Гри построже, - сказала ему жена.
- Да, - ответил он, - я могу приказать ему молчать, но приказать ему не думать я не могу. Даже если бы это разрешалось законом.
Через полчаса Гри постучался в комнату отца.
- Войди, - сказал отец, - но помолчи две минуты. Я должен дописать фразу.
Усевшись в кресле, Гри наблюдал за отцом и постепенно, от стоп к животу, погружался в бархатное, как от человеческого тела, тепло. Такое же бархатное тепло Гри обволакивало на берегу моря, когда в перегороженной каменной запруде перед ним млели крабы, прогретые солнцем. Никто, кроме него, Гри, не замечал, как меняется окраска панцирей у крабов, как завихряются струйки воды в оранжевых клешнях, как меняется взгляд черных, испуганных глаз краба. Прежде он думал, как все: у краба всегда испуганные глаза, погому что краб всегда таращит их. Но потом, много раз, он видел у крабов другие глаза: тоже вытаращенные, но тусклые и безучастные. Поначалу он решил, что эти крабы попросту больны, но внезапно, когда рядом проносилась серебристая фиринка, краб, только что больной и безучастный, делал отчаянный паучий рывок. Промахнувшись, краб секунд десять-пятнадцать судорожно подгребал клешней песок, а потом снова каменел.
Однажды он показал крабов папе и спросил, как они меняют цвет своих панцирей. Папа сказал, что здешние крабы не способны менять свою окраску, а то, что Гри видит, просто сумма физических факторов - толщина слоя воды, угол падения солнечных лучей, свечение неба, движение воздуха, - которые воспринимаются им как игра красок на панцирях. Почему именно на панцирях? Ну как почему, удивился отец, да просто потому, что именно на них сосредоточено внимание человека.
- Кстати, - заметил отец, - ты и сам мог бы это сообразить, Гри.
Да, подумал Гри, я и сам мог бы это сообразить, но крабы-то меняют свой цвет на самом деле. На самом деле. Неужели и папа не замечает этого?
Гри огорчался, когда отец не поддерживал его, но это длилось очень недолго - до того самого дня, когда отец в разговоре с матерью, понизив зачем-то голос, сказал, что не только разные поколения, но даже люди одного поколения видят и толкуют мир по-разному - и это, вероятно, первейшее условие постижения мира.
- И в конечном итоге, - добавил папа уже во весь голос, прогресса.
Дня через три после этого Гри нашел в папиной библиотеке книжку о Джордано Бруно - человеке, которого сожгли за то, что он не хотел думать так, как другие. Но это было очень давно, утешал себя Гри, полтысячи лет назад. А потом он нашел другую книжку - и ему стало страшно, потому что этой книжке было всего сто четырнадцать лет, и автор ее рассказывал о жестоких пытках, которым подвергали люди людей только за то, что одни видели и думали не так, как другие. И всегда были правы те, что казнили, и всегда были не правы казненные. А потом приходили новые поколения и новые судьи, и белое становилось черным, а черное - белым. И это был уже последний суд, которого никто не пересматривал.
Отец дописал фразу и сказал Гри, что, пожалуй, лучше всего посидеть у окна.
- Хорошо, - сказал Гри, - я тоже люблю сидеть у окна.
В руках у Гри был альбом, и отец потянулся к стене, чтобы выдвинуть столик, но Гри остановил его:
- Не надо, папа. Альбом будет лежать у тебя на коленях. Можно?
Мужчина подвинулся, и теперь они сидели в кресле рядом отец и сын. Отец листал страницы молча, мальчик тоже молчал, потому что никто не требовал у него объяснений. Перелистав весь альбом, отец вернулся к двенадцатой странице, где в джунглях пряталось чудовище, напоминавшее игуанодона, и спросил, какая страна здесь изображена.
- Сельвас, среднее течение Амазонки, - объяснил Гри, вчера доктор Мануэль из Белу-Оризонти рассказывал по телевидению, что он готовит новую экспедицию в долину Мадейры. Он говорил, что пора, наконец, развенчать Амазонку - принцессу Тайны.
Слушая сына, отец закрыл глаза. Потом, чуть-чуть приоткрыв их, так что Гри не мог понять, видит его отец или нет, сказал:
- Доктор Мануэль вправе строить какие угодно планы. Но мой сын мог сообразить, что в джунглях такой исполин, как игуанодон, не прожил бы и одного дня, потому что деревья, лианы и топи превратили бы его в беспомощную глыбу мяса.
- Ты прав, папа, я не подумал.
- Да, - кивнул отец, - и я очень рад, что ты понимаешь это. Но я не беспокоюсь, Гри, в школе тебе дадут знания упорядоченные, а не случайные, и таких алогизмов ты допускать не будешь. Как видишь, школа нужна всем.
Первого сентября Гри отправился в школу. Каштаны были еще зеленые, как в мае. На пятипалых листьях платана лежала серебристая сентябрьская пыль - тонкая и легкая, как пыльца с крыла капустницы.
Кроме Гри, в классе Было еще тринадцать мальчиков и девочек. Учительница Энна Андреевна nocтроила их парами и сказала, что осмотр школы они начнут с верхнего, седьмого этажа, чтобы не подыматься лишний раз на лифте.
На седьмом этаже было тихо, как в музее энтомологии. Три стены каждой комнаты были заняты электронными аппаратами. четвертая - огромным, от стены до стены, окном. Посреди комнаты стояла парта, за этой партой сидел мальчик. Во всех комнатах сидели мальчики, и только в одной, предпоследней, Гри увидел девочку. А последняя вообще пустовала. Энна Андреевна вдруг рассмеялась - он был очень странный, ее смех, в тишине загадочного седьмого этажа - и сказала, что здесь сидят непослушные дети, и последняя комната ждет не дождется какого-нибудь новичка. Но Энна Андреевна, конечно, уверена, что из ее класса в эту комнату никто не попадет.
- Так, дети? - весело произнесла учительница.
- Так, - ответили дети очень серьезно, очень тихо.
На шестом и пятом этажах были разные лаборатории, на четвертом и ниже - классные комнаты. Во дворе особняком стояли два одноэтажных дома - школьные мастерские и спортзал. Спортзал был, собственно, тремя залами - бассеймом, баскетбольной площадкой и отсеком легкой атлетики.
В бассейне Энна Андреевна разрешила искупаться тем, кто умеет плавать. Пятеро, оказалось, не умеют. Гри был очень удивлен, а учительница прижала этих пятерых к себе и очень бодрым голосом сказала, что это сущий пустяк - научиться плавать и через полгода они будут плавать так, что даже акула за ними не угонится.
- Так, дети? - опять спросила учительница весело, звонко.
И дети ответили очень серьезно, как в первый раз:
- Так.
Гри посадили рядом с девочкой. Девочку звали Илой. Гри пол-урока рассматривал ее, а она ни разу не глянула в его сторону и во время перерыва сказала, что разглядывать человека во все глаза неприлично и, кроме того, он, Гри, мешает ей этим своим разглядыванием.
- Но, - возразил Гри, - человек должен уметь сосредоточиться, и тогда ему никто не будет мешать. Ты не умеешь сосредоточиваться.
- А ты невоспитанный мальчик, - Ила только чуть-чуть, самую малость, повысила голос, - и я скажу учительнице, чтобы она пересадила меня.
На следующем уроке Энна Андреевна сделала Гри первое замечание. Она так и сказала:
- Гри, я делаю тебе первое замечание.
Да, подтвердил Гри, первое, и еще сообщил при этом, что он умеет считать до миллиона. Энна Андреевна очень внимательно и долго смотрела на него, а потом вдруг улыбнулась и сказала:
- Это очень хорошо, что ты умеешь считать до миллиона. Дети, кто-нибудь еще умеет считать до миллиона?
Над партами поднялись тринадцать рук. И тогда Энна Андреевна велела всем опустить руки, а Гри разрешила сесть на место.
Дома Гри нарисовал в альбоме тринадцать рук с глазами на ладонях и сверху написал: "Они умеют считать до миллиона". Потом он нарисовал еще бегемота, носорога и слона в террариуме, отгороженном рвом, и подписал снизу: "А вы умеете считать до миллиона?" И, подумав немного, добавил: "А на вас смотреть прилично?"
Вопрос был нелепый, и Гри знал, что вопрос этот нелепый, - ведь для того и существовали зоопарки, чтобы люди могли рассматривать зверей. Но почему, думал Гри, рассматривать зверей можно, а людей - нет? Люди рассматривают зверей, чтобы побольше о них узнать. А разве Илу он рассматривал не для того же? И, наконец, разве не для того у человека глаза, чтобы смотреть и видеть? И все-таки учительница встала на сторону Илы, и мама, наверное, тоже поддержала бы Илу. А папа?
- Папа, скажи, почему неприлично разглядывать человека?
- Условность, Гри, люди так договорились между собой. Но нужно ли это? - папа пожал плечами. - Я думаю, это прошлое, которое люди просто не успели еще пересмотреть.
Полгода, от сентября до марта, тянулись бесконечно долго. У Гри было странное ощущение, будто эти полгода впятеро больше вгей его прежней жизни. Каждый день на каждом уроке Энна Андреевна говорила: "А теперь, дети, пойдем дальше", но Гри почему-то не чувствовал этого движения вперед. Наоборот, очень часто у него возникала твердая уверенность, что они движутся вспять, что они возвращаются на исхоженные дороги и непонятно зачем петляют на этих дорогах. Это было вроде того, что если бы они сейчас, на уроках алгебры, вдруг затеяли палочки писать.
А Ила чуть не после каждого урока говорила своей подруге Лане:
- На этом уроке было очень интересно.
И Лана отвечала ей важно:
- Да, было очень интересно. Энна Андреевна знает все на свете.
А потом они говорили о глупых детях из прошлого, которые даже в пятом классе изучали еще арифметику, хотя арифметика - всего лишь частный случай алгебры.
Гри однажды не выдержал и сказал этим девчонкам, что еще ни одному человеку не удалось установить разницу между хвастовством и глупостью.
- А когда слушаешь вас, так и вовсе понимаешь, что этой разницы нет.
Девочки пожаловались учительнице. Энна Андреевна велела Гри извиниться. Встав у кафедры, Гри извинился, а вернувшись на место, вдруг сказал:
- Но ведь это им все равно не поможет.
Вечером у Гри был разговор с отцом, потому что накануне Энна Андреевна звонила отцу в институт. Папа сказал, что Гри огорчает его. Гри сидел в кресле напротив и, глядя отцу прямо в глаза, терпеливо ждал, когда же он перейдет к делу. Наконец папа вздохнул и сказал, что он, Гри, не совсем не прав, но люди живут в обществе, а коль скоро так, они должны подчиняться условностям, потому что без условностей нет общества.
- Значит, - спросил Гри, - я не имел права говорить этим девчонкам правду?
- Нет, Гри, ты не только можешь - ты должен говорить правду. Но при этом ты обязан уважать мнение другого человека, каким бы оно тебе ни казалось.
- А они, - Гри все так же смотрел отцу в глаза, - могут говорить что им вздумается, потому что люди, о которых они говорят плохо, уже мертвы и не могут ответить им?
- Нет, - улыбнулся отец, - они тоже не должны так говорить, но перед мертвыми не извиняются. А если извиняются, то просто потому, что находятся живые, которые присваивают себе право говорить от имени мертвых и представлять их волю.
- Хорошо, - сказал Гри, - я понял, папа.
- Да, - кивнул отец.
Ночью была гроза. Это была первая гроза в нынешнем марте. Сначала по крышам и стеклам лупил град, как будто тысячи чудовищ одновременно выплевывали миллионы своих зубов. Потом хлынул дождь, который был даже не дождь, а сплошной, как из необъятной, величиной с небо трубы, поток воды. Потом грохнул гром, сверкнула молния - и небо стало зеленым, того электрического зеленого цвета, какой бывает у искровых разрядов.
Наутро после грозы взошло солнце, какого уже давно не было. Гри отлично знал, что земная жизнь никак не влияет на солнце, что солнце за ночь не могло измениться и, уж во всяком случае, никак не могло стать моложе. И все-таки он видел юное солнце, которое ничего общего не имело со вчерашним вяпым солнцем февраля.
Гри вышел из дома в восемь пятнадцать - за четверть часа до уроков. Школа была в пяти минутах ходьбы, и Гри всегда отворял школьную дверь в одно и то же время - восемь двадцать. Но сегодня Гри едва передвигал ноги, и при такой ходьбе до школы было все пятнадцать минут. Если так ходить, думал про себя Гри, заявишься в школу после звонка или, в лучшем случае, со звонком. Такого у них в классе еще не случалось, и Энна Андреевна скажет, что это необычайное происшествие и о нем непременно надо поговорить. Ила выступит первой и наверняка начнет так:
- Меня лично поведение Гри удивляет с первого дня.
Потом выступит Лана и скажет, что она лично в первые дни ничего такого не замечала в поведении Гри, но вскоре она увидела то же, что видит ее подруга Ила.
Прямо перед школой стоял двенадцатиэтажный дом института морского животноводства, а рядом, против главного его входа, была остановка монорельсового трамвая, соединявшего институт с берегом моря. Гри не собирался садиться в трамвай, но случилось тай, что у остановки они оказались одновременно, и мальчик случайно нажал кнопку "Трап", и автомашинист отворил дверь навстречу трапу-эскалатору, который в секунду забросил Гри в средний отсек трамвая.
До берега было всего сорок километров - десять минут езды с двумя остановками. Но это были первые в жизни Гри сорок километров и десять минут, проведенные самостоятельно, и они нисколько не были похожи на те, что бывали прежде.
Гри сидел в кресле у иллюминатора. Кроме Гри, в отсеке не было никого, и он чувствовал себя первым человеком на Земле. Первым и самым могущественным, желания которого реализуются так же быстро, как возникают. Дважды по воле Гри трамвай останавливался, дважды платформы подкатывали эскалаторы, хотя внизу, на Земле, не было никого, кто нуждался бы в них. Только одного Гри не мог сделать - продлить или сократить стоянку, потому что тридцатисекундная стоянка в интервале от восьми до десяти утра и от семнадцати до девятнадцати была неизменной. Но Гри не чувствовал себя из-за этого нисколько слабее, как не чувствовал себя слабее оттого, что невозможно остановить солнце или устроить лунное затмение.
До первой остановки дорога проходила между жилыми домами города. Но отдельных окон Гри не видел - перед ним все время вилась сверкающая стеклянная лента, волнистая, как дорога перед глазами автомобилиста.
Потом, после первой остановки, пошли заводы и огромное сплошное синее небо, которое в жилой части города показывалось только клочками. На северо-востоке в небо упирались четыре гигантские трубы - это были те самые трубы завода-музея, которые в хорошую солнечную погоду просматривались и с крыши-солярия дома, где жил Гри. Вечерами, когда темнело, на них загорались красные огни - сигналы самолетам. Папа объяснял Гри, для чего заводу нужны были такие трубы, но Гри все-таки не понял этих объяснений, потому что сам же папа говорил, что в середине XX века люди уже изобрели реакторы и солнечные аккумуляторы. И даже еще за сто лет до них один химик говорил, что топить можно бумажными деньгами, а сжигать нефть - это преступление.
Вторая остановка была тоже в черте города, но дальше, до самого берега, тянулись сады и луга, которые сплошным кольцом окружали город. Гри дважды видел это кольцо с вертолета, и оба раза оно представлялось ему почему-то огромным зеленым обручем, в котором исполин Гильгамеш замкнул игрушечные дома игрушечных людей. А здесь, на земле, не было никакого обруча - были стометровые эвкалипты, были гигантские секвойи и необъятные баобабы. Но на фоне белесого мартовского неба, границы которого терялись в море и за холмами, они выглядели просто большими деревьями и даже соседство кленовидных платанов не давало верного представления о всамделишных их размерах. Это казалось Гри непонятным: он давно уже привык, что размеры предмета постигаются в сравнении. Но почему же все-таки стометровые гиганты выглядят обыкновенными деревьями, хотя кленовидный платан, высотой в шестиэтажный дом, рядом с ними - не более малыша, спрятавшего в копенях у oтца голову? Ведь если бы он, Гри, встал подле такого дерева.