Я искал глазами Оцеолу. Найти его было нетрудно: лицом и осанкой он заметно выделялся среди прочих. Оцеола стоял с краю, на левой стороне теперь уже небольшого полукруга — может быть, он встал там из скромности — это качество признавалось за ним единодушно. Действительно, среди вождей он был одним из младших и по рождению не имел таких прав, как они. Но, глядя на него, — хотя он стоял последним в ряду, — невольно думалось, что именно он должен главенствовать над всеми.
Как и накануне, в его манерах не было ничего вызывающего. Его осанка была полна величия, хотя держался он свободно. Оцеола скрестил руки на груди в позе отдыхающего человека. Лицо его было спокойно, иногда оно становилось даже мягким и добродушным. Он походил на благовоспитанного человека, ожидающего начала церемонии, в которой он играет только роль зрителя. Пока еще не произошло ничего такого, что могло бы взволновать его; не было произнесено слова, способного разбудить его ум, который только казался дремлющим.
Но этому покою не суждено продолжаться долго. Скоро эта мягкая улыбка превратится в саркастическую усмешку. Глядя на это лицо, трудно было представить себе, что такое превращение возможно. И, однако, внимательный наблюдатель мог бы это уловить. Молодой вождь напоминал мирное небо перед грозой, спокойный океан, на котором вот-вот разыграется шторм, спящего льва, который, если его тронуть, поднимется в порыве неукротимой ярости.
В последние минуты перед началом совещания я не сводил глаз с молодого вождя. Впрочем, не я один — он был центром, на котором сосредоточилось всеобщее внимание. Но я смотрел на него с особым интересом.
Я смотрел на Оцеолу, ожидая, что он сделает мне какой-нибудь знак, показывающий, что он узнал меня. Но этого не случилось: он не кивнул мне, не бросил даже мимолетного взгляда. Раз или два его взор безучастно скользнул по мне, но сейчас же обратился на кого-то другого, как будто я был лишь одним из толпы его бледнолицых врагов. Он, видимо, не помнил меня. Или был так занят какими-то глубокими мыслями, что не обращал ни на что другое внимания.
Я взглянул на равнину, туда, где виднелись палатки, возле которых группами бесцельно бродили женщины. Я внимательно вглядывался в них. Мне показалось, что в центре одной из групп я заметил безумную Хадж-Еву. Я надеялся, что та, чьи интересы она отстаивала так горячо, окажется рядом с нею, но ошибся. Ее не было!
Даже под длинной хунной я узнал бы ее прелестный облик… если она не изменилась.
Если… Это предположение вызывает у вас естественное любопытство. Почему она могла измениться? — спросите вы. Она стала взрослой, развилась, превратилась в зрелую женщину. Ведь в южных странах девушки рано развиваются.
Чего же я боялся, какие были к тому причины? Может быть, ее изменили болезни, истощение или горе? Нет, совсем не то.
Трудно передать все те сомнения, которые терзали меня, хотя они возникли вследствие случайного разговорa. Глупый болтун-офицер, который так весело щебетал вчера о своих «победах», влил яд в мое сердце. Но нет, это не могла быть Маюми! Она была слишком чиста и невинна. Но почему я так сильно волнуюсь? Ведь любовь — не преступление!
Но если все это верно… если она… Но нет, все равно она не виновата! Он один виной тому, что произошло!
Целый день я терзал себя. И все только потому, что я так неудачно подслушал чужой разговор. Этот разговор явился для меня источником жестоких страданий в течение всего предшествующего дня. Я чувствовал себя в роли человека, который слышал слишком многое, но знает слишком мало. Неудивительно, что после встречи с Хадж-Евой я воспрянул духом, ее слова рассеяли недостойные подозрения и оживили мои надежды. Безумная, правда, не произнесла заветного имени, пока я сам не сказал его, но к кому же иначе могли относиться слова «бедная лесная птичка» и «ее сердце изойдет кровью»?
Она говорила о Восходящем Солнце — это был Оцеола. Но кто мог быть красавицей — кто, кроме Маюми?
Но, с другой стороны, это могло быть только отблеском давно прошедших дней, воспоминанием, еще не вполне угасшим в безумном мозгу. Хадж-Ева знала нас в дни юности, не раз встречала во время прогулок в лесу и даже бывала с нами на острове. Безумная королева прекрасно гребла, искусно управляла своим челноком, могла бешено мчаться на диком коне — могла отправиться куда угодно, проникнуть повсюду. И, может быть, только воспоминание об этих счастливых днях побудило ее заговорить со мной. Ведь в ее помраченном рассудке настоящее слилось с прошедшим и все понятия о времени перепутались. Да будет небо милосердно к ней!
Эта мысль огорчила меня, но ненадолго. Я все-таки продолжал таить в душе светлую надежду. Сладостные слова Хадж-Евы были целительным противоядием от страха, который чуть не охватил меня, когда я узнал, что против моей жизни существует заговор. Зная, что Маюми когда-то любила и все еще любит меня, я не побоялся бы выступить против опасностей в сто раз более грозных, чем эта. Только малодушные не становятся храбрыми под влиянием любви. Даже трус, вдохновленный улыбкой любимой девушки, может проявить чудеса храбрости.
Аренс Ринггольд стоял рядом со мной. Мы столкнулись с ним в толпе и даже перемолвились несколькими словами. Он говорил со мной не только вежливо, но чуть ли не дружески. В его словах почти не ощущалось свойственного ему цинизма; но стоило мне только пристально посмотреть на него, как глаза его начинали бегать, и он опускал их.
А ведь Ринггольд не имел ни малейшего представления о том, что я знаю все его планы, знаю, что он лелеет мысль убить меня!
Глава XXXVIII. Низложение вождей
В этот день агент действовал гораздо решительнее. Он вел рискованную игру, но твердо был убежден в успехе и смотрел на вождей взором повелителя, заранее уверенного в их полном повиновении.
По временам его взгляд с каким-то особенным выражением останавливался на Оцеоле. В глазах агента таилось зловещее торжество. Я знал, что значили эти взгляды, и понимал, что они не предвещают для молодого вождя ничего доброго. Если бы в эту минуту я мог незаметно подойти к Оцеоле, я шепнул бы ему несколько предостерегающих слов.
Я укорял себя, что раньше не подумал об этом. Хадж-Ева могла бы передать ему вчера ночью мое письмо. Почему я не послал его? Я был озабочен своими бедами и не подумал об опасности, которая грозила моему другу. Я все еще продолжал считать Пауэлла своим другом.
Я не имел точного представления о том, что замышлял агент, хотя из разговора, который мне удалось подслушать, я догадывался о его дальнейших целях. По тому или иному поводу Оцеола должен быть арестован!
Но ведь это грубое нарушение законности, его нельзя осуществить без подходящего предлога. Даже опрометчивый агент не мог решиться на такой смелый шаг — превысить свою власть без серьезных оснований. Какой же найти предлог?
Уход Онопы и «враждебных» вождей, в то время как Оматла и «дружественные» вожди оставались, — вот что создавало благоприятные возможности для агента. Он решил, что повод к аресту должен дать сам Оцеола.
О, если бы я мог шепнуть хоть одно слово на ухо моему другу! Но было уже поздно. Сети расставлены, ловушка готова, и редкостная дичь должна вот-вот попасться. Нет, предупреждать его было уже поздно! Мне оставалось теперь только играть роль безмолвного свидетеля при совершении акта величайшей несправедливости, при вопиющем нарушении законных прав индейцев.
Там, где находился генерал и его штаб, поставили стол с чернильницей и перьями. Агент встал сзади. На столе расстелили огромный лист пергамента, сложенный в несколько раз. Это и был договор в Оклавахе.
— Вчера, — начал агент без дальнейших предисловий, — мы только занимались разговорами. Сегодня наступило время перейти к действиям. Вот… — продолжал он, указывая на пергамент, — вот договор о переселении по плану Пэйна. Надеюсь, что вы как следует обсудили все, что я говорил вам вчера, и теперь готовы подписать?
— Да, мы обсудили, — сказал Оматла за себя и за свою партию, — и готовы подписать.
— Онопа, главный вождь, — заявил агент, — должен подписать первым… Где же он? — добавил хитрец, глядя вокруг с притворным удивлением.
— Вождя вождей здесь нет.
— Почему его нет? Он должен быть здесь. Почему он отсутствует?
— Он болен и не может быть на совете, — ответил зять вождя, Хойтл-мэтти.
— Это ложь. Прыгун! Онопа только притворяется больным. И вы прекрасно знаете это.
При этом оскорблении угрюмое лицо Хойтл-мэтти стало еще угрюмее, и он весь задрожал от ярости. Но вождь сдержал свой гнев и, с презрительным восклицанием скрестив руки на груди, принял прежнюю спокойную позу.
— Абрам, ты был советником Онопы и должен знать его намерения. Почему его нет сегодня?
— Абрам, ты был советником Онопы и должен знать его намерения. Почему его нет сегодня?
— Ах, масса генерал, — ответил негр на ломаном английском языке, не выказывая особого уважения к допрашивающему, — откуда старый Эйб может знать, что хочет сделать король Онопа? Он не говорит мне, куда и зачем уходит. Он великий вождь и никому не сообщает своих планов.
— Но он подпишет договор? Говори: да или нет?
— Нет! — ответил негр твердо, как будто ему было поручено так ответить. — Это я хорошо знаю. Он не подпишет договор. Не подпишет. Нет!
— Довольно! — закричал агент. — Довольно! Так слушайте же меня, вожди и воины семинолов! Я имею полномочия от вашего Великого Отца, президента Соединенных Штатов, который является вождем всех нас. Эти полномочия дают мне право наказывать за неповиновение и измену. Я применяю их сейчас по отношению к Онопе. Отныне он больше не вождь семинолов!
Это неожиданное заявление произвело на всех потрясающее впечатление, подобное действию электрического тока. Вожди и воины — все привстали, тревожно впившись глазами в агента. Одни разгневались, другие изумились. Некоторые, по-видимому, были довольны, но большинство встретили это сообщение явно недоверчиво.
Конечно, агент шутит. Какое право имел он низлагать вождя семинолов? Как сам Великий Отец мог отважиться на это? Семинолы — свободный народ, они даже не платят белым дани, у них нет никаких политических обязательств. Одни они могут свободно избрать главного вождя или свергнуть его.
Но нет! Скоро всем пришлось убедиться, что он говорил серьезно. Как ни нелеп был план низложения короля Онопы, агент решил выполнить его во что бы то ни стало, и раз уж он сделал такое заявление, то дальше надо было действовать, не теряя времени. Он обратился к Оматле:
— Оматла! Ты был верен своему слову и своей чести. Ты заслужил право стать повелителем храброго народа. Отныне ты будешь королем семинолов! Великий Отец и весь народ Соединенных Штатов приветствуют тебя и не признают никого другого! Итак, приступим к подписанию договора!
По знаку агента Оматла выступил вперед, подошел к столу, взял перо и написал на пергаменте свое имя.
Глубокое молчание царило среди зрителей. Внезапно его нарушило одно слово, произнесенное гневным, задыхающимся голосом. Это слово было: «Изменник!»
Я оглянулся, чтобы узнать, кто это сказал, и увидел, что губы Оцеолы еще не успели сомкнуться, а глаза его были устремлены на Оматлу с невыразимым презрением.
После Оматлы взял перо Черная Глина и поставил под договором свою подпись. Один за другим подходили Охала, Итолассе и другие вожди — сторонники переселения.
Вожди патриотов случайно или намеренно стояли отдельной группой на левом крыле полукруга. Теперь наступил их черед. Первым должен был подойти Хойтл-мэтти. Агент не знал, подпишет ли он договор. Наступила пауза, полная напряженного ожидания.
— Твоя очередь подписывать. Скакун! — обратился к нему агент, переводя его индейское прозвище на английский язык.
— Вы, того гляди, и обскачете меня! — отвечал находчивый и остроумный индеец. В его шутке скрывался серьезный ответ.
— Как, ты отказываешься подписать?
— Хойтл-мэтти не умеет писать.
— В этом нет надобности — твое имя уже обозначено здесь. Тебе достаточно приложить к договору свой палец.
— А вдруг я приложу палец не на то место?
— Ты можешь подписать, поставив крест, — продолжал агент, все еще надеясь уломать вождя.
— Мы, семинолы, не любим креста. Он уже достаточно надоел нам во времена владычества испанцев.
— Значит, ты наотрез отказываешься подписать?
— Да! Господин агент, разве это вас удивляет?
— Пусть будет так. Теперь слушай, что я скажу тебе!
— Уши Хойтл-мэтти открыты, так же как и рот агента, — последовал язвительный ответ.
— Прекрасно! Тогда я лишаю Хойтл-мэтти сана вождя семинолов.
— Ха-ха-ха! — засмеялся в ответ Хойтл-мэтти. — Вот как! Вот как! А скажи мне, — саркастически спросил он, продолжая хохотать и явно издеваясь над торжественным заявлением агента, — чьим же я буду вождем, генерал Томпсон?
— Я уже объявил свое решение, — сказал агент, видимо задетый насмешливым тоном индейца. — Ты больше не вождь. Мы не признаем тебя вождем.
— Но мой народ! Как же он? — продолжал Хойтл-мэтти с тонкой иронией. — Разве моим людям нечего сказать по этому поводу?
— Твой народ будет действовать благоразумно. Он послушается совета Великого Отца. Он не будет больше повиноваться вождю, который поступает как изменник.
— Вы не ошиблись, господин агент! — воскликнул вождь, на этот раз уже серьезно. — Мой народ будет действовать разумно, он останется верен своему долгу. Не обольщайтесь могуществом совета Великого Отца! Если это будет действительно совет отца, они выслушают его и примут; если нет — они заткнут себе уши. Что же касается вашего приказа о моем низложении, то я могу только улыбнуться, видя, как нелепо вы поступаете. Я презираю и этот приказ и агента! Я не боюсь вашего могущества. Я не боюсь, что утрачу преданность моего народа. Сейте между нами раздоры как вам угодно! Кое-где в других племенах вам удалось найти изменников… — Здесь оратор метнул яростный взгляд на Оматлу и его воинов. — Но я презираю ваши козни! Во всем племени не найдется ни одного человека, который отрекся бы от Хойтл-мэтти, — слышите, ни одного!
Хойтл-мэтти умолк и скрестил на груди руки, снова приняв позу молчаливого протеста. Он видел, что разговор окончен.
Затем агент обратился к негру Абраму. Но и тот отказался подписать договор. Он просто сказал: «Нет!» Когда же агент стал настаивать, негр добавил:
— Нет, черт возьми! Я никогда не подпишу эту проклятую бумагу, никогда! Этого достаточно, не так ли, босс Томпсон?
Уговоры кончились. Абрам был вычеркнут из списка вождей.
Арпиуки, Облако, Аллигатор и Карлик-Пошалла — все они один за другим отказались подписаться и были, в свою очередь, низложены. Так же поступили с Холата-мико и другими неявившимися вождями.
Большинство вождей только смеялись, когда шла речь о таком массовом низложении. Смешно было смотреть, как незначительный офицер, получивший временные полномочия, объявлял свои указы с таким видом, как будто он по меньшей мере был императором.[57]
Пошалла, последний из лишенных своего сана, смеялся вместе с другими.
— Скажи-ка толстому агенту, — крикнул он переводчику, — что я все еще буду вождем семинолов, когда его долговязый скелет уже зарастет зловонными сорными травами! Ха, ха, ха!
Переводчик не передал эту шутку, она не дошла до ушей агента. Он даже не слышал презрительного смеха, который сопровождал ее, ибо все его внимание было поглощено последним из оставшихся вождей — Оцеолой.
Глава XXXIX. Подпись Оцеолы
До этого момента юный вождь молчал, и только когда Чарльз Оматла взял перо, у него вырвалось слово «изменник».
Оцеола не оставался безучастным зрителем того, что происходило вокруг. В его взглядах и жестах не было скованности, он не прикидывался равнодушным стоиком. О нет, это было не в его характере! Он искренне смеялся остроумным шуткам Прыгуна, одобрительно приветствовал патриотизм Абрама и других вождей и грозно хмурился, когда видел, как подло вели себя изменники.
Теперь наступила его очередь высказать свое мнение. Он стоял, скромно ожидая, пока назовут его имя. Всех вождей называли по имени, все имена были хорошо известны агенту и его переводчикам.
Царила напряженная тишина. И вот наступило мгновение, когда в рядах американских солдат и в толпе индейских воинов все затаили дыхание, как будто каждый был полон ощущения надвигающейся грозы.
Я тоже чувствовал, что готовится взрыв, и, как все остальные, неподвижно замер на месте, ожидая дальнейшего развития событий.
Наконец агент прервал молчание:
— Теперь ваша очередь, Пауэлл! Но прежде всего отвечайте мне: признаны ли вы вождем?
Тон, манеры, слова — все здесь было крайне оскорбительно. Выражение лица агента явно доказывало, что это все было заранее обдумано и намечено, как прямой разящий удар. В глазах его проскальзывали злоба и предвкушение предстоящего триумфа. Вопрос был совершенно излишний, не относящийся к делу, он безусловно был задан с провокационной целью. Томпсон прекрасно знал, что Пауэлл был вождем — правда, младшим, но все же военным вождем самого воинственного из племен семинолов — племени Красные Палки. Агент хотел вызвать вспышку гнева у пылкого, горячего юноши.
Но этой цели достигнуть ему не удалось: казалось, что оскорбление не задело вождя. Оцеола ничего не ответил; странная улыбка промелькнула на его лице, не гневная и не презрительная. Это была улыбка молчаливого, величественного пренебрежения, взгляд, который порядочный человек бросает на негодяя, когда тот оскорбляет его. Казалось, молодой вождь считает агента недостойным ответа, а оскорбление слишком грубым (так оно в действительности и было), чтобы возмущаться им. Такое же впечатление было и у меня и у большинства присутствующих.