Да, с новым для меня явным чувством облегчения я вернулся в офис, в свою клетку с плюшевым ковром на полу, в обстановку творческой жизни. (За время моего отсутствия принесли несколько новых прототипов, я с удовольствием взял их в руки.) Секретари, освещённые безжалостным светом офиса (который придавал их чисто выбритым лицам мертвенный оттенок), оживлённо трещали, обсуждая замысловатые шестерёнки. Совершенно неожиданно у меня пропал всякий интерес к Джулиану, к его личности; он отодвинулся куда-то на второй план. Я стоял у окна, любуясь прекрасным аскетизмом моего зимнего Лондона, размышляя о симбиозе камня и деревьев и позвякивая мелочью в кармане. Я, конечно, иронизирую, потому что мысленно видел перед собой зловещий загородный дом, по которому в бледной сосредоточенности расхаживала Бенедикта, словно дожидаясь повода, чтобы взорваться. Они прислушивалась к чему-то, что недоступно человеческому слуху. Могла даже сказать посреди разговора: «Тише!»; а однажды, идя к ней через холл, я заметил что её взгляд направлен на что-то позади меня, что-то приближавшееся к ней, как я. Она отшатнулась от меня, потом, сделав над собой усилие, мотнула головой как пловец, которому в глаза попала вода, и, освободившись от наваждения, облегчённо заулыбалась.
Потом однажды я увидел перед офисом длинную вереницу автобусов, похожих на катафалки; все сотрудники фирмы были охвачены волнением. Я уж решил что это похороны, — народ был в чёрном. Из всех уголков и щелей здания валили какие-то невероятные фигуры — с траурным выражением на лицах; они представляли замкнутые тотемные кланы наших правящих кругов — банкиров, похожих на казуаров, законников, похожих на носорогов, политических заправил, похожих на важных сов. Баум, расфуфыренный и в кольцах, как бабочка синий адмирал, распустившая крылья, хлопотал, управляя этой топчущейся толпой. Он то бросался к окну, чтобы убедиться, что катафалки заполняются в должном порядке, то ходил по коридорам и барабанил в двери, крича:
— Тут никто не остался?
Явно какая-то гордость нации протянула ноги. Заметив меня, он вздрогнул. Заголосил, вцепившись себе в бачки:
— Вы опоздаете!
— Что, черт подери, происходит? — закричал я, и добряк Баум, склонив голову над невидимой кафедрой, с укоризной сказал:
— Грандиозная выставка, мистер Чарлок. Вам нельзя не присутствовать. — Я об этом совершенно забыл. Баум с той же укоризной оглядывал мой городской костюм. — Поезжайте как есть, — сказал он. — Переодеваться нет времени. Я предупрежу вашего шофера.
Итак, я тоже отправился, следуя в хвосте длинного кортежа мнимых плакальщиков, через украшенный сверкающим снегом Лондон; машина постоянно застревала в пробках (Баум при этом яростно махал руками), скользила в снежной слякоти. Будь это действительно траурный кортеж, кто б тогда был избранным трупом? К счастью, в машине нашёлся бар с хорошим подбором напитков, и, выпив для поднятия духа неразбавленного виски, я смирился со своей участью. К тому времени, как мы добрались до белого бильярдного стола аэропорта, снег пошёл гуще и начали опускаться сумерки. Машины белыми лучами фар ощупывали друг друга, словно опознавая, как насекомые усиками. какие-то безумные чертёжники расчертили белизну чёрными линиями и параболами, так что лётное поле выглядело наподобие геодезической ориентировки. Мы слетелись на главное здание, как стая скворцов. Но внутри было светло, просторно и тепло.
Территория выставки была отделена шёлковой лёнтой. Повсюду стояли полицейские. Баум сказал мне, что картины застрахованы на такую громадную сумму, что для их охраны потребовался весь штат уголовно-розыскного отдела. На мой взгляд, оформлена выставка была отлично. Обитые грубым холстом панели с висящими на них сокровищами смотрели на столь же длинную и высокую панель, на которой были расположены образцы лучшей продукции фирмы. Я не удержался и фыркнул — может, слишком громко — и тут же поймал на себе уничтожающий взгляд Баума. Мы толпились в ожидании гостей, неторопливо прогуливаясь по залу, чувствуя себя не в своей тарелке. Ни выпить пока, ни покурить. Одёргивали жилеты, поправляли манжеты, воротнички и галстуки. Я просмотрел список гостей, который вручил мне шофёр. Все, буквально все. Наконец во вращающуюся дверь, припорошенную снегом, вошли лорд-мэр Лондона и главы дипломатических представительств. О боги!
А этот свиток, что он держит у груди, уж не просветительская ли речь? Полицейских высыпало, как капель пота. Ни одна почтённая компания не обошла вниманием это событие — ибо тут были Фишмонгеры, Скиннеры, Кордвейнеры, Теннеры, Логроллеры, Страфангеры и бог знает кто ещё. Все розовощёкие, все coответственно сверкают золотишком и камешками, все горят желанием воздать искусству по достоинству. Что до дипломатов, то эти, так сказать, обеспечили вступительную часть — такие невероятно почтительные, такие раскованные, такие по-люциферски элегантные. Встречаясь в толпе, они делали вид, что вздрагивают от неожиданности, и кричали с поддельным изумлением: «Какая встреча!..» Обнимались, но с известной осторожностью, как актёры на сцене, которые, «обнимаясь, дают тычка друг другу». Прибывало снега, прибывало света. Я потихоньку отступил в толпу и скользнул за занавес, туда, где находился небольшой бар, который обслуживал обычных пассажиров авиарейсов. Со стаканом в руке я посмотрел сквозь щель в неплотно задёрнутом занавесе на тёмную суеверную орду. А что Иоланта? Все газеты были полны слухами о её близком разводе вкупе с её мрачными фотографиями. Думаю, это неизбежный конец всех светских любовных историй, проходящих на глазах публики, — когда она теряет свежесть новизны, остаётся облако мыльной пены и контракт на фильм. Гул, производимый честной компанией, словно роем пчёл или «острыми языками кос, перекликающихся в траве», поднимался под стеклянную крышу. Я чувствовал себя хорошо: слегка под хмельком и в безопасности.
Наконец на улице, перед высокими дверьми, словно вихрь закружился; одновременно подлетели шесть огромных лимузинов, как мотыльки, распростёршие крылья. Полицейские засуетились. Все озарилось ярким розовым светом — столь резким, что под глазами ожидающих легли огромные тени. Застрекотали кинокамеры, ярче этого северного сияния вспыхивали искры фотовспышек. «Вон она», — раздался чей-то крик. «Где? Кто? Там! Кто?»
Двери распахнулись, и появилась она — в окружении людей делового вида, может вооружённых телохранителей? Конечно же, в сто раз красивей и похожая на редкостный цветок в обрамлении мужчин в чёрных костюмах. Знаменитый полумесяц улыбки. Она ступала медленно и нерешительно, словно не уверенная в своей роли на этом сборище, чуть ли не умоляюще оглядываясь вокруг. Зал мгновенно заполнился незваными зеваками — пассажирами, кассиршами, парикмахершами, пилотами… Полиция усердствовала, оттесняя наседающую толпу. В просторном зале аэропорта не осталось свободного места, люди стояли вплотную друг к другу.
Иоланта ступала скромно и величаво, как сказочная фея, как должное принимая восхищение публики и в то же время чуточку стесняясь его, — я имею в виду громовые рукоплескания, волны которых взлетали под потолок. Огромные влажные накладные ресницы подчеркивали очарование тонкого и изящного лица. Платье сверкало и переливалось, словно заключало в себе источник света. О, она была приглашена, чтобы придать шику, ошарашить — но не могла не казаться воплощением чистоты, когда направлялась к поджидающим её сановникам, чтобы открыть им тайны Моне, Мане, Писарро… И это девчонка, которая когда-то спросила меня, что такое Мане («Тут пишут, что она купила „мане“ — это что, марка мопеда?»). Я надеялся, она расскажет мэру, что это такой мопед. Гости, шаркая подошвами, стали выстраиваться в нестройную шеренгу. Только я собрался снова улизнуть в бар, как появился Баум, крепко ухватил меня за локоть и чуть ли не силком потащил в строй, умоляюще шепча:
— Ну, пожалуйста, мистер Чарлок. Пожалуйста!
Совесть не позволила мне вырваться и удрать; так я оказался бок о бок с такими же, как я, невольниками. Я на секунду закрыл глаза, чтобы взять себя в руки и проверить, насколько сильно меня качает; но нет, я был в норме.
Ослепительная звезда неотвратимо приближалась к нам, неторопливо, чтобы успевала кинокамера. Можно было видеть, что теперь она была действительно прекрасна — несомненно, это была искусственная красота, но выглядящая очень натурально. Младенчески гладкая и белая от масок из яичных белков кожа. Улыбающиеся глаза, исправленный по моде нос. Больше того, легко плывя вдоль длинного ряда сановитых особ, она держалась со сдержанным достоинством, когда её представляли им, чем покоряла всех. Kallipygos Ио, как третья кариатида, несущая на плечах бремя своей славы. Камеры двигались вдоль ряда, бесстыдно впиваясь в застывшие лица. У меня возник соблазн закрыть глаза и втянуть голову в плечи, как страус, в надежде, что она не заметит меня, но я поймал осуждающий взгляд Баума и удержался. Наконец ослепительный луч упал на меня, и вот она уже протягивает красиво наманикюренные пальчики.
Ослепительная звезда неотвратимо приближалась к нам, неторопливо, чтобы успевала кинокамера. Можно было видеть, что теперь она была действительно прекрасна — несомненно, это была искусственная красота, но выглядящая очень натурально. Младенчески гладкая и белая от масок из яичных белков кожа. Улыбающиеся глаза, исправленный по моде нос. Больше того, легко плывя вдоль длинного ряда сановитых особ, она держалась со сдержанным достоинством, когда её представляли им, чем покоряла всех. Kallipygos Ио, как третья кариатида, несущая на плечах бремя своей славы. Камеры двигались вдоль ряда, бесстыдно впиваясь в застывшие лица. У меня возник соблазн закрыть глаза и втянуть голову в плечи, как страус, в надежде, что она не заметит меня, но я поймал осуждающий взгляд Баума и удержался. Наконец ослепительный луч упал на меня, и вот она уже протягивает красиво наманикюренные пальчики.
— Харе, Феликс! — в приятном удивлении негромко сказала она, и в её зрачках вспыхнули озорные искорки. А может, ещё и что-то похожее на робкую гордость — ей было и приятно, и одновременно стыдно за все эти неизменные атрибуты успеха. Я нерешительно ответил на приветствие на греческом эпохи плейстоцена. Её губы исказились в слабом подобии прежней усмешки и тихим голосом, оглядываясь, понимает ли кто из стоящих рядом её слова, она сказала:
— Одно время мне хотелось увидеть тебя; было много чего сказать тебе, спросить.
Я почтительно кивнул и ответил:
— Очень хорошо, — что прозвучало довольно глупо. Я заметил, что Баум тем не менее раздулся от гордости, и осмелился добавить: — В любое удобное для вас время, когда пожелаете.
Иоланта сморщила лоб и сказала:
— Благодарю вас. Это будет очень скоро.
Потом медленно проследовала туда, где, пыхтя и отирая пот, стоял мэр.
Она произнесла речь, краткую и умную, которую, несомненно, для неё написали; о мопеде она не упомянула. Закончив, перерезала ленточку огромными портновскими ножницами. Мы все почтительной толпой повалили за ней на выставку. В общем ажиотаже мэр забыл произнести ответную речь, он сунул её себе во фрак и решительно последовал за остальными. Больше ничто меня не держало, и я вернулся в бар, чтобы за выпивкой подождать, когда она уедет, — не то она могла опять спросить меня, а мне не хотелось расстраивать Баума. Сквозь щель в занавесе я, как снайпер, следил за происходящим на выставке и так увлёкся, что почти не обратил внимания, когда кто-то сзади хлопнул меня по плечу. Обернувшись, я оказался лицом к лицу с миссис Хенникер. «Мой малтшик!» Вот уж кого я не ожидал увидеть! Шершавой, как мотоциклетная перчатка, ладонью она горячо трясла мне руку и трещала без умолку. Она ничуть не постарела — ничуть; на ней был твидовый костюм и щегольские спортивные башмаки, чёрный пуловер и нитка жемчуга. Все очень стильно. Волосы коротко острижены, завиты игривыми колечками и покрашены в рыжеватый цвет. От неё здорово разило спиртным, и, как следствие, глаза слегка косили, а язык малость заплетался — но, может, она просто расчувствовалась, снова увидев меня. Лицо было красное и обветренное. В руках она держала несколько папок и блокнотов. Ей не стоялось на месте от распиравшего её радостного торжества. На мой вопрос, что она тут делает, она мотнула головой в сторону выставки и сказала:
— С ней. Я секретарь Иоланты, — и, залпом осушив бокал: — Как только она смогла, сразу вызвала меня к себе. Она была мне как дочь, а я… — она прервалась, чтобы заказать очередную порцию, — а я была ей как мать.
По тону её признания в глубоких чувствах её было трудно заподозрить.
— Ах, черт побери! — воскликнул я, и миссис Хенникер скрипуче засмеялась.
— Видишь? — сказала она с блеском в глазах и подняла бокал. — Чего только не случается в жизни, а?
По этому поводу мы выпили ещё и ещё, и, только когда богиня направилась к выходу, миссис Хенникер вскочила на ноги и воскликнула, что долг зовёт.
— Можешь на следующей неделе приехать в Париж? Она предпочитает встретиться с тобой там — из-за Джулиана.
Я аж подскочил.
— Конечно, я могу приехать в Париж.
Миссис Хенникер тряхнула красным двойным подбородком и сказала:
— Чудесно, тогда я свяжусь с тобой насчёт всех деталей. Ей придётся как-нибудь вырядиться, чтоб не узнали, понимаешь меня, и встретиться с тобой в кафе или где ещё. Да она небось сама все объяснит. В апартаментах никакого уединения. Я тебе позвоню. Ах, мой малтшик, мой малтшик.
С чувством приятной растерянности я возвратился в Лондон в компании Баума, который места себе не находил, радуясь огромному успеху выставки. Публика в равной мере оценила и живопись, и создания пытливого разума: шикарные игрушки, вроде мерлиновской газонокосилки.
— Вы, наверное, испытывали огромное волнение, видя свои творения, выставленные прямо напротив шедевров, — сказал он. — А она была так прекрасна, что даже страшно. Вы знаете, что теперь она получает миллион долларов за каждый фильм? Подумать только, миллион долларов! — Его голос по-детски зазвенел от удивления. — Она была как цветок, мистер Чарлок. — (Да, распустившийся цветок, наполненный искусственной росой.) — Великая актриса, — взволнованно продолжал Баум. Ну, ещё бы. Ещё бы. Полная feusucre. Я ревновал её к успеху.
Нет спору, хорошо быть пробивным; но дело в том, что даже по мимолётному впечатлению новая Иоланта обладала характером и умела владеть собой, что вызывало сильную зависть. Она показалась мне женщиной совершенно самостоятельной, куда более последовательной в своей жизни, чем я. Но все же и ей хватало неприятностей, разве нет? Я подобрал в углу вечернюю газету, чтобы почитать дома за обедом, получше рассмотреть фотографии её и её мужа; насчёт предстоящего развода все, конечно, было ещё на стадии слухов, но и опровержений не было, что придавало сплетням оттенок достоверности. Ладно, меня это никак не касалось. После обеда позвонил Джулиан, чем ошарашил меня — я хочу сказать, что почти напрочь забыл о его существовании и, услышав голос, возникший из небытия, по-настоящему удивился. Он спросил о выставке, имела ли она успех и тому подобное. Я рассказал все, что мог; у меня сложилось впечатление, что он буквально ловит каждое моё слово об Иоланте и неспроста расспрашивает о подробностях, касающихся неё.
Затем, застенчиво кашлянув, он, чуть ли не робко, сказал:
— Она когда-то была вашей любовницей, это так?
— Нет, только не эта женщина, — ответил я. — То была совсем другая девушка. Знаете, она теперь совершенно другая.
— Да, знаю, — сказал он севшим голосом. — Знаю. — Последовала долгая пауза; потом он снова заговорил:
— Она просила вас о встрече? Вы увидитесь? Но долгая пауза насторожила меня, и я ответил:
— Нет. Нам нечего сказать друг другу, не вижу в этом никакого смысла.
Он хмыкнул, и я услышал звук зажигаемой спички.
— Понимаю. Кстати, я слышал, Бенедикта неважно себя чувствовала всю последнюю неделю. Нэш поехал проведать её.
Я предположил, что это более тонкий способ усыпить мою бдительность, и никак не отреагировал на его слова. Бенедикта поднималась к горлу, пока я не почувствовал позыв к рвоте.
— А пока, — сказал Джулиан, — я хочу, чтобы вы провели несколько дней в Париже.
Он изложил детали неких переговоров, которые происходили там.
— Очень хорошо, — сказал я, старательно записав все на промокашке. — Очень хорошо.
Такой вот разговор; впечатление было такое, что он звонит из Дублина или из Цюриха. Я вернулся к камину и сигаре, полный неясных подозрений. (Кланяться или не кланяться, вот в чем вопрос.) Перед тем как лечь спать, я отправил миссис Хенникер телеграмму, прося позвонить мне завтра в офис.
Но назавтра я услышал в трубке ещё сонный голос Иоланты.
— Хенникер сегодня не будет, так что я решила сама позвонить… — начала она и перешла на греческий, для того, думаю, чтобы случайная телефонистка ничего не поняла. — Хочу дать тебе номер, чтобы ты позвонил, когда приедешь, — на что я надеюсь. Я пробуду тут по меньшей мере ещё месяц. Я так жду нашей встречи. Когда, думаешь, ты сможешь приехать? Пятница и суббота у меня свободны.
Итак, встреча была назначена, к тому же, благодаря случаю, мне так или иначе надо было отправляться в Париж. Я воспрял в предвкушении ненадолго покинуть заснеженный Лондон — пусть даже предстояло остановиться в «Диего», который принадлежал компании и где ни за что не надо платить. Все ненавидят «Диего» — его обширность награждает гостей инфернальной анонимностью. Но мне-то нужно было обсудить какие-то банальные детали патентных документов, а для этого отель был идеальным местом, поскольку гордился своими прекрасно оборудованными конференц-залами, пахнущими кожей креслами и вавилонскими сигарами. В его громадном вестибюле с вычурной инкрустацией по дереву сновали и собирались группками все традиционные представители деловых кругов — арабские монархи со своими чёрными адвокатами, колдующими над картами нефтяных полей, живые, как ртуть, коротышки банкиры из Штатов, забытые короли и королевы, гангстеры, члены секты «возрожденцев» и тучные брокеры. В зале вестибюля стоял никогда не затихающий шум споров, отчаянных торгов, политического словоблудия, доводов и возражений. Видов этой пестрой деловой фауны постоянно прибавлялось. «Диего» ошеломлял миллионом сталкивающихся интересов, схем и схизм.