Но Ленька ее не слушал, темные брови его сошлись у переносья, и лицо казалось чем-то озабоченным. Динка набрала в рот чаю и вдруг, прыснув от смеха, обдала его горячими брызгами.
— Не плюйся! — сказал Ленька, подхватывая с ее колен подпрыгнувшую миску и утирая рукавом лицо. — Чего ты?
— Ой, Ленька, я так испугалась вчера, когда ты выскакнул на площадку! — заливаясь смехом, сказала Динка. — Я думала, тебя что-нибудь укусило!
— Вот глупая! Чего меня там укусит?! — засмеялся и Ленька.
— А потом Анюта говорит про тебя: «Это небось нищий…» — уже успокаиваясь, рассказывает Динка.
— Ну и дура твоя Анюта! Я в пинжаке был. Разве нищие в пинжаках бывают! — обиделся Ленька, вставая и охорашиваясь. — Это ведь одёжа, а не рвань какая-нибудь!
Динка, наморщив лоб, смотрит на утонувшего в пиджаке Леньку, на широкие борта и спускающиеся к локтям плечи.
— Хороший спинжак, конечно… но только он совсем вырос из тебя, Лень…
— Не он вырос, а я до него не дорос, потому не на грудного ребенка сшит, а на Степана. Тут и удивляться нечему! — поясняет Ленька, и снова на его лице появляется озабоченное выражение. — Завтра в город поеду… Надо Степана предупредить. Он тоже мне про одного сыщика рассказывал, — тихо говорит он, усаживаясь рядом с Динкой.
— Как — предупредить? — пугается вдруг девочка. — Ты хочешь выдать Костину тайну? Ведь Костя сам сказал Алине, чтобы никому-никому…
— Ну что ж, что сказал? А может, это тот самый сыщик, так и Степана остеречь надо!
— Нет! Ты не имеешь права! Ты и меня выдавальщицей сделаешь! Ведь я только тебе сказала! — сильно волнуется Динка. — Я тебе поверила!
— Да погоди ты… Ведь, может, это тот самый сыщик, пробует объяснить ей Ленька.
Но Динка, красная и сердитая, негодующе прерывает его:
— Какой тот самый? Это Костин сыщик! А у Степана свой! И раз Костя не велел, так надо молчать! И ты не смеешь выдавать тайну!
— Тихо ты… Кричишь, будто тебе хвост прищемили! — раздражается Ленька.
— Хвост прищемили? — Динка в волнении вытаскивает изо рта обсосанный кусок сахару и протягивает его Леньке: — На тебе твой сахар!
Ленька машинально кладет сахар на ладонь.
— При чем это?
— И миску бери, — говорит Динка.
Ленька, вопросительно глядя на нее, берет и миску.
— Чтобы мне за мою тайну еще и хвост прищемили! — обиженно заключает Динка.
— Какой хвост? — совсем теряется Ленька.
— Не знаю уж какой… Только я с тобой не вожусь больше… Если ты все тайны выдаешь да еще за каждое слово придираешься… Не надо! — решительно встает Динка.
— Да подожди… Ты же мне рта раскрыть не даешь.
— Это ты мне ничего не даешь! Сахар отнял, миску отнял… К каждому слову придираешься! — вспыхнув, говорит Динка.
— Да когда я что отнимал у тебя? Вон он, сахар. Сама положила… И миску отдала… Я только про сыщика хотел сказать… Степан ведь тоже политический…
— Все равно не надо. Костя сам знает, кому сказать… Знаешь, как Никич говорит про тайны? — Динка пошевелила пальцем и наморщила лоб. — Никич говорит: знает один — знает один, знают два — знают двадцать два. Вот нас два, а ты как начнешь всем рассказывать, так будет двадцать два…
Ленька безнадежно машет рукой.
— Ладно, не скажу. Только у каждого человека свое соображение… — не желая больше спорить, тихо проворчал он. Динка успокоилась и, взяв обратно свой сахар, сказала:
— Оближи ладонь — она у тебя вся сладкая. Ленька облизал ладонь, но лицо его оставалось хмурым и озабоченным.
— Сегодня Алина на весь день к своей Бебе ушла. Мы с Мышкой одни будем встречать маму… И по часам сами объявлять будем, — снова болтала Динка.
Ленька молчал и обдумывал про себя, как, не выдавая чужой тайны, можно предупредить Степана, что появился какой-то сыщик. Конечно, сыщиков в полиции много. Один может на дачах выслеживать, а другой — в городе. За кем следит, а за кем — нет. Если вообще Степану напомнить, что вот, мол осторожнее надо быть… «Так Степану я не советчик, он сам лучше моего все знает», — рассуждал про себя Ленька, решив завтра обязательно наведаться к своему другу. Но сделать это ему не пришлось.
Глава двадцать девятая НЕОЖИДАННОЕ ГОРЕ
Алина не задержалась в гостях у Бебы, как это предполагала Динка. Она вернулась точно ко времени приезда мамы и, взяв у сестер часы, сама уселась перед ними на террасе. Но прошло уже два объявления, прогудел протяжный гудок парохода «Гоголь», дети, нетерпеливо глядя на дорогу, давно уже толклись у калитки, а мамы все не было.
— Алина, пройдем немного по дороге, хоть до Марьяшкиной дачи… Может, мама заговорилась с кем-нибудь… — сказала Мышка.
— Ну, пойдем! — согласилась Алина. Мышка и Динка весело побежали вперед.
— Дети, дети! Не убегайте далеко! — важничая перед проходившими мимо дачниками, окликала сестер Алина. И хотя ей самой очень хотелось побежать вприпрыжку навстречу маме, но она нарочно замедляла шаги и шла прямо, не глядя по сторонам, серьезной и деловой походкой взрослого человека.
Динка и Мышка добежали до угла богатой дачи, где жила портниха, и остановились. За решетчатой оградой слышались взволнованные голоса, женский плач и тихие причитания.
— Там что-то случилось! Пойдем скорей! — сказала Мышка, и, не обращая внимания на окрики Алины, обе девочки бросились бежать к даче.
У раскрытой настежь калитки собрались люди, они спрашивали друг у друга, что случилось, заглядывали в сад, торопливо шагали по боковой аллее, туда, за дачу, к маленькой сторожке, где жила Марьяшка.
Динка схватила за руку сестру и, дрожа от волнения, бросилась за людьми. Но навстречу девочкам шла Марина… Она шла быстро, ничего не видя перед собой, и лицо у нее было очень бледное.
— Мама! — ахнула Мышка.
— Мамочка! — громко закричала Динка. Марина подняла глаза и, увидев детей, пошла им навстречу.
— Пойдем, пойдем!.. Марьяшка заболела! — отрывисто сказала она, поворачивая обеих девочек к калитке и увлекая их за собой.
Незнакомый, сдавленный голос се и белое, без кровинки лицо были так необычны, что онемевшие от испуга Динка и Мышка, не сопротивляясь, выбежали вместе с ней на улицу. И тут все трое увидели — жалкую, растерянную фигуру Алины. Она стояла около угла дачи, словно не решаясь идти дальше.
Марина выпрямилась и, крепко держа за руки младших детей, шепнула:
— Не спрашивайте сейчас ничего… Но дети были так испуганы, что никому и в голову не приходило о чем-либо спрашивать.
— Алина, пойдем домой! — ласково сказала мама. Но Алина вопросительно смотрела на нее и не двигалась с места.
— Алиночка, Марьяшка очень больна. Там сейчас доктор, — тихо пояснила мать.
— И ты видела ее? — заикаясь, спросила Алина. — Это правда, что говорят…
Мать быстро указала ей глазами на младших детей и строго повторила:
— Идите домой! Я еще ничего не знаю.
Алина молча взяла за руки сестер и пошла вперед. В тягостном молчании они дошли до своей калитки. Около дачи Марина опередила детей.
— Катя, — звенящим шепотом сказала она вышедшей ей навстречу сестре, — не спрашивай ничего. Уведи детей…
Катя, не понимая, что случилось, молча увела к себе в комнату детей.
— Сидите здесь! — строго сказала она.
Дети не спорили. Лицо Мышки покрылось рябью; оно то краснело, то бледнело, словно охваченное одновременно жаром и холодом; тоненькая и беззащитная перед надвинувшимся на нее горем, она, еще не зная, что произошло, дрожала, как в лихорадке.
Динка, охваченная тревогой за Марьяшку, медленно приходила в себя, и в глазах ее вставала аллея, ведущая к сторожке, испуганные лица чужих людей…
Катя, не спрашивая ничего, грела Мышкины руки, кутала ее в теплый платок, уговаривала лечь в постель. Но, когда она вышла из комнаты, Динка схватила за руку сестру и быстро сказала:
— Бежим! Бежим к Марьяшке!
В глазах у Мышки засветилась надежда, и, поняв, что хочет cестра, она рванулась за ней в окно; не разбирая дороги, мчалась к забору и, выскользнув через лазейку, бежала за сестрой до решетчатой ограды… Калитка дачи все так же была раскрыта настежь, все так же входили и выходили оттуда чужие люди. Девочки почувствовали гнетущий испуг и, взявшись за руки, медленно пошли к сторожке.
Ноги у Мышки немели; крепко держась за руку сестры, она шла как приговоренная к казни. Динка, ощущая страстную жажду действовать, спасать, защищать и защищаться от неведомого врага, с жадной надеждой оглядывалась вокруг, ожидая, что вот-вот в конце аллеи появится маленькое существо с веселыми голубыми глазками и с ямочками на щеках…
Дверь сторожки была раскрыта… Около крыльца лежали сваленные в кучу обгоревшие кисейные занавески, ватное одеяло из цветных клинышков, с торчащей из него рыжей обгорелой ватой и еще какие-то вынесенные на воздух тряпки… Тут же стояло деревянное корыто с водой, а рядом на земле валялось прогоревшее в нескольких местах детское платье и матерчатые туфельки…
Дверь сторожки была раскрыта… Около крыльца лежали сваленные в кучу обгоревшие кисейные занавески, ватное одеяло из цветных клинышков, с торчащей из него рыжей обгорелой ватой и еще какие-то вынесенные на воздух тряпки… Тут же стояло деревянное корыто с водой, а рядом на земле валялось прогоревшее в нескольких местах детское платье и матерчатые туфельки…
Марьяшка лежала на голом матрасе и тяжко, словно в забытьи, стонала. Круглая головка девочки, лицо и шея были покрыты темными ожогами, запекшиеся губки почернели… Мать Марьяшки, стоя на коленях около кровати, обводила всех присутствующих безумным взглядом и словно про себя повторяла одно и то же:
— Цветочки, цветочки загорелись!.. Старичок доктор что-то раскладывал на столе, вполголоса разговаривая с женщинами.
— Стала на кровать да и потянулась, видать, к цветочкам… Обвертела их вокруг шейки да и наклонила один какой-нибудь к лампадке… Ну, а долго ли бумажным цветам загореться?.. — рассказывала ему словоохотливая соседка.
Динка, онемев от ужаса, смотрела на Марьяшку; взгляд Мышки растерянно блуждал по комнате и, остановившись на закопченном лице божьей матери, замер… Черная проволока от обгоревших гирлянд с бумажными цветами свешивалась Над кроватью…
— Прошу всех выйти! — строго сказал доктор. Мышка тихо повернулась и, шатаясь как слепая, пошла по аллее. Динка догнала ее уже на улице.
— Это не Марьяшка, — сказала Динка. Мышка молча кивнула головой.
Мимо, но видя их, нагруженная ворохом каких-то вещей, пробежала Марина.
Дети подошли к калитке. Яркий луч заходящего солнца упал на медную дощечку, прибитую Костей, и Динка совершенно ясно увидела перед ней прежнюю Марьяшку, с ее неизменной ложкой. Ей даже послышался гулкий звук удара об эту медную дощечку… Но на улице, совсем рядом, кто-то громко и отчетливо сказал: «Умрет девочка»
Динка отшатнулась, вскинула руки и, пятясь от калитки, от этой медной, освещенной солнцем дощечки, с криком отчаяния бросилась бежать. Она бежала, зажав руками уши, и собственный крик настигал ее, как гулкий стук Марьяшкиной ложки. И всюду — в траве, в кустах, за деревьями и на утоптанной пешеходами земле — этот жалобный крик рассыпался, как осколки разбитого вдребезги стекла. А в сознании стояли страшные слова ничем не поправимого горя; «Умрет девочка…»
Глава тридцатая ВЕРНЫЙ ДРУГ
В этот день проводив Динку, Ленька пошел на пристань.
Толкаясь между пассажирами, он видел, как сошла с парохода «Гоголь» Марина и торопливо направилась домой. Следующим пароходом приехал Костя, нагруженный какими-то удочками и рыболовными снастями. Его встретил Гога Крачковский, и они пошли вместе, оживленно беседуя о рыбной ловле. Заработать Леньке ничего не удалось, и, подсчитав оставшиеся копейки, он купил хлеба, с тем чтобы завтра с утра отправиться на заработки в город. Несмотря на данное Динке обещание, Ленька решил все же, не выдавая Костиной тайны, хотя бы узнать от Степана, какой из себя тот предатель, о котором шла речь в прошлый раз.
«Этот белоглазый, длинный, приметный… Только б Степан не рассердился и описал как следует! А то, пожалуй, рассердится да скажет: «Знаешь ли ты, понимаешь ли ты, что ты все время лезешь с расспросами…»
Вспомнив Степана, Ленька тепло улыбнулся и направился домой.
«Завтра встану пораньше и поеду. Может, еще дома застану»
Между тем страшная весть о портнихиной девочке уже облетела весь поселок, и народ, собираясь кучками, толковал о случившемся. Ленька подошел к одной такой кучке, где собравшиеся женщины, причитая и охая, рассказывали друг другу подробности о Нюре и ее девочке.
— Заперла да пошла… А куда она ее денет? Сродственников здесь нет, заработать на хлеб надо… Она ведь портиха по домам ходит…
— Господи, господи! Нужда наша проклятая! Запрем детей да бежим сломя голову! Девчонка-то махонькая… Марьяшкой звать…
Марьяшку, общую любимицу Арсеньевых, Ленька хорошо знал. Динка, смеясь, рассказывала, как девочка стучит к ним В калитку своей ложкой, как смешно выговаривает слова. Длинные, перевитые бумажными ленточками конфеты по заказу Динки раза два привозил Ленька с базара для Марьяшки.
А однажды Динка вывела девочку погулять и уселась с ней в траве плести венок. Ленька нехотя рвал цветы и бросал их Динке на колени, а потом даже рассердился, когда она заставила его подставить Марьяшке лицо для поцелуя и Марьяшка, громко чмокнув, положила на его щеку мокрое пятнышко. Все это мгновенно пронеслось в голове Леньки, и, не слушая больше женщин, он бросился бежать к Марьяшкиной даче.
Дверь сторожки по-прежнему была открыта настежь. Ленька осторожно заглянул в дверь и в страхе попятился назад. Около кровати стояла Марина и подавала доктору бинты… Нюра, припав головой к подушке, тихо стонала…
Ленька с бьющимся сердцем побрел к калитке. Жалость заслонила его тревожные мысли о Макаке, но, проходя мимо дачи Арсеньевых, он остановился и вспомнил о своей подружке.
Только б не ходила она туда…
«Помрет ведь Марьяшка-то…» — с тревогой подумал он, как вдруг громкий, отчаянный плач повис в воздухе.
Ленька вздрогнул и огляделся; он не узнал голоса своей подружки, но плач несся прямо на него, громкий, жалобный, протестующий.
В кустах мелькнуло знакомое платье… Зажав обеими руками уши, Динка неслась вниз по тропинке, ничего не видя перед собой.
— Макака! — бросаясь ей наперерез, крикнул Ленька. Динка споткнулась, упала в траву и, рыдая забилась головой о землю.
— Макака! Макака! Ленька хватал ее за руки, силясь оторвать от земли, поднять, успокоить… Но она вырывалась и снова падала на землю с исступленным плачем.
Ленька, выросший без материнской ласки и никогда не произносивший ласковых слов, теперь в изобилии осыпая ими Динку, сам растерявшийся и несчастный:
— Макака… голубочка… миленькая! Молчи! Молчи! Слушай меня…
Но девочка не видела его, не слушала, и, обессиленный, исчерпавший все средства утешения, Ленька сел с ней рядом и громко заплакал.
— Не могу я унять тебя. Пропали мы обое… Пропали мы… — жалобно повторял он, вытирая рукавом пиджака бегущие по лицу слезы и глядя на рыдающую подружку… Потом, словно осененный отчаянием, он вдруг вскочил и, дернув за руку Динку, гневно крикнул над самым ее ухом: — Бежим! Скорее! Скорее!
Динка вскинула на него распухшие глаза и, уцепившись за его руку, послушно встала.
— Бежим! Бежим! — кричал Ленька, увлекая ее за собой на лесную дорогу, на просеку, на широкую аллею, мимо дач и не давая ей ни минуты передохнуть, остановиться. — Бежим! Бежим! — крепко держа ее за руку, рвался вперед Ленька.
Это был отчаянный, бешеный бег; ветер свистел в ушах мальчика; Динка из последних сил старалась не отстать от него; какая-то безумная надежда, что не все еще потеряно, что можно еще догнать или опередить смерть, вырвать из ее рук Марьяшку, гнала ее вперед. И плач ее постепенно смолкал, вырываясь теперь из груди короткими, редкими всхлипами.
— Бежим, бежим! — задыхаясь, кричал Ленька, но, споткнувшись о корни старого дуба, они оба упали и долго не могли подняться.
Потом сели рядом. Динка больше не плакала. Она сидела, согнувшись, придавленная горем, безучастная ко всему на свете… Ленька расстегнул ворот рубашки; Худенькая грудь его нервно вздымалась, из посиневших губ вырывалось прерывистое дыхание… В лесу уже сумеречно темнели кусты, деревья почернели, и где-то, за дальней зеленью, в одной из дач вспыхнул огонек.
— Матерю твою жалко… — неожиданно сказал Ленька, и девочка, беспокойно шевельнувшись, подняла на него выплаканные глаза. — Мать одна за всех… Бьется она с вами как рыба об лед. Вот придешь ты, закричишь, а за тобой и Алина, а за Алиной — Мышка… Гроб матери с вами! — тихо закончил Ленька, вытирая рукавом слезы.
За лесом вспыхнул еще один огонек, за ним другой, третий…
— Я домой пойду… — тихо сказала Динка. Ленька встал и огляделся. В лесу, словно красные светлячки, просвечивали сквозь деревья освещенные окна дач.
— Далеко зашли, — сказал Ленька и, взяв девочку за руку, вышел с ней на дорогу.
Они шли долго, и Ленька тихо, не повышая голоса, все говорил и говорил Динке о матери, о больной Алине, слабенькой Мышке… И, по его словам, выходило так, что, сраженные горем, они все могут умереть, цепляясь один за другого… Стоит только ей, Динке, закричать и заплакать еще раз, поднимется за ней Алина, потом Мышка, и всех их свалят эти слезы в одну общую могилу. А Марьяшка еще, может, выздоровеет, потому что у нее сидят доктор и Марина.
Динка молча слушала, молча кивала головой. У лазейки Ленька бросил на траву свой пиджак:
— Я здесь всю ночь буду. Коль испугаешься чего, беги сюда. Только слышь, Макака, чтоб слезы твои ни сестры, ни мать не видели.