Возвращаясь другим путем, я вздрогнул от неожиданности, услышав гулкое треньканье, доносившееся из комнаты для отдыха, — там играла музыка. Я заглянул — на светящемся экране Лорел и Харди[49] в буране электронного снега пытались затащить рояль по бесконечным лестничным пролетам. Сначала мне показалось, что у них нет ни единого зрителя, но потом над спинкой одинокого диванчика перед телевизором я заметил лохматую светлую шевелюру. Я подошел и присел рядом:
— Банни, как дела?
Он поднял осоловелые глаза, но как будто узнал меня не сразу. От него разило спиртным.
— Дики, дружище. Ну конечно, — выговорил он наконец, с трудом разлепляя губы.
— Чем занимаешься?
— Сижу болею, чтоб не соврать.
— Что, перебрал?
— Не, желудочный грипп, — сердито буркнул он.
Бедный Банни. Он никогда не мог просто признаться, что пьян, и вечно ссылался на головную боль или необходимость выписать новый рецепт на очки. Кстати сказать, точно так же он вел себя и во многих других случаях. Как-то в четверг, на следующий день после свидания с Марион, он возник у моего столика с подносом, полным молока и пончиков, и, когда он присел, я заметил у него над воротничком огромный багровый засос. «Вот это синяк! Как тебя угораздило, Бан?» — спросил я его в шутку, но он страшно обиделся. «Упал с лестницы», — отрезал он и до конца завтрака хранил молчание, уминая свои пончики.
— Наверно, ты подхватил его в Италии, — подыграл я ему.
— Наверно.
— К врачу ходил?
— А смысл? Само пройдет, нужно только время. Смотри не заразись, старик. Держись подальше.
Хотя я и так сидел на другом конце дивана, я сделал вид, что отодвигаюсь. Некоторое время мы молча смотрели фильм. Канал показывал безобразно. Олли только что надвинул шляпу Стэну на глаза, Стэн бродил кругами, натыкаясь на мебель и отчаянно дергая руками за поля. Он налетел на Олли, и тот дал ему затрещину. Покосившись на Банни, я понял, что он полностью поглощен происходящим — рот приоткрыт, взгляд намертво прикован к экрану.
— Банни?
— Чего? — спросил он, не глядя на меня.
— Где все?
— Спят, где ж им еще быть, — раздраженно бросил он.
— Ты не знаешь, близнецы вернулись?
— Типа того.
— Ты их видел?
— Нет.
— Да что с вами со всеми стряслось? Ты что, злишься на Генри?
Он не ответил. Внезапно подкативший страх заставил меня уткнуться в телевизор.
— Вы поссорились в Риме, да? — спросил я, совладав с собой.
Банни натужно прочистил горло. Я подумал, сейчас он скажет, чтобы я не совал нос не в свое дело, но вместо этого он показал на что-то пальцем и снова откашлялся:
— Ты это, колу свою пить будешь?
Я совсем про нее забыл. Жестянка, вся в капельках воды, лежала на диване между нами. Я протянул ее Банни. Щелкнув крышкой, он сделал долгий жадный глоток и, оторвавшись, рыгнул.
— Освежающее мгновение, — провозгласил он, а затем неожиданно выдал: — Хочешь маленький совет насчет Генри?
— Что?
— Он не такой, как ты думаешь.
— Э-э, что ты имеешь в виду?
— То и имею. Он не такой, как ты думаешь, — повторил он, на этот раз громче. — Не такой, как думает Джулиан. Не такой, как думают все. — Снова бульканье колы. — Он долго меня морочил, но теперь хватит.
Я вдруг почувствовал себя очень неловко: до меня начало доходить, что тут, скорее всего, замешан секс, и мне, наверное, лучше оставаться в блаженном неведении. Я покосился на Банни. Вздорное, недовольное лицо, намечающийся второй подбородок, очки сползли на самый кончик острого носа. Может быть, в Риме Генри пытался приставать к нему? Гипотеза абсурдна, но допустима. Если так, страшно представить, какая там поднялась свистопляска. Я просто не мог предположить, что еще могло бы вызвать столько перешептываний и недомолвок и вдобавок так сильно подействовать на Банни. У него единственного из нас была девушка, и я был уверен, что он с ней спит, но в то же время он был ужасно чувствителен к любым замечаниям на этот счет — мгновенно обижался, изображал оскорбленную невинность. По сути дела, он был невероятным ханжой. Кроме того, несомненно, было что-то очень странное в готовности Генри в любой момент раскошелиться ради Банни. Он платил за него в ресторанах, оплачивал его счета, постоянно отстегивал ему на карманные расходы, как муж расточительной жене. Возможно, Банни, потеряв чувство меры и принимая все эти дары как должное, впал в бешенство, выяснив, что за щедростью Генри стоит расчет.
Но так ли это? Безусловно, какой-то расчет в поведении Генри был, однако, каким бы удобным ни казалось такое объяснение, я очень сомневался, что расчет этот связан с чем-то подобным. Конечно, я помнил о той сцене с Джулианом у дверей кабинета, но она имела совсем иную окраску. Я жил вместе с Генри целый месяц и ни разу не уловил ни малейшего намека на неловкость известного рода — неловкость, которую я, как приверженец, в общем и целом, традиционной ориентации, обычно чувствую очень остро. Сильные флюиды такого свойства исходили от Фрэнсиса, их легкое дуновение я ощущал в присутствии Джулиана, даже Чарльз, которого, как я знал, интересовали женщины, временами вел себя с наивной, застенчивой манерностью красивого мальчика, которую мой отец, например, тут же истолковал бы однозначно, но от Генри — ровным счетом ничего. Счетчики Гейгера на нуле. Если на то пошло, ему, судя по всему, нравилась Камилла: именно ее слова тут же превращали его во внимательного слушателя, именно ей были адресованы его нечастые улыбки.
И даже если я ошибался и у Генри на самом деле были гомосексуальные наклонности (что было вполне возможно), то может ли быть, что предметом его симпатий стал Банни? Не задумываясь, я мог дать лишь один ответ на этот вопрос: нет. Генри не только не выказывал ни тени романтического интереса к Банни, но и вообще в последнее время с трудом его выносил. К тому же в этом отдельно взятом ключе Банни должен был бы вызвать у Генри с его поистине кошачьей опрятностью даже большее отвращение, чем, скажем, у меня. Я, в принципе, был готов признать, что Банни недурен собой, но стоило мне попытаться сфокусировать на нем взгляд в свете сексуальной привлекательности, как в нос тут же ударяли отвратительные запахи потных рубашек и грязных носков, а в глаза бросались заплывшие жиром мышцы. Насколько я знал, девушек такие вещи не слишком смущают, но мне он казался не более эротичным, чем старый футбольный тренер.
Внезапно на меня накатила дикая усталость. Я поднялся. Банни уставился на меня с открытым ртом.
— Ладно, Бан, что-то спать хочется. Может, завтра еще увидимся.
— Надеюсь, ты не подцепил от меня эту чертову заразу, старик, — пробурчал он.
— Надеюсь, нет, — ответил я, охваченный невесть откуда взявшейся жалостью к нему. — Спокойной ночи.
На следующее утро я поднялся в шесть, рассчитывая позаниматься греческим, но обнаружил, что мой Лидэлл и Скотт куда-то запропастился. Перерыв все вокруг, я с досадой вспомнил, где оставил словарь, — у Генри. Почему-то его не оказалось среди моих книг, когда я укладывал вещи; торопливо, но тщательно поискав по квартире, я тогда махнул рукой, подумав, что еще успею заехать за ним. Теперь же я серьезно влип. До первого занятия греческим оставалось целых четыре дня, но Джулиан нагрузил меня домашней работой сверх всякой меры, а библиотека еще не открылась: на каникулах там начали переводить каталоги с десятичной классификации Дьюи на систему библиотеки Конгресса.
Спустившись к таксофону, я набрал номер Генри. Как и ожидалось, ответа не было. Стоя на сквозняке и слушая, как лязгают и шипят батареи, а в трубке один за другим раздаются нескончаемые гудки, я вдруг подумал: почему бы мне не смотаться за словарем прямо сейчас? Генри дома нет — я был почти уверен в этом, — а у меня в кармане лежит ключ от квартиры. Ему понадобится немало времени, чтобы доехать от особняка Фрэнсиса до Северного Хэмпдена, я же, если потороплюсь, буду там через пятнадцать минут. Бросив трубку, я выбежал на улицу.
В этот неуютный рассветный час квартира Генри снаружи выглядела покинутой. Его машины не было ни на подъездной дорожке, ни в одном из окрестных закоулков, где Генри парковался, когда хотел скрыть, что он дома. На всякий случай я все же постучал. Pas de réponse.[50] Отогнав мысль, что он, щурясь и запахивая халат, как раз выходит в прихожую и сейчас мы столкнемся нос к носу, я воровским движением повернул ключ и шагнул внутрь.
Никого не было, но в квартире стоял неимоверный беспорядок: книги, бумаги, грязные чашки, все вверх дном. Мебель покрывал тонкий слой пыли, на дне бокалов виднелся липкий кровавый сгусток от высохшего вина. В раковине на кухне громоздились немытые тарелки, молоко забыли убрать в холодильник, и оно скисло. Если учесть обычную чистоплотность Генри, все это выглядело очень странно.
Я почувствовал себя прохожим, нечаянно набредшим на место преступления. Пугаясь звука собственных шагов, я прошелся по комнатам. Лидэлл и Скотт попался на глаза почти сразу — на столике в гостиной. «Как я мог его не заметить?» — подумал я, пытаясь восстановить в памяти день переезда. Должно быть, это Генри нашел его и положил на видное место… Боязливо озираясь, мечтая поскорее убраться отсюда, я взял словарь, и тут мой взгляд упал на клочок бумаги — он лежал там же, на столике. Я узнал почерк Генри:
TWA 219
795 × 4
Внизу рукой Фрэнсиса был приписан телефонный номер с кодом 617. Я перевернул бумажку — это было библиотечное извещение о просроченной книге, выписанное всего три дня назад.
Не вполне понимая, зачем я это делаю, я положил Лидэлла и Скотта и с бумажкой в руке подошел к телефону. Код походил на массачусетский; возможно, это был код Бостона. Взглянув на часы, я набрал номер, переведя оплату на кабинет доктора Роланда.
Ожидание, пара гудков, щелчок. «Вы позвонили в адвокатскую контору Робсона Тафта на Федерал-стрит, — сообщил мне вежливый голос автоответчика. — В настоящее время наш коммутатор не работает. Пожалуйста, перезвоните с девяти до…»
Все еще не отрывая глаз от бумажки, я повесил трубку и почувствовал укол беспокойства, припомнив, как Банни с издевкой предположил, что Генри нужен адвокат. Снова взяв трубку, я позвонил в справочную и узнал номер агентства «Трансмировых авиалиний».
— Здравствуйте. Я хотел бы, э-э, подтвердить предварительный заказ, — сказал я диспетчеру. — На имя Генри Винтера.
— Одну секунду, мистер Винтер. Номер вашего заказа?
— Ах, номер… — Я замялся, расхаживая взад-вперед, стараясь соображать быстрее. — Боюсь, сейчас у меня нет его под рукой, не могли бы вы просто… — Тут я заметил цифры после названия компании. — Прошу прощения. Наверное, вот он. Двести девятнадцать?
Послышался стук клавиш. Нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, я выглянул в окно — посмотреть, не подъезжает ли Генри… Вдруг, чуть не подпрыгнув, я сообразил, что у него нет машины. Я не вернул ее после того, как в воскресенье отвез свои вещи на кампус, и она небось так и стоит на парковке за теннисным кортом.
В панике я чуть было не бросил трубку — если Генри идет пешком, я не услышу его приближения, может быть, он уже поднимается на крыльцо, — но в этот момент раздался бодрый голос диспетчера.
— Все в порядке, мистер Винтер, — сказала она. — Разве наш агент не сообщил вам, что если билеты куплены менее чем за три дня до вылета, то подтверждение не требуется?
— Нет, — отрезал я, уже потянувшись к рычагу, но тут до меня дошел смысл ее слов.
— За три дня? — переспросил я.
— Как правило, вылет подтверждается автоматически при покупке билетов, тем более не подлежащих возврату, как в вашем случае. Вас должны были поставить в известность об этом во вторник.
При покупке билетов? Не подлежащих возврату?
— Я хотел бы убедиться, что здесь нет никакой ошибки. Не могли бы вы предоставить мне полную информацию?
— Разумеется, мистер Винтер, — с заученной вежливостью ответила диспетчер. — Рейс компании «Трансмировые авиалинии» номер 401, вылет из Бостона, аэропорт Логан, выход 12, завтра вечером в восемь часов сорок пять минут. Прибытие в Буэнос-Айрес, Аргентина, утром в шесть ноль одну. Самолет делает остановку в Далласе. Четыре билета в один конец стоимостью семьсот девяносто пять долларов каждый, итого… — снова стук клавиш, — три тысячи сто восемьдесят долларов плюс налог, оплата произведена карточкой «Америкэн экспресс». Все верно?
У меня все поплыло перед глазами. Буэнос-Айрес? Четыре билета в один конец? Завтра?
— Желаю вам и вашей семье приятного полета рейсом нашей компании, — жизнерадостно выдала диспетчер и отключилась. В трубке завыл длинный гудок, а я так и стоял, судорожно сжимая ее в руках.
Вдруг меня осенило. Оторвавшись от телефона, я прошел через гостиную и распахнул дверь спальни. Голые книжные полки, пустой платяной шкаф, на дверце которого болтался раскрытый замок. Секунд пять я стоял, уставившись на этот замок с выбитой понизу надписью YALE, затем прошел во вторую спальню. Снова пустой шкаф — только вешалки звякнули на металлической перекладине, когда я заглянул внутрь. Повернувшись к выходу, я налетел на пару стоящих у косяка огромных кожаных чемоданов, перетянутых черными ремнями. Я попытался приподнять один из них и чуть не кувыркнулся под его тяжестью.
«Боже мой, что они задумали?» — пронеслось у меня в голове.
Вернувшись в гостиную, я положил бумажку с номером на прежнее место. Потом схватил словарь и, оказавшись за порогом, рванул в сторону колледжа.
Когда Северный Хэмпден остался позади, я перешел на шаг. Сквозь крайнее недоумение пробивались холодные струйки тревоги. Я чувствовал, что нужно что-то предпринять, но даже отдаленно не представлял себе что. Знает ли обо всем этом Банни? Почему-то мне казалось, что нет, а еще казалось, что лучше его не спрашивать. Аргентина. Что такое Аргентина? Прерии, лошади, пастухи, вроде ковбоев, в забавных плоских шляпах с помпонами. Танго. Писатель Борхес. Говорят, там скрывался Бутч Кэссиди,[51] а также доктор Менгеле, Мартин Борман и другие малоприятные персонажи.
Промелькнуло смутное воспоминание: однажды вечером в загородном доме Генри рассказывал про какую-то южноамериканскую страну — может быть, как раз Аргентину? Я напряг память. Кажется, речь шла о путешествии вместе с отцом, каких-то там деловых интересах, острове у побережья… Но отец Генри где только не путешествовал; кроме того, какая тут связь? Четыре билета? В одну сторону? И если обо всем этом известно Джулиану — а уж он-то, по-моему, знал все про всех, про Генри тем более, — то почему не далее как вчера он расспрашивал меня о том, куда же все подевались?
Голова раскалывалась. Выйдя из леса на усеянный мириадами снежных искорок луг, я увидел, что из двух старых почерневших труб по бокам здания Общин поднимается дым. Было холодно и безлюдно, только у черного входа двое сонных рабочих мрачного вида разгружали пикап с молоком, проволочные ящики с грохотом ударялись об асфальт.
Столовая уже открылась, но в такую рань там не было ни одного студента, завтракали только люди из обслуги, перед тем как заступить на смену. Я взял себе чашку кофе и пару яиц всмятку и присел за столик у окна.
Занятия начинались сегодня, в четверг, но встреча с Джулианом предстояла мне только в понедельник. После завтрака я вернулся домой и засел за неправильные вторые аористы. В четыре часа я наконец поднял голову от книг и посмотрел в окно. На западе тускнели последние отблески солнца, снег на лугу был исчерчен длинными тенями тисов и ясеней, и было такое ощущение, будто весь день я провел в постели и, только что продрав глаза, пытаюсь отойти от сна.
Вечером по случаю начала семестра был объявлен торжественный ужин — ростбиф, фасоль с миндалем, сырное суфле и какое-то навороченное чечевичное блюдо для вегетарианцев. Я поужинал в одиночестве за тем же столиком, где сидел утром. В столовой было не повернуться; все курили, смеялись, тащили стулья к столикам, где и так уже не было места, и, приветствуя знакомых, бродили с тарелками в руках от одной тусовки к другой. Рядом со мной сидели студенты художественного факультета — об их принадлежности к искусству свидетельствовали горделивые пятна краски на одежде и забившаяся под ногти тушь. Один из них рисовал маркером на полотняной салфетке, другой ел рис из плошки, пользуясь перевернутыми кисточками вместо палочек. Я видел их впервые. Попивая кофе и оглядывая зал, я внезапно подумал, что Лафорг оказался прав: я действительно отрезан от жизни колледжа (впрочем, не сказать, чтобы я горел желанием сводить близкое знакомство с людьми, которым кисти для рисования служили столовым прибором).
Поблизости два неандертальца вели беспощадный сбор средств для пивной вечеринки в скульптурной мастерской. Я знал эту парочку, как знали ее почти все хэмпденские студенты. Один из неандертальцев был сыном крупного рэкетира с Западного побережья, другой — сыном известного продюсера. Они значились соответственно президентом и вице-президентом Студенческого совета и использовали эти должности для организации женских боев в грязи, конкурсов «Кто больше выпьет», «Мисс Мокрая футболка» и тому подобных мероприятий. Оба были под метр девяносто — амбалы с отвисшей челюстью и трехдневной щетиной, в глазах — ничего, кроме безграничной тупости. Весной, едва потеплеет, такие, насколько я знал, обычно и вовсе забывают дорогу в аудитории и с утра до вечера валяются раздетыми по пояс на газоне, прихватив магнитофон и кулер с пивом. Общее мнение сходилось на том, что они славные ребята. Может, они и правда вели себя прилично с теми, кто одалживал им машину, продавал травку или оказывал другие услуги, но шизоидный блеск в их поросячьих глазках, особенно у продюсерского сынка, вызывал у меня острое желание держаться подальше. Его называли «Синий Свин» — далеко не всегда в шутку, но прозвище ему нравилось, и с идиотской гордостью он стремился его оправдывать: напившись (что происходило регулярно), поджигал мусорные баки, засовывал первокурсников в дымоходы, крушил окна пивными кегами и так далее.