Грант взглянул на Марту и увидел, как та улыбается.
— Ну как, проходит? — спросила она.
— Что проходит?
— Твой зуд.
Грант рассмеялся.
— Да. Целую минуту я чувствовал себя отлично. По крайней мере одно доброе дело за Марией Стюарт записать можно!
— Откуда ты так много знаешь о ней?
— В школе я писал о ней сочинение.
— Похоже, она тебе не слишком понравилась.
— Мне не понравилось то, что я узнал о ней.
— Значит, ты не понимаешь трагедии Марии Стюарт.
— Нет, почему же… Но ее настоящая трагедия была вовсе не в том, в чем все считают. Трагедия Марии Стюарт в том, что она родилась королевой с манерами деревенской домохозяйки. Насолить миссис Тюдор с соседней улицы — дело безвредное и даже занимательное; в худшем случае — посудачат немного, перемоют косточки и дело с концом. Но такая же стычка между венценосными особами ведет к катастрофе. Если ты готова поставить на карту страну с десятимиллионным населением, чтобы досадить коронованной сопернице, тебя ждет бесславный конец. — Грант помолчал. — Мария Стюарт пользовалась бы огромным успехом в качестве директрисы школы для девочек.
— Ты чудовище!
— И все-таки я прав. Учительницы любили бы ее, а воспитанницы — просто обожали. Именно это я и имел в виду, говоря о ее трагедии.
— Что ж, «письма из ларца» отменяются. Что еще есть в истории? Железная Маска?
— Я не помню точно, кто это был, но меня не может заинтересовать субъект, который от застенчивости прятал лицо за какой-то жестянкой. Меня вообще никто не может заинтересовать, если я не вижу его лица.
— Верно, я и забыла твою страсть к лицам. У всех Борджиа были поразительные лица; это семейство обеспечит тебе две-три загадки, если им заняться. Есть еще Перкин Уорбек,[17] конечно. Самозванцы всегда интересны. В самом деле ли он тот, за кого себя выдавал, или нет? Чудесная игра… И бесконечная. Как маятник. Или, скорее — кукла-неваляшка. Кажется, ты уже победил, прижал ее к полу, а она снова подымается как ни в чем не бывало.
Дверь открылась, и в проеме показалась простодушная физиономия миссис Тинкер. На голове служанки Гранта была нахлобучена неизменная шляпка, которую та носила с тех пор, как стала у него работать. Грант уже не мог представить себе Тинкер в другой шляпке, хотя знал, что у нее есть еще одна, которая надевалась исключительно с неким платьем, именовавшимся «мое синенькое» и которое миссис Тинкер носила лишь по особым случаям. Это платье использовалось в качестве мерила любого события. («Ну, как вам там понравилось, Тинк?» — «Не стоило того, чтобы надевать мое синенькое».) Она облачалась в это платье на свадьбу принцессы Елизаветы и на другие церемонии, связанные с королевской семьей, и один раз даже попала в киножурнал, две незабываемые секунды, когда герцогиня Кентская разрезала ленточку на открытии какой-то выставки.
— Мне сказали, что у вас гости, — начала миссис Тинкер, — и я совсем уж решила уходить, да слышу, голос вроде знакомый, я и говорю себе: «Да это же мисс Хэллард» — и зашла.
В руках у миссис Тинкер была груда пакетов и букетик анемонов. Она запросто поздоровалась с Мартой (в свое время она служила театральным костюмером и поэтому не проявляла чрезмерного преклонения перед богинями сцены) и с подозрением оглядела ветки сирени. Марта не заметила этого взгляда, но увидела анемоны и насторожилась.
Когда Лилипутка принесла еще две стеклянные вазы, Грант отметил про себя, что они подходили для белой сирени, но никак не для анемонов. Лилипутка явно старалась угодить Марте; быть может, надеялась даже завязать разговор. Но Марта никогда не обращала на женщин внимания, если это не сулило немедленной выгоды; ее терпимость по отношению к миссис Тинкер была напускной, отработанным условным рефлексом. Не дождавшейся слов благодарности Лилипутке ничего не оставалось делать, как покорно собрать выброшенные в раковину нарциссы и поставить их в новую вазу. От столь невероятного зрелища — покорной Лилипутки — Грант пришел в неописуемый восторг; и много дней спустя он с наслаждением вспоминал эту сцену.
— Ну, вот, — сказала Марта, закончив возиться с сиренью и ставя цветы перед Грантом, — теперь мне пора идти. Миссис Тинкер останется скармливать тебе снедь из всех этих пакетов. Дорогая, вы случайно не принесли ваши чудесные пышки?
Миссис Тинкер засияла:
— Хотите? Свежие, прямо из духовки!
— Конечно, потом я горько пожалею о том, что натворила — булочки жутко портят фигуру, — но все-таки прихвачу с собой парочку к чаю.
Со словами: «Мне нравятся подрумяненные с краев» — она выбрала две пышки, спрятала их в сумочку и начала прощаться:
— Не скучай, Алан. Я загляну через два дня и покажу тебе, как вязать носки. Говорят, ничто так не успокаивает, как вязание, верно, сестра?
— Да, да, именно так, — с готовностью ответила Лилипутка. — Многие из наших больных начинают вязать. Они находят, что со спицами в руках гораздо легче коротать время.
Марта послала с порога воздушный поцелуй и вышла. Лилипутка, преисполнившаяся уважением, последовала за ней.
— Ну и вертихвостка, — пробурчала миссис Тинкер, колдуя над пакетами. Грант сделал вид, что не понял, кого она имеет в виду.
2
Через два дня, когда Марта снова появилась в больнице, то принесла отнюдь не спицы и шерсть. Она стремительно влетела в палату, запыхавшаяся и очаровательная, в меховой шляпке, небрежно сдвинутой набок, на что, как знал Грант, ушло не менее нескольких минут упражнений перед зеркалом.
— Я только на минутку, милый. Спешу в театр, сегодня у нас дневной спектакль. Боже мой, какие кретины! И еще эта ужасная пьеса, где слова превращаются в полную бессмыслицу… Когда только ее снимут с репертуара! Похоже, она будет идти лет десять, как эти нью-йоркские спектакли. Просто оторопь берет. Ее невозможно играть! Джеффри вчера вечером вообще забыл свою роль в середине второго акта. Он стоял с выпученными глазами, и я даже подумала, не удар ли у него. Потом Джеффри сказал, что не помнит ничего, что происходило между его первым выходом и тем мгновением, когда он очнулся и обнаружил, что играет середину акта.
— Провал памяти, хочешь сказать?
— Нет, не то… Просто действуешь, как автомат. Говоришь реплики, ходишь по сцене, а думаешь все время о чем-нибудь другом.
— Судя по рассказам, у актеров такое нередко случается.
— Не совсем так. Джонни Гэрсон может тихонько сообщить тебе, сколько туалетной бумаги осталось у него в уборной, в то время как для публики его сердце разрывается на части. Но это еще не значит отключиться на целых пол-акта. Ты понимаешь, Джеффри по ходу действия выгнал из дома сына, поссорился с любовницей и обвинил жену в связи со своим лучшим другом — и все это совершенно автоматически, не думая.
— А о чем же он думал?
— По его словам, о том, чтобы сдать свою квартиру и купить старинный дом в Ричмонде, который продают Латимеры. Джеффри вспомнил, что там нет ванной, и решил переделать под нее маленькую комнату наверху, которая оклеена китайскими обоями восемнадцатого века. Еще он подсчитывал, хватит ли у него денег сменить кровлю, и размышлял над вопросом о кухонной плите. Он как раз решил избавиться от кустарника у ворот, когда вдруг обнаружил, что стоит на сцене перед девятьюстами зрителями и что-то говорит. Неудивительно, что у Джеффри глаза на лоб полезли!.. Я вижу, ты все-таки одолел одну из моих книг — если, конечно, смятая обложка может служить доказательством…
— Да. Книга про горы оказалась просто Божьим даром… Я часами лежал и разглядывал фотографии.
— Тогда вот тебе еще картинки.
Марта вытряхнула из большого конверта на грудь Гранту пачку фотографий.
— Что это?
— Лица, — радостно заявила актриса, — десятки лиц, и все для тебя. Мужчины, женщины, дети. Всех сортов, видов и размеров.
Грант наугад взял одну из карточек и всмотрелся в нее. Переснятая гравюра XV века. Женский портрет.
— Кто это?
— Лукреция Борджиа. Разве не душка?
— Возможно. Ты думаешь, с ней связана какая-нибудь загадка?
— Конечно. Никто так и не выяснил, была ли она сообщницей своего брата или же просто инструментом в его руках.
Грант отложил Лукрецию и взял другую фотографию, оказавшуюся портретом юноши в костюме конца XVIII века. Снизу расплывчатыми буквами было напечатано: «Людовик XVII».
— Самая подходящая для тебя тайна. Дофин. Удалось ли ему бежать, или он так и умер в заточении?
— Где ты их достала?
— Я выманила Джеймса из его норы в музее и заставила сходить со мной в магазин гравюр. Джеймс в таких вещах разбирается, а в музее, я уверена, у него нет никаких спешных дел.
Марта, как водится, не сомневалась, что солидный искусствовед вроде Джеймса в любую минуту готов бросить свою работу в музее Виктории и Альберта и таскаться по магазинам ради ее удовольствия.
Марта, как водится, не сомневалась, что солидный искусствовед вроде Джеймса в любую минуту готов бросить свою работу в музее Виктории и Альберта и таскаться по магазинам ради ее удовольствия.
Грант взял портрет елизаветинских времен. Мужчина в бархате и жемчугах. На обороте стояло: «Граф Лестер».
— Так вот он каков, фаворит Елизаветы? Впервые вижу его портрет.
Марта взглянула на мужественное, полнеющее лицо.
— Знаешь, мне сейчас пришло в голову, что одна из главных трагедий в истории заключается в том, что художники берутся за портреты человека лишь тогда, когда его лучшие годы уже позади. Раньше граф Лестер считался, наверное, видным мужчиной. А Генрих VIII в молодости, говорят, был просто ослепителен, а как мы представляем его теперь? С лицом как у карточного короля. Хорошо хоть, что мы знаем, как выглядел Теннисон до того, как отрастил свою жуткую бороду. Ну ладно, мне надо бежать, я и так опаздываю. Я обедала в ресторане у Блейга, а там оказалось столько знакомых, что я задержалась дольше намеченного.
— Надеюсь, ты произвела должное впечатление на того, кто тебя угощал, — сказал Грант, взглянув на новую шляпку актрисы.
— Конечно. В шляпках она разбирается. С первого же взгляда поняла, что это от Жака Ту.
— Она?! — удивился Грант.
— Да. Мадлен Марч. И угощала ее я. Не изображай такого удивления, это невежливо. Если хочешь знать, я надеюсь, что она напишет для меня пьесу о леди Блессингтон. К сожалению, в зале была такая суматоха, что нам не удалось серьезно поговорить. Правда, угостила я ее на славу. Кстати, Тони Биттмейстер закатил там настоящий пир на семерых. Шампанское рекой лилось. Как, по-твоему, откуда у него деньги?
— Ясно, откуда, только доказательств пока нет, — сказал Грант.
Они рассмеялись, распрощались, и Марта отправилась по своим делам.
Оставшись наедине, Грант снова задумался о графе Лестере. Какая же тайна связана с ним?… Ах, да! Конечно же, Эми Робсарт. Особа эта, однако, Гранта не интересовала. Ему было совершенно безразлично, как и почему она упала с лестницы и разбилась насмерть.
Но созерцание остальных фотографий доставило ему несколько счастливых часов. Грант начал испытывать интерес к человеческим лицам задолго до своего поступления в полицию, а годы службы в Скотленд-Ярде показали, что такое хобби полезно и в профессиональном отношении. Как-то раз, в самом начале службы, он со своим начальником случайно оказался при опознании преступника. Они не имели никакого отношения к тому делу и зашли по какому-то другому поводу. Но задержались из чистого любопытства, наблюдая, как двое свидетелей, он и она, по очереди проходили вдоль шеренги ничем не примечательных мужчин, пытаясь опознать среди дюжины одного — преступника.
— Который из них, как ты думаешь? — шепотом спросил Гранта его шеф.
— Не знаю, — ответил Грант, — но попробую угадать.
— Кто же, по-твоему?
— Третий слева.
Начальник Гранта лишь скептически улыбнулся. Но после того, как свидетели, так никого и не опознав, вышли, а шеренга сбилась в оживленную кучку из одиннадцати людей, поправляющих воротнички и галстуки, прежде чем вернуться на улицу, откуда их пригласили блюстители закона, то единственный, оставшийся на месте, оказался как раз третьим слева. Он покорно ждал конвоя, который и отвел его назад в камеру.
— Вот это да! — воскликнул шеф. — Один шанс из двенадцати! Он сам выбрал вашего парня из всей компании, — пояснил он инспектору, проводившему опознание.
— Вы его знаете? — спросил инспектор у Гранта с некоторым удивлением. — По нашим сведениям, это его первый арест.
— Нет, нет, я его впервые вижу. Даже не знаю, по какому он делу проходит.
— Как же вы его засекли?
Грант помедлил с ответом, пытаясь проанализировать ход своих мыслей. Маловероятно, что на опознание повлияли логические построения. Скорее выбор был интуитивным, его логика скрывалась в подсознании. Немного поразмыслив, Грант выпалил:
— Из всей дюжины только у него одного не было морщин на лице.
Кругом захохотали. Впрочем, Грант уже успел собраться с мыслями и понял, как определяется его выбор.
— Звучит глупо, однако это так, — попытался объяснить он. — Среди взрослых людей такие гладкие, безмятежные лица бывают лишь у слабоумных.
— Фримэн не слабоумный, — возразил Гранту инспектор. — Напротив, он весьма смышленый тип, можете мне поверить.
— Я совсем не то имею в виду. Я хочу сказать, что главной отличительной чертой слабоумных людей является безответственность. Все двенадцать примерно одного возраста, за тридцать, но только у одного было безответственное лицо. Поэтому я сразу и выбрал его.
После этого случая по Скотленд-Ярду стала ходить шутка, что Грант «ловит их с первого взгляда», а заместитель начальника управления как-то полушутя заметил: «Только не утверждайте, инспектор, что вы верите в существование у преступников особого типа лица».
Заинтересованность Гранта в лицах постепенно расширялась и превратилась в сознательное изучение, с записями и сравнениями. Как и утверждал Грант, лица нельзя разделить на категории, но в каждом отдельном лице можно выделить характерные черты. На фотографиях, сделанных во время судебных заседаний, по одним лишь лицам можно определить, кто является судьей, а кто подсудимым. Судья всегда выглядит особо; в нем чувствуются прямота и беспристрастность. Судью, даже без парика, не спутать с подсудимым, у которого эти качества отсутствуют.
Джеймс, которого Марта вытащила из его «норы», постарался на славу, и изучение портретной галереи преступников и их жертв заняло у Гранта все время до тех пор, пока Лилипутка не принесла чай. Когда Грант начал складывать фотографии, чтобы убрать их в тумбочку, его рука натолкнулась на снимок, который раньше соскользнул у него с груди и остался незамеченным.
Это был портрет мужчины, одетого в бархатный берет и разрезной камзол конца XV века, с богато расшитым воротником. На вид лет тридцать пять — тридцать шесть, лицо худощавое и чисто выбритое. Художник изобразил мужчину в тот момент, когда он надевал кольцо на мизинец правой руки, но взгляд его был устремлен не на кольцо, а куда-то в сторону, в пространство.
Из всех просмотренных за день портретов этот отличался наибольшей оригинальностью. Казалось, художник пытался изобразить на холсте то, на что у него не хватило мастерства. Ему не удалось передать выражения глаз — наиболее индивидуальной части лица. Художник не смог оживить тонкие губы, и рот казался деревянным и безжизненным. Лучше всего удалось передать структуру лица: волевые скулы, впалые щеки, подбородок — слишком выдающийся, чтобы подчеркнуть силу характера.
Грант медлил перевернуть карточку и посмотреть на подпись, желая получше рассмотреть лицо незнакомца. Судья? Воин? Принц? Человек, привыкший к власти и сознающий свою ответственность. Беспокойный и совестливый; возможно, любит доводить все до совершенства. Человек, способный строить большие планы, но не забывающий и о мелочах. У таких бывают язвы желудка. В детстве много болел; у него было то непередаваемое выражение, которое на всю жизнь оставляют страдания, перенесенные в юные годы, — выражение не столь явное, как у калеки, но столь же заметное, если приглядеться. Художник понял это и передал на холсте. Легкая припухлость нижних век, как у ребенка после тяжелого сна; стариковское выражение молодого лица. Грант перевернул фотографию. На обороте стояло: «Ричард III. С портрета из собрания Национальной галереи. Неизвестный художник».
Ричард Третий…
Так вот чей это портрет. Ричард III. Горбун. Чудовище из рассказов для детей. Погубитель невинных младенцев. Синоним злодейства.
Грант перевернул карточку и еще раз взглянул на лицо. Быть может, художник увидел в тех глазах и пытался передать взгляд человека, чем-то преследуемого?
Грант долго вглядывался в лицо Ричарда III, в необычные глаза. Они были продолговатые, близко посаженные, под слегка нахмуренными в беспокойстве бровями. В первый миг могло показаться, что Ричард пристально всматривается во что-то, но, приглядевшись, Грант понял, что взгляд скорее отвлеченный, почти рассеянный.
Когда Лилипутка пришла за подносом, Грант все еще изучал портрет. Ничего подобного ему прежде видеть не приходилось. По сравнению с этим лицом Джоконда казалась обычным плакатом.
Взглянув на нетронутую чашку, Лилипутка привычным жестом прикоснулась к еле теплому чайнику и надулась. Неужели ей больше нечего делать, как приносить чай, на который больной не обращает внимания? Грант подсунул ей портрет.
Что она о нем думает? Будь этот человек ее больным, какой диагноз она бы поставила?
— Печень, — сухо бросила Лилипутка и унесла поднос, нарочито громко стуча каблуками.