– Нет, нет, давай-ка почаёвничаем, – настаивала мать с пьяненьким гостеприимством. – Давно мы с тобой не сидели за одним столом, всё как-то врозь…
За чашкой чая люди обычно о чём-то беседуют, но у них разговор не клеился. Вернее, говорила одна мать, жалуясь на жизнь, а Художница слушала. Ничего нового она не услышала – все те же сетования, повторы одних и тех же слов, навевающих чувство удушающей безнадёжности и каменной тоски. Она незаметно отвела взгляд, чтобы не видеть движения губ матери, заполнила голову золотым звоном и стала думать о Надин. Мать… А что мать? Пусть выговорится – может, на душе у неё станет легче. Человек ведь нуждается в том, чтобы его кто-то выслушал… Ну, или просто сыграл роль внимательного слушателя. Чай стыл, дождь штриховал окно, огромная старая ива тревожно колыхалась, а Художница думала о том, что не выдержит ещё одной ночи в пустом доме, без земного, летнего тепла Надин.
А между тем в квартире даже не нашлось никаких инструментов, чтобы повесить картину на стену.
– Ладно, я её так, прямо на стуле возле себя поставлю, – решила мать. – Уж очень настоящее всё получилось, даже оторопь берёт!
Когда-то она была изящной, привлекательной женщиной, умевшей хорошо одеваться. Сейчас мать носила какие-то несуразные штаны и молодёжную толстовку с капюшоном и болтающимися на груди завязками, а её походка стала суетливо-мелкой, семенящей. От печали у Художницы стало горько во рту – не помогали даже конфеты с чаем.
Едва она дошла до остановки, как разбушевалась гроза. Деревья гнулись и размахивали ветками, словно в диком папуасском танце, и Художницу едва не сдувало с ног шквалистым ветром, когда она бежала к автобусу, накинув на голову капюшон моментально вымокшей ветровки. Салон был почти пуст, и она расположилась у окна. По стеклу змеились струйки воды, смывая остатки надежды на то, что Надин встретит её дома.
Выйдя на своей остановке, Художница резвой рысцой направилась домой: гроза хоть и поутихла, но дождь шёл ещё весьма сильный. До дома было три минуты ходьбы, но она успела вымокнуть до нитки. Почти мёртвое от тоски сердце содрогнулось в агонии от царившей в доме пустоты: Надин не вернулась. Стаскивая холодную, неприятно прилипшую к телу одежду, Художница поскорее поставила чайник.
6. Дверь
Дождь перестал лишь к утру. Небо расчистилось и улыбнулось солнцем, вот только Художница не слишком-то могла ему радоваться. Чтобы нарвать овощей для салата, в сад выходить пришлось в резиновых сапогах, поскальзываясь на раскисших дорожках, а кусты и деревья норовили обдать целым ливнем. Художница уже была не рада, что затеяла эту возню: снова вымокла, перемазалась в грязи, да ещё и натоптала в доме, пройдя на кухню в сапогах – наделала себе лишней работы. День начинался какой-то дурацкий: вытирая грязные следы, она запнулась о ведро с водой и опрокинула его, поскользнулась и упала в лужу; ругаясь на чём свет стоит, принялась собирать тряпкой воду с пола. Когда с уборкой было покончено, она, будучи всё ещё в скверном расположении духа, взялась за нож и порезалась. Кровавая капель забрызгала зелёный лук и разделочную доску, и Художнице стало не до салата: тут хоть бы кое-как палец перевязать, что одной рукой было весьма затруднительно сделать.
Рассердившись, она бросила затею с салатом и села к компьютеру, но не тут-то было: что-то вышло из строя, и её железный друг не хотел запускаться. Точнее, он вроде бы включался, но экран при этом оставался тёмным. На самостоятельный поиск неисправности ушёл целый час; оказалось, что сгорела видеокарта. Пришлось ехать за ней в город, писать продавцу на бумажке, что именно требуется. Компьютер ожил, но от всей этой беготни она проголодалась, как не евший сто лет дракон, и, решив, что салатом пожар голода не потушить, полезла в холодильник в поисках чего-нибудь посущественнее. Увы, в её распоряжении имелись лишь огурцы и молоко. Пирожки кончились, творог был съеден, а ассортимент продуктов в единственном на весь пригородный посёлок магазинчике не радовал разнообразием… Впрочем, с драконьим голодом воротить нос не приходилось. Из куриной грудки она сварила суп с вермишелью и наконец наелась.
Беспокойство уже не жалило – тупо ныло в груди периодически, как больной зуб. Достав выполненный чудесной кистью портрет Надин на фоне вишни, она приколола его на стену над рабочим местом. Помогло: Надин улыбалась ей загадочно, как Мона Лиза, совершенно живая и настоящая! В груди потеплело, пушистый комок нежности ожил, замурлыкал, тычась носом в сердце и щекоча его хвостом. Солнце взошло не только за окном, но и в душе, обняв Художницу лучами-ладонями и нашёптывая летние сказки. Кончики пальцев потянулись к ржаным волосам с вплетёнными в них вишенками, точно растущими из них чудесным образом.
«Ну где же ты ходишь, где тебя носит? Куда ты пропала, что с тобой? – с нежной болью обращаясь к портрету, думала Художница. – Разве ты не чувствуешь, как мне плохо без тебя?»
Но не только из-за исчезновения Надин она беспокоилась: мысли время от времени возвращались к матери. Удалось ли той заснуть? Подействовала ли картина? Не вытерпев, вечером она снова нырнула во влажные волны душного воздуха. Дышалось очень тяжело, небо набухало новой грозой, а где-то в тучах туго пульсировал нарыв смутной беды, готовый прорваться. Автобус, как назло, тащился медлительно, как корабль пустыни, а вскоре после въезда в город и вовсе остановился. Пассажирам объявили, что он неисправен, вернули всем деньги за билеты и высадили.
Не растерявшись и пересев на маршрутку, Художница всё-таки добралась до дома, хоть и чуть позже, чем обычно. Небо заливал багровый свет, точно солнце превратилось в лампу с красным абажуром. На звонок в дверь никто не отзывался, сколько Художница ни жала на кнопку. От тяжёлой смеси чувств стало трудно дышать: сначала под сердцем горело раздражение, но потом оно сменилось звенящей тревогой. Пришлось отпирать дверь своими ключами.
Мать лежала на диване и выглядела безмятежно спящей. Давно Художница не видела у неё такого небесного спокойствия на лице, такого ясного и ничем не омрачённого умиротворения… Морщины разгладились, припухлости ушли с век, а вместо них глаза осенила голубоватая тень. Мать стала похожа на прежнюю себя – ту, какой была до всех невзгод. В первый миг сердце Художницы тронула радость: как отдых преобразил мать! Но уже в следующую секунду мертвящий холод пополз от пальцев ног вверх: если мать лежала так с минувшей ночи, то слишком долгим был этот отдых, чтобы принять его за сон… Спокойно сложенные на животе руки стали холоднее ледышек, а лицо будто принадлежало восковой фигуре.
Картина стояла на стуле рядом с диваном – так, как мать и собиралась вчера её разместить за невозможностью повесить на стену. Ванильно-розовые облака обещали неземной покой, стрекозы охотились над водой, вечерняя озёрная гладь дышала благодатной невозмутимостью… Всё было на месте, кроме лодки. Она исчезла, будто невидимая сила стёрла её с картины.
Это был холодный осенний ветер среди лета. Сдув Художницу с ног, он натянул парусом душу и порвал, а она белым пухом разлетелась по комнате и осела на полу – так же, как и сама Художница, соскользнувшая по стене и сжавшаяся в комок.
Под свист ветра в ушах, шатаясь под его ледяными порывами, она вышла на лестничную площадку. На надрывный крик дверных звонков соседи не отзывались, затаившись, как мыши в норах, хотя многие из них на самом деле были дома. Просто не открывали. Откликнулась только баба Света, жившая этажом выше. Когда Художница была маленькой, та постоянно угощала её вкусными ватрушками и пирожками, а несколькими годами позже её квартира для уже потерявшей слух Художницы часто становилась единственным оплотом покоя, когда у матери собирались «друзья»; за накрытым старомодной вышитой скатертью столом, под уютной лампой с жёлтым абажуром Художница часто делала уроки. Не осталась старенькая, сгорбленная соседка равнодушной и сейчас.
– А, Оленька… Здравствуй. Что случилось? На тебе прям лица нет…
– Баб Свет… Вызовите, пожалуйста, скорую и милицию, – попросила Художница. – Мама… Она, кажется, умерла во сне.
Стол, скатерть и лампа обняли её теплом бестолково-неустроенного детства; запах здесь ничуть не изменился – всё так же пахло старыми вещами и старым человеком. Перед глазами стояло лицо матери с застывшим на нём выражением высочайшего, осенённого ангельскими крыльями счастья.
***
«Спасение не всегда такое, каким мы его себе представляем».
Она стояла под струями дождя в мокрой, прилипшей к телу одежде, в ступоре глядя на светящиеся в синем сумраке окна дома. От них её отделяли несколько шагов по скользкой от грязи дорожке, мимо кустов смородины и крыжовника, но она всё никак не могла решиться пройти эти несколько шатких, мучительных шагов. Надин была дома, но теперь Художница не знала, радоваться этому или нет.
«Спасение не всегда такое, каким мы его себе представляем».
Она стояла под струями дождя в мокрой, прилипшей к телу одежде, в ступоре глядя на светящиеся в синем сумраке окна дома. От них её отделяли несколько шагов по скользкой от грязи дорожке, мимо кустов смородины и крыжовника, но она всё никак не могла решиться пройти эти несколько шатких, мучительных шагов. Надин была дома, но теперь Художница не знала, радоваться этому или нет.
Переступив порог, она окинула взглядом чисто вымытый пол, разулась и оставила грязные кеды на влажной тряпке, расстеленной перед дверью – рядом с кремовыми туфельками с искусственными цветами персика по бокам пятки. На кухне висело новое полотенце с крупными подсолнухами, натопленная печка дышала хлебным теплом, а за запорошённым мукой столом сидела Надин и как ни в чём не бывало лепила вареники с картошкой. Удивительным образом – впрочем, как всегда – свет уютно сосредотачивался на её фигуре, будто она притягивала его или излучала сама.
«Что стоишь в мокром? Переодевайся, – услышала Художница знакомый тёплый мыслеголос в голове. – Сейчас ужинать будем».
Все слова превратились в острую сосульку, которая застряла в горле. Сухие футболка и шорты ласково скользнули на тело, а на плечи легли мягкие руки. Перед Художницей дымилась тарелка золотистых вареников с волнистыми краешками, посыпанных поджаренным в сливочном масле луком, а рядом белела густая сметана в чашке. Ничего объяснять и рассказывать не понадобилось.
«Добром, добром её поминай. Всё ей прости, вспоминай только хорошее и кушай. Твоё насыщение напитает и её душу. Она чувствует всё, что чувствуешь ты. Ей сейчас нужна тишина и любовь».
Вилкой в дрожащей руке Художница подцепила горячий вареник, обмакнула в сметану и отправила в рот. Сосулька в горле начала таять, а к глазам подступила солёная влага.
«Ни в коем случае, – нежно запретил ей плакать голос Надин. – Это часть жизненного пути души, не более того. Ты же не плачешь, когда садишься в автобус, чтобы попасть в другое место, да?»
Нутро медленно отогревалось едой. Губы немного дрожали, сметана иногда капала мимо чашки, но взгляд Надин прощал все огрехи.
«Где ты была? Куда пропала? – только и смогла спросить Художница. – Я уже не знала, что думать…»
Летней барвинковой синевой блеснули прищуренные глаза Надин, а волосы начали трансформироваться в спелую рожь со звёздочками васильков.
«Не сердись, – вечерним густо-медовым ветром дохнула её нежность. – Имею же я право побыть одна, подумать, погрустить? А беспокоиться за меня не надо. Со мной ничего не может случиться, запомни это. Научись уже отпускать ненужную тревогу».
Слишком прекрасны были её волосы, ржаное олицетворение лета, чтобы у Художницы хватило духу в чём-то её обвинить или упрекнуть. Слишком весомо тёплая рука лежала на плече, чтобы против неё бунтовать, и слишком много любви сияло в её глазах, чтобы негодовать и требовать объяснений или извинений. Но Художница рассказала о картине с лодкой и всё же спросила:
«Ты знала, что так будет? Почему не предупредила, когда дарила мне кисть?»
До её щеки долетел вздох с малиновым ароматом.
«Лодка – символ гроба, ты разве не знаешь? Если твоя мама сама её увидела, значит, ничего нельзя было сделать. Просто пришло её время уходить».
«Откуда ты всё знаешь? Кто ты?» – Художница прижала руку Надин к столу.
«Ты знаешь, кто я», – улыбнулась та.
Этот ответ лопнул радужным мыльным пузырём, оставив Художницу в немом ступоре, а Надин тем временем, встряхнув волосами и распространив по кухне запах луговых цветов и свежего после дождя ветра, прошла босиком в спальню. Там она взбила подушки, откинула одеяло, превратив постель в пышный сугроб, после чего начала расстёгивать пуговку за пуговкой на своём халате. Одежда упала с неё, и она нагишом забралась под одеяло, рассыпав по плечам волосы. Взяв с тумбочки расчёску, она принялась вычёсывать из них васильки и донник; полевые цветы усыпали постель, а Художница ошарашенно стояла в дверях.
«Иди ко мне, что стоишь? Утро вечера мудренее».
Ложиться в трусах и майке в пышную, свежую постель, усыпанную цветами, с обнажённой женщиной под одеялом, было бы кощунством, и Художница не посмела её так осквернить. Это чудо нужно было воспринимать только свободным от одежды телом, голой кожей, чтобы не упустить ни одного шелкового, как весенний ветер, прикосновения.
***
Долгое время чудесная кисть лежала без дела: после того, что случилось с матерью, Художница не находила в себе мужества снова взять её в руки. Как Надин ни убеждала, что Художница ни в чём не виновата, а смерть тела – всего лишь один из множества шагов души по своему жизненному пути, её сердце часто ёкало в тоскливом содрогании при взгляде на картину с исчезнувшей лодкой. Но лето кончилось, и её нестерпимо потянуло перенести на холст грустный осенний покой, запечатлеть золото листвы на мокрой земле, поймать тишину сырого леса, уловить зябкую печаль сентябрьской туманной зари… Вместе с Надин они бродили по окрестностям озера; пока Художница превращала волшебной кистью обычный холст в окно, ведущее в осеннее царство, Надин скользила между деревьями, в чёрной шляпе на распущенных по спине волосах, в высоких сапожках и с корявой длинной палкой в качестве посоха.
Закончив картину, Художница огляделась и мысленно позвала:
«Надя!»
«Здесь!» – тотчас же раздался приветливый отклик.
Собрав свои живописные принадлежности, Художница отправилась на поиски. Шагая по лиственному ковру и подставляя щёки золотой прохладной пудре осеннего солнца, она ловила ресницами маленькие радуги…
Надин с корзиной грибов сидела на поваленном дереве и кормила лису. Отрывая кусочки мяса от варёной курицы, которую они взяли с собой на случай, если проголодаются, она подносила их к остренькой мордочке рыжего зверька, и тот смело брал угощение из её рук. Боясь дышать, чтобы не спугнуть эту сказку, Художница как можно быстрее и осторожнее достала лист картона, волшебную кисть и принялась запечатлевать удивительный момент.
Когда они пришли домой, Надин переоделась и расчесала волосы, к осени ставшие медно-рыжими, а вместо полевых цветов на пол с каждым движением расчёски падала горсть ярких листьев. Грибы были высыпаны в таз с водой, и пока Надин мыла и чистила их, с её прядей время от времени срывался лист-другой, а восхищённая Художница рисовала её.
Много она бродила и одна, выискивая красивые местечки. Квартиру в городе она решила оставить за собой – не продавать и не сдавать, устроив там мастерскую и что-то вроде рабочего офиса с более скоростным и стабильным интернетом по выделенному кабелю, который в пригородном домике подключить не было технической возможности. Да и картины стало просто негде размещать: в двух крошечных и сумрачных комнатках не развернёшься, работать неудобно. Реанимировав свой заброшенный профиль на портале для художников, она выкладывала там свои работы в надежде, что найдётся покупатель. Зарегистрировалась также в интернет-галерее, занимающейся продажей картин, одновременно начав работать над созданием собственного сайта – благо, это было её специальностью, и никому за это платить не требовалось. Другой вопрос – продвижение сайта, дело долгое и затратное. Понимая, что в первый год ей не удастся пробиться не то что в топ-10, но и даже в топ-100 поисковых запросов, она, тем не менее, окончательно решила: хватит безвылазно сидеть в своём углу и писать картины «для себя». О ней должны узнать люди.
Жила Художница уединённо, бирюком, с соседями почти не общалась, от нежеланных разговоров отгораживаясь щитом глухоты. Здороваться – здоровалась, но и только. В дальнейшие беседы пускаться ей не хотелось: общение отнимало время и силы. Наверно, она прослыла нелюдимой и странной, но ей было плевать, что о ней думали кумушки-соседки. Надин с ловкостью Карлсона, который живёт на крыше, умудрялась оставаться ими не замеченной – будто бы невидимкой, и Художницу временами посещала «шиза»: ей казалось, что эту загадочную женщину видит она одна.
С первым снегом в волосах Надин заблестели серебряные нити, она погрустнела и побледнела. Встревоженная Художница спрашивала:
«Надюш, что с тобой? Ты заболела?»
Надин с усталой улыбкой ответила:
«Это просто зима. Нам надо расстаться на время… В марте я вернусь, не беспокойся. Сад к зиме готов, капусту я заквасила, соленья, варенье и компот в погребе – знаешь, где искать».