Мне остается только смиренно просить у Вас извинения и надеяться, что даже если — чего я опасаюсь — Вы сочтете мое поведение непростительным, то, по крайней мере, у Вас хватит терпения прочесть это письмо и понять мое состояние.
Искренне Ваш Мартин Линч-Гиббон».«Уважаемая Гонория Кляйн,
боюсь, что мне трудно будет объяснить мое поведение прошлой ночью и хоть в малейшей степени добиться прощения. Как Вы заметили, я был очень пьян и вел себя как дикий зверь. Могу сказать, что меня не просто потряс мой поступок. Я также изумлен и, наверное, не меньше Вашего. Я не в силах объяснить его, да полагаю, что Вас и не интересуют пустые рассуждения и неправдоподобные гипотезы относительно моего здоровья. Хватит и того, что я напал на Вас, ни к чему еще докучать Вам. Однако я должен написать Вам это письмо и выразить, без какой-либо надежды на доброжелательный прием, мои смиренные и очень искренние извинения. Хочется верить, что я не слишком сильно ушиб Вас.
Если я причинил Вам боль, то уверяю Вас, что мое раскаяние мучительнее и больнее самого крепкого удара. Я даже не могу понять, что на меня нашло, и в равной мере не способен догадаться, как Вы теперь ко мне относитесь. Вряд ли имеет смысл говорить, что я не испытываю к Вам никаких враждебных чувств, напротив, Вы внушаете мне глубочайшее уважение. Не только потому, что Вы сестра Палмера, но и потому, что Вы — это Вы. Я горько сожалею, что лишился, и, боюсь, навсегда, Вашего доброго мнения. Не стану продолжать это письмо. Надеюсь, что вопреки Вашим предсказаниям мы снова увидимся, хотя, разумеется, я не осмелюсь предложить Вам свое общество в обозримом будущем. Конечно, я не жду от Вас ответа. Мне очень стыдно за мое возмутительное поведение.
Искренне Ваш Мартин Линч-Гиббон».«Дорогая Гонория,
простите, что я вел себя как зверь и сумасшедший. Я не могу предложить Вам ни достойного объяснения, ни извинения в общепринятом смысле слова. Я чувствую, что после вчерашней ночи отношения между нами перешли ту грань, когда извинения вообще уместны. Я хочу написать Вам короткое и честное письмо взамен различных сожалений, не вполне искренних в данной ситуации. В прошлом Вы вызывали у меня раздражение, даже откровенную неприязнь, и отнюдь не без причин. С первого появления Вы, по непонятным для меня причинам, начали держаться со мной враждебно, а в двух случаях намеренно нанесли мне прямой вред. Я не вижу, чем заслужил от Вас подобное отношение. Сейчас у меня очень напряженная и беспокойная пора, по правде сказать, очень тяжелое и горькое для меня время, и я, по крайней мере, надеялся избежать безответственных преследований со стороны малознакомых мне людей.
Конечно, я не утверждаю, что преследования, как я их называю (они могли быть результатом скорее недомыслия, чем коварства), хоть в малейшей степени оправдывают или извиняют мой поступок. А именно то, что я набросился на Вас, повалил на пол и бил по голове. Я пишу лишь о том, что пришло мне в голову, когда я решил попросить у Вас прощения, пишу о том, что кажется мне правдой. Бесспорно, Вы человек, достойный моего уважения. Я это ясно вижу и понимаю — при всей неприязни к Вам. Но в первую очередь Вы заслуживаете, чтобы Вам говорили правду. Я убежден, что Вы предпочтете правдивое письмо условным и привычным извинениям. Надеюсь, что я не слишком сильно ушиб Вас. Полагаю, что, поскольку Ваш жизненный опыт больше моего. Вы не пережили серьезного шока и не были чрезмерно поражены. Надеюсь также, что мы встретимся вновь и этот инцидент может стать основой для того, чтобы мы поняли друг друга. До сих пор подобное понимание с обеих сторон явно отсутствовало.
С добрыми пожеланиями М.Л.Г.»Я запечатал письма Антонии и Джорджи и некоторое время размышлял, какое из трех посланий, адресованных Гонории Кляйн, мне лучше выбрать. В результате с опасением остановился на втором варианте. Меня подмывало написать ей еще одно письмо, четвертое по счету, и я начал обдумывать, какие неотразимые аргументы подобрать. Но не смог найти подходящих слов. Они, несомненно, существовали, но какие-то безумные и скрытые во тьме. В конце концов я решил больше не пробовать, переписал второе письмо, запечатал его и отправился на почту. Туман рассеялся. Вернувшись, я съел немного печенья и принял как лекарство виски с горячим молоком. Я чувствовал себя совершенно измотанным. Написав письма, я затратил больше интеллектуальных усилий, чем в работе над исследованием «Сэр Эйр Кут и военная кампания при Уандевош». Однако меня успокоило иррациональное чувство, что сегодня утром я неплохо потрудился. Я поднялся наверх, лег в постель и заснул таким глубоким и мирным сном, каким мне не удавалось спать уже долгое время.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Я мучился. Прошло два дня, но я так и не смог решить, то ли мне уехать из Лондона, то ли увидеться с Антонией или Джорджи. Казалось, на этих двух женщин наложено табу. Написав им, я словно приготовился к каким-то действиям, какой-то новой драме или событию, но к чему именно, я и сам не знал, хотя постоянное напряжение и ожидание вызывали у меня боль. К тому же я очень ослабел и потерял аппетит. Стремясь забыться, я много пил, и от этого у меня сильнее болело внутри. Я не мог ни лежать уютно в постели, ни чем-нибудь себя занять, когда вставал. Читать было просто немыслимо, а поход в кино чуть не довел меня до слез. Дважды я заезжал к себе в офис, разговаривал с Миттеном, распорядился по поводу одного-двух текущих дел, но сосредоточиться на всем, что там происходило, никак не мог. Я померил температуру, она была вполне нормальной. Я не понимал, что со мной творится, и лишь на третий день догадался.
Александр позвонил мне перед отъездом в деревню, и мы несколько минут поговорили по телефону. Наши отношения пришли в такое состояние, что улаживать их казалось и невозможным, и ненужным. Мы просто отступили назад, на прежние позиции, и сделали это полуосознанно. Он был осторожен, печален, тактичен. А я замкнут, ироничен и недоволен. Вот так мы с облегчением расстались. Еще меньшее удовлетворение я испытал от звонка Роузмери, которая теперь вновь обосновалась в Лондоне и прямо-таки рвалась явиться ко мне и наладить мою жизнь. Я почувствовал, что не выдержу прихода Роузмери, ее ясного взгляда и веселых, как птичий щебет, расспросов. Она предложила мне помочь упаковать минтоновский обеденный сервиз и ряд других вещей, которые, по ее мнению, нельзя доверять грузчикам. Я ответил, что она может это сделать, и добавил, что еще не договорился о перевозке. Она сказала, что это даже хорошо, она знает отличную фирму и все для меня устроит. Она прибыла через полчаса, и в деловой беседе мы согласились, что я должен как можно скорее перебраться на Лоундес-сквер, не дожидаясь, когда привезут мебель. Я не желал наблюдать, как постепенно опустошается дом. Я был ей благодарен, и поскольку ей нравилось заниматься всеми этими делами без моего участия, поспешил удалиться. Закрывая входную дверь, я услышал высокий, четкий голос Роузмери — она говорила по телефону и давала указания фирме «Хэрродс», чтобы в мою квартиру немедленно доставили лучший образец раскладной кровати.
В Лондоне стоял туман, и сквозь него просвечивало солнце, здания казались парящими в воздухе и какими-то невесомыми. Прекрасный, дорогой город, притихший и смягчившийся, был наполовину скрыт летящими по небу облаками, которые тоже напоминали небесный город. Контуры домов расплывались в серых и коричневых туманных отблесках. Я неизбежно должен был пройти вдоль реки. Когда я свернул на набережную Виктории, то увидел, что начался прилив. На поверхности быстро текущей реки играли теплые лучи, превращая ее грязь в старинную позолоту, словно какая-то часть солнечного света убежала поиграть сюда под гигантским туманным сводом. Этот странный свет соответствовал моему настроению. Неторопливо прогуливаясь около тенистого обрыва у Нью-Скотленд-Ярда, я ощутил, что боль если и не отлегла, то уменьшилась. Я смог сосредоточиться и привести в порядок мысли.
Сидеть было слишком холодно, но я то и дело останавливался и прислонялся к парапету. Проходя мимо каждого влажного от тумана фонаря, я чувствовал, будто к чему-то приближаюсь. Но мне не удалось разрешить ни одну из мучительных проблем. Недавние события вызывали у меня тошнотворное отвращение. Конечно, я должен был со временем раскрыть свои отношения с Джорджи, это представлялось неизбежным. Но как мерзко они были раскрыты и в какой момент!
Я сомневался, так ли сильна моя любовь к Джорджи, чтобы выдержать всю эту массу грязи и дряни, которая теперь на меня обрушилась. И все равно, как только я увидел ее с Александром, мой инстинкт собственника заявил о себе сразу и с яростной силой. Этот собственнический инстинкт связывался у меня с горькой и саднящей обидой. Странно, что я вовсе не собирался немедленно увидеться с ней. Мне больше всего хотелось как бы положить ее в морозилку. К сожалению, не существует удобного способа сделать других людей неподвижными. Что бы я ни делал, Джорджи будет продолжать думать, действовать в мое отсутствие или когда я буду молчать. От этой мысли мне стало больно, однако она не придала мне энергии и я не бросился звонить Джорджи.
Я сомневался, так ли сильна моя любовь к Джорджи, чтобы выдержать всю эту массу грязи и дряни, которая теперь на меня обрушилась. И все равно, как только я увидел ее с Александром, мой инстинкт собственника заявил о себе сразу и с яростной силой. Этот собственнический инстинкт связывался у меня с горькой и саднящей обидой. Странно, что я вовсе не собирался немедленно увидеться с ней. Мне больше всего хотелось как бы положить ее в морозилку. К сожалению, не существует удобного способа сделать других людей неподвижными. Что бы я ни делал, Джорджи будет продолжать думать, действовать в мое отсутствие или когда я буду молчать. От этой мысли мне стало больно, однако она не придала мне энергии и я не бросился звонить Джорджи.
Когда я принялся размышлять об Антонии, это оказалось ничуть не легче. За последние дни я понял, что отнюдь не разобрался в мыслях и чувствах, касающихся моей жены. Я охотно сошел с твердого, накатанного пути. Но в данной ситуации это было обыкновенной отсрочкой времени. Я просто боялся подвергнуть случившееся анализу, радикально и бесповоротно оценить свое прошлое. Меня особенно поразило, что я никогда не пытался узнать, каковы в действительности мысли и чувства самой Антонии. Конечно, подобная попытка была бы страшно тягостна, и, отчасти желая избежать сурового суда, я и принялся играть роль, подчинился правилам, навязанным мне Палмером и Антонией. Лучше бы мне на свет не родиться, зная, в какое отчаянное положение я попаду, когда мы с Антонией откроем друг другу правду. Но может быть, я роковым образом ошибся и для отчаяния нет особых оснований? Была ли это ошибка, или какое-то скрытое желание вдруг обнаружилось и заявило о себе? В любом случае все это уже произошло. Теперь я понял: мой долг — тщательно исследовать все, чего бы мне это ни стоило. Нетрудно предположить, что вопреки очевидности Антония и Палмер смотрят на случившееся по-разному. Ясно, что моя готовность помогла упрочить их союз. Подумав об этом, я стал гадать, не пора ли мне начать играть другую роль. Ведь прежняя, как выразился Палмер, уже достигла кульминационной точки, и мне предстоит какой-то примечательный спуск.
Я также очень сожалел, что слишком откровенно и подробно рассказал Антонии о Джорджи. До этого я инстинктивно ощущал — и Джорджи со мной соглашалась, — что я должен уклониться от доверительного разговора с Антонией и скрыть правду о своей возлюбленной. Интуиция меня не обманула. Ничего хорошего из моей исповеди не последовало. В первую очередь пострадал я — от признаний мои чувства к Джорджи ослабели. Пострадала и моя возлюбленная. Ее не просто предали, над ней нависла угроза целиком оказаться во власти Антонии. Но пострадала и сама Антония. Она переволновалась, расстроилась, принялась изобретать различные планы, которые опять-таки ни к чему хорошему привести не могли. Сейчас я это осознал и с мрачным удовлетворением отметил, что Антония не обрела эмоциональной независимости от меня. Она нуждалась и в Палмере, и во мне и разве что не провозглашала это открыто как свою программу. Просто мы с Палмером поменялись местами и меня оттеснили, сделав каким-то второстепенным персонажем. Узнав о существовании Джорджи, Антония пережила сильнейший шок. Она почувствовала, что ей бросили вызов. Антония воображала, будто ею движет только добрая воля, — в этом я был уверен, — но на самом деле она решила распоряжаться нашими судьбами, моей и Джорджи. Она, надо отдать ей должное, все тщательно спланировала и организовала. Если в ходе ею задуманного я и Джорджи очутимся на разбитом корабле и пойдем ко дну, то с ней, Антонией, ничего дурного не случится и она с прежним энтузиазмом кинется меня утешать.
Я наблюдал, как сквозь туман прорезалась длинная золотистая полоса и отразилась в воде, текущей под мостом Ватерлоо. Полускрытое за туманом солнце освещало огромные белые сваи моста, и я подумал о Гонории Кляйн. По правде сказать, я думал о ней все утро. Именно из-за нее мне было так трудно переключиться на решение других вопросов, да и на размышления о других людях. Она стала магическим центром притяжения моих беспорядочных раздумий, и я с неоправданным изумлением обнаружил, что странная сестра Палмера не выходит у меня из головы. Я сожалел, что послал ей второе письмо, но хорошо хоть не отправил первое. Второе письмо было убогим и банальным, в нем преуменьшалось происшедшее и все сводилось к несколько странной случайности. Во многих отношениях я предпочел бы третье письмо, досадно, что у меня не нашлось времени и не хватило сил написать четвертое, каким бы оно ни получилось.
Третье письмо, бесспорно, было самым искренним, так как на самом деле я почти не раскаивался в случившемся в подвале. Как ни парадоксально, единственное, о чем я жалел, так это о том, что был нетрезв. Впрочем, в трезвом состоянии я, разумеется, не совершил бы ничего подобного. Однако я вспоминал о нашей схватке с явным удовлетворением. К этому удовлетворению примешивались более смутные и тревожные чувства. Я с удивлением припомнил, что уже дотронулся до нее. «Дотронулся» — разумеется, мягко сказано. Но как раз потому это слово показалось мне сегодня таким неправдоподобным. Я мысленно видел ее лицо, искаженное от боли и ярости, ее черные, маслянистые волосы, вывалянные в пыли, слышал ее прерывистое дыхание, когда выворачивал ей руку, но никак не ощущал соприкосновения наших тел. Все выходило так, словно она была неприступна, и отвращение, которое я прежде испытывал к ней, к обладанию ею, защитило ее в этом кощунственном происшествии и набросило на нее некий таинственный покров. Короче, все выходило так, будто я к ней и не прикасался.
Я вновь почувствовал слабость. Я прошел по мосту Ватерлоо и разглядел сквозь нависающий и слегка поднявшийся туман фасад Сомерсет-хаус с высокими, изящными колоннами. Отступающий вглубь, колеблющийся, переливающийся оттенками коричневого и серого, он напоминал часть театральной декорации. А под ним в реке ясно, но бесконечно мягко и просто, будто на китайском рисунке, виднелись силуэты двух лебедей. Они плыли по воде, озаренной сероватым светом. Их неуклонно сносило вниз по течению вместе с веткой, упавшей с какого-то дерева. Они отдалялись от меня, слегка поворачивая, и скоро скрылись за горизонтом. Я двинулся дальше, а потом остановился у парапета и посмотрел в ту сторону, где, окутанный густым туманом, должен был стоять величественный собор Святого Павла. Теперь можно было различить складские здания прямо напротив, через реку; их фасады растворились в пробившихся рассеянных лучах солнца. Я с раздражением и болью вглядывался сквозь туман, это было нелегко. Я ничего не вижу, ничего не могу рассмотреть, говорил я себе, словно мое внутреннее ослепление перешло вовне. Только тени и контуры предметов, да и то довольно смутно.
Я повернул назад от темных, кружащихся струй потока и притаившихся в тени дворцов. Поглядев на прочные парапеты набережной, я обнаружил, что стою рядом с телефонной будкой. Я посмотрел на нее и вдруг ощутил непонятную гордость. Подобную гордость испытывают, когда находят ничтожнейший предмет, способный подтвердить существование Бога в глазах тех, кто требует доказательств. Наверное, я был похож на подопытную обезьяну Келлера и тщетно пытался сопоставить одно с другим. Я начал что-то соображать, сознание заработало, продираясь через пелену тумана, и я понял сущность моего недомогания. Да, очевидно, я неизлечимо болен. Я подошел к телефонной будке. У меня так дрожали руки, что я набрал правильный номер телефона на Пелхам-крессент лишь с третьего раза. Служанка сообщила мне, что доктор Андерсон и миссис Линч-Гиббон уехали на уик-энд, а доктор Кляйн вернулась в Кембридж.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
В лунном свете Кембридж казался светло-голубым и черно-коричневым. Здесь не было тумана, и над городом, изумляя своим великолепием, сверкал усыпанный звездами небосвод. В такую ночь невольно вспоминаешь о других галактиках. Хотя еще не было одиннадцати часов вечера, но в городе все опустело, и я шествовал по нему как таинственный и одинокий арлекин на картине или как наемный убийца.
Осознав, что я безнадежно, бесповоротно и безумно влюбился в Гонорию Кляйн, я будто увидел ослепительно яркий свет. Я понял, что именно это так непривычно и страшно терзало меня и довело до болезни. Но понял и то, что это неизбежно должно было случиться. Гонория непременно должна была возникнуть на моем пути, словно горизонт или распростертые крылья Сатаны. Хотя у меня пока не было определенных планов, я чувствовал, что другого выхода нет. Я никогда еще не был так уверен в правильности выбранного пути, и это само по себе возбуждало.
Стоит нам распознать страстную любовь, она становится совершенно очевидной. Мне было понятно мое состояние, и я точно знал, что мне делать. Но как только я сел в поезд на вокзале на Ливерпуль-стрит, меня снова одолели тревоги, сомнения, недоумение и замешательство. Меня не очень волновало, что я, уже имеющий дело с двумя женщинами, вдруг взял да и влюбился в третью. Сила, влекущая меня к Гонории, обладала какой-то стихийной мощью. Я не испытывал колебаний, не считал себя предателем, и моя неверность меня ни в коей мере не беспокоила. Мне не пришлось выбирать самому, я был выбран безжалостно и неумолимо. Однако этот образ лишний раз подчеркивал ненормальность создавшейся ситуации. Я был выбран, но кем или чем? Разумеется, не Гонорией. Последние сказанные ею слова по-прежнему звенели у меня в ушах. Они были весьма нелестны. Да, я был уверен, что правильно выбрал путь, но, похоже, впереди меня ждет поражение, и я столкнусь с чем-то унизительным.