Я запечатал письмо к Джорджи и задумался, как она на него отреагирует. Трудно сказать, сколько недель и месяцев способна эмоциональная молодая женщина провести в изоляции — или, как я это называл, в морозильнике, — но запас времени тут был, бесспорно, ограничен. Похоже, что уединение Джорджи близилось к концу. Но я ничего не мог поделать и был не в состоянии сейчас с ней встретиться. Если увижу ее, то не сумею сказать правду; но и лгать ей в лицо тоже не способен. Мне не хотелось ее потерять, это верно. Я желал ее любви. Но не ощущал в себе такого количества любви, чтобы позволить себе раздавать ее. И пока еще мне не хотелось сделать над собой усилие и решить, что раз я недостоин любви, то и не могу ее просить. Откровенно говоря, меня тянуло избавиться от необходимости думать о Джорджи. Слишком много других забот жадно завладели моей душой. Мисс Хирншоу, игравшая у нас в фирме роль матери, подошла ко мне с чашкой чая. Проходя мимо мисс Силхафт, она как бы случайно дотронулась до плеча своей подруги. Я позавидовал им.
Домой я вернулся на метро. Вновь окунувшись в повседневную лондонскую жизнь, я испытывал при этом странное чувство. Уже больше недели я ежедневно ездил к себе в фирму и в половине шестого возвращался на Херефорд-сквер, совсем как в былые дни, держась за поручень в раскачивающемся вагоне; читал по дороге рассказы в «Ивнинг стандард» и думал, что все случившееся со мной было тяжелым долгим сном или какой-то яркой галлюцинацией. Но нет, это был не сон. Неутихающая боль напоминала мне о реальности пережитого.
И Антония теперь была далека от восторга. Ее приподнятое настроение сменилось глубокой подавленностью, как я и написал Джорджи. Меня трогало и волновало ее состояние, и я опять-таки не покривил душой, сообщив Джорджи, что Антония нуждается в моем участии и поддержке. Дом на Херефорд-сквер по-прежнему выглядел унылым и заброшенным. После того как его наполовину опустошили, он так и не возродился к жизни. Мы привезли назад в машине картины и мелкие предметы, но прочая мебель осталась на Лоундес-сквер. Я предоставил Антонии право распоряжаться перевозкой, но у нее пока не было ни сил, ни энергии этим заняться. Зияющие пустоты в квартире, и особенно отсутствие письменного стола «Карлтон-хаус», напоминали мне шрамы на теле. Каковы были шрамы в душе, мы только-только начали сознавать.
Мы ухаживали, друг за другом. Антония как-то сразу постарела, и с ее лица не сходило прежде несвойственное ей угрюмое раздражение, которое она тщетно пыталась скрыть. Резкие выпады перемежались у нас с периодами подчеркнутой заботливости. Мы постоянно расспрашивали один другого о здоровье, подавали грелки, пили кипяченое молоко, заваривали чай, принимали аспирин и фенобарбитал. В доме пахло как в больнице. Мы страшно устали и замучились, нервы у нас все еще были на пределе. Мы нуждались друг в друге; если бы не это, мы, конечно, не смогли бы жить вместе. Меня переполняла жалость к Антонии. Я не назвал бы ее чистым состраданием, к ней примешивалась изрядная доля мстительности. Антония знала, что заставила меня мучиться, но не понимала ни степени, ни сущности этих мук, и я не смог бы удержаться от обвинений в ее адрес. И я и она потерпели поражение.
В определенном смысле мне повезло, что все это время Антония была целиком поглощена собой. Она была полностью уверена, что я решил вернуться на круги своя. Имя Джорджи не произносилось, и я не мог уразуметь, равнодушна ли сейчас Антония к моей неверности или убеждена, что роман с Джорджи закончился. Как ни странно, но, скорее всего, она просто забыла о Джорджи. То есть я не допускал, какую бы черту безумия мы с ней ни переступили, что она в буквальном смысле слова забыла о Джорджи, но, очевидно, ее усталое и смятенное сознание сосредоточилось на нескольких фактах и людях, а Джорджи к этим людям не относилась. Палмера мы тоже не упоминали. Не вызывало сомнений, что в будущем его имя непременно прозвучит. Но сейчас мы от него отдыхали. Мы понятия не имели, что творится на Пелхам-крессент. Брат и сестра исчезли, словно их никогда и не было. Антония сказала мне, что не прочь уехать и пожить у Александра в Ремберсе. Я согласился — ив самом деле неплохо, если за ней начнет присматривать кто-то другой, а я сбуду ее с рук. Но вскоре выяснилось, что Александр перебрался в Лондон и устраивает какие-то собственные таинственные дела. Мы его почти не видели. А вот Роузмери посещала нас регулярно, покупала нам цветы, фрукты, журналы и другие игрушки для тяжелобольных. Никто из нас не радовался ее визитам. Так, с горечью и раздражением, мы продолжали жить рядом, и каждый был погружен в свои размышления.
Я думал о Гонории постоянно, когда мне только удавалось. Она не выходила у меня из головы. Она сделалась атмосферой, в которой я дышал и существовал. Я без конца вспоминал наши встречи. Меня восхищало, какой необходимой она стала для меня после очень недолгого знакомства. Но главное — она ничего не сказала Палмеру о схватке в подвале. По крайней мере, не сказала ему об этом тогда. Пока в моем сознании стремительно проносились одни и те же мысли, я с горечью ощущал пропасть между «тогда» и «теперь». Тогда я был свободен и полагал, что она тоже свободна. Теперь меня поймали, в определенном отношении более крепко и бесповоротно, чем прежде, а она… я не знал, что мне о ней думать. Иногда мне казалось, что, вступив в связь с Антонией, Палмер пытался освободиться от наваждения и стряхнуть с себя его тяжкий груз. А иногда я чувствовал, что после неудачного, оборвавшегося опыта с Антонией странный союз брата и сестры стал еще неразрывнее. В любом случае я ничего не мог сделать. Я не собирался расставаться с Антонией. Она определенно была у меня на руках. Я даже не знал, хотя это было моей последней заботой, отложился ли в сознании Гонории мой образ. Факты это вроде не подтверждали. Но когда я вспоминал, что она не проговорилась Палмеру, у меня возникало убеждение: я для Гонории существую. Уже в сотый раз я приходил к выводу о собственном бессилии. И все же, в сто первый раз думая о Гонории и Зная, что у меня есть все основания для отчаяния и глубокой тоски, я на мгновение видел узкий просвет, в котором сверкал луч надежды, озаряя мрачный лабиринт моих мыслей.
Конечно, мое сознание постоянно и как зачарованное возвращалось к сущности кровосмешения. Я даже посетил библиотеку и прочел все, что имелось там на эту тему. Литература по психологии была скудна и не удовлетворила меня. Вскоре я переключился на мифологию и с удовольствием, которое меня почти утешило, обнаружил упоминания о частых браках между братьями и сестрами, особенно когда речь шла о царях и богах. В самом деле, кто, как не царственная сестра, подходил царственному брату? Я также обратил внимание, что потомство от подобных браков было своеобразным и нередко чудовищным. А почему бы мне не напрячь воображение и не проследить связь Палмера с его сестрой прямо с детских лет? Я также вдруг вспомнил и об их сумасшедшей матери. Словно я продумывал этот мрачный фон, чтобы на нем ярко выступила фигура Гонории — отдаленная, пугающая, священная и, как я теперь понял, запретная для меня.
По-прежнему лил дождь. Так продолжалось уже несколько дней. Я вернулся к себе на Херефордсквер, стряхнул воду с пальто, повесил его и побрел в гостиную. Там пылал огонь в камине и горели все лампы. Занавеси не были задернуты, и я увидел из окна поникшие листья магнолии. Антония сидела у камина и читала. Она вскочила и бросилась ко мне. Она успела в мое отсутствие открыть мартини и поставила на столик вазочку с печеньем. Антония поцеловала меня и спросила, как я провел день. Я рассказал ей, уютно устроился на софе и принялся потягивать мартини. Теперь я все время чувствовал себя страшно усталым, словно выжил ценой невероятных усилий. Я рассеянно листал последний том «Золотой ветви».[15]
— Ты что, и пьешь, и читаешь? — резко обратилась ко мне Антония. — Я просидела весь день одна, если не считать утреннего визита Роузмери, от которого мне ничуть не легче.
— Прости, — отозвался я и отложил книгу в сторону.
— И почему тебя так заинтересовала мифология? Раньше ты ею не увлекался. Ты даже не заглянул в книгу о войне на Тихом океане, которую я тебе подарила.
— Извини, дорогая, — повторил я. — Я потом ее прочту. — Я закрыл глаза.
— И не думай заснуть, — предупредила меня Антония. — Я хочу попросить тебя об одном одолжении.
— К твоим услугам, — сонно пробурчал я. — О каком именно?
— Не зайдешь ли ты к Андерсону по моим делам?
От этого я сразу проснулся.
— Зачем? — спросил я. — С какой стати? И почему ты сама не можешь?
— Я не хотела бы там появляться, — пояснила Антония. — Одному богу известно, как я теперь отношусь к Андерсону. Иногда я думаю, что ненавижу его. Но мне совершенно ясно, что между нами все кончено.
— Тогда для чего я должен с ним встретиться? — удивился я. Однако мое сердце забилось от возбуждения.
— И не думай заснуть, — предупредила меня Антония. — Я хочу попросить тебя об одном одолжении.
— К твоим услугам, — сонно пробурчал я. — О каком именно?
— Не зайдешь ли ты к Андерсону по моим делам?
От этого я сразу проснулся.
— Зачем? — спросил я. — С какой стати? И почему ты сама не можешь?
— Я не хотела бы там появляться, — пояснила Антония. — Одному богу известно, как я теперь отношусь к Андерсону. Иногда я думаю, что ненавижу его. Но мне совершенно ясно, что между нами все кончено.
— Тогда для чего я должен с ним встретиться? — удивился я. Однако мое сердце забилось от возбуждения.
— Просто чтобы поставить последнюю точку, — ответила Антония. — И есть несколько практических вопросов. На Пелхам-крессент осталось много моих вещей, которые ты мог бы забрать или договориться, чтобы их перевезли. Боюсь, что они у тебя в машине не поместятся.
— Ты хочешь, чтобы я выяснил, любит ли тебя Палмер?
Антония поглядела на меня устало, словно сквозь бесконечно серые завесы уныния и смирения.
— Он наверняка меня не любит, а иначе не ушел бы от меня только потому, что ты подбил ему глаз, — проговорила она.
Это прозвучало убедительно, и я снова вспомнил о неведении Антонии. Она не знала самого основного о Палмере и Гонории, и по сравнению с моим ее знание о них было хрупким и каким-то абстрактным. Я чувствовал глубину моей связи с ними каждой каплей крови, когда думал о том, что увижу их вновь. Конечно, я всегда знал, что рано или поздно это произойдет, понимал, что должен с ними встретиться.
Возможно, именно моя уверенность вместе с воображением и не давали погаснуть лучу надежды. Но, отключившись, я непроизвольно расслабился.
— По-твоему, именно мне надо туда пойти, а не тебе?
— Да, — откликнулась она и тяжело вздохнула. — Это неоконченное дело. Я успокоюсь, когда все уладится и мы с тобой сможем вновь вернуться к нормальной жизни.
Она показалась мне такой подавленной, что я встал, наклонился к ней и поцеловал ее в бровь. Я стоял, пригнувшись к ее плечу, моя щека касалась пышного узла ее золотых волос. Они поседели. Когда-нибудь я увижу, что они уже совсем не золотые.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Когда мы решили, что я отправлюсь с посольской миссией на Пелхам-крессент, мне захотелось отложить ее и не торопиться. Но вот настал роковой день, и я оцепенел от испуга. Дело не только в том, что меня страшила мысль вновь увидеться с Гонорией, и стоило мне представить себя в той самой комнате, как я весь холодел. Эта миссия была моей последней возможностью. Последней возможностью чего-то, чего я не мог точно понять, однако, несомненно, с посещением Палмера крепко-накрепко связывались любопытство, ожидание и даже надежда. Если бы я верил в чудо, то все равно не догадался бы, каким станет это чудо. Итак, я принялся тянуть время. После безмолвного исчезновения брата и сестры мы погрузились в темноту, нас окружала неразбериха, и я мог жить, только храня в душе образ Гонории, но он в любую минуту мог измениться, иными словами, она могла превратиться в горгону Медузу. Если у меня не будет надежды, если ее у меня отнимут, я не выдержу; и я как огня боялся, что при встрече с братом и сестрой мою надежду отнимут.
Антонии не терпелось, как она говорила, поставить точку, и она разрешила мне отсрочить визит лишь на три дня. Ей хотелось, чтобы конец наступил как можно быстрее. Мы обсудили все это в понедельник. Решили написать Палмеру письмо и уведомить его, что я приду к нему в четверг. У него оставалось время для ответа, и, действительно, я получил от него короткую, но вежливую записку. Он сообщил, что дата его устраивает. В среду к девяти часам вечера я ужасно разволновался. Мне никак не удавалось успокоиться. Даже недавно найденная мной книга японских легенд, в которой братья и сестры постоянно спали вместе и производили на свет драконов, не задержала моего внимания. В полном отчаянии я надумал было сходить в кино. Однако опасался, что, увидев какой-нибудь грустный, душещипательный эпизод, не сдержусь и громко заплачу. Антония тоже потеряла покой. Весь день она нервничала и срывалась по поводу и без повода. Мы угрюмо слонялись по дому, то молча и враждебно натыкаясь друг на друга, то расходясь в разные стороны.
Меня беспокоило, что от Джорджи нет никаких известий. Она не откликнулась на мое письмо. Мне стало больно, что она мной пренебрегает. Эта боль существовала отдельно от других невзгод и не утихала ни на минуту. Мне захотелось написать ей вечером еще одно письмо, но я не смог этого сделать. Теперь нас разделяла Гонория Кляйн. Любое свидание с Джорджи стало невозможным. Я даже не представлял, как это вдруг позвоню ей, а писать, не предлагая встретиться… Да, чертовски трудная ситуация. Я решил не думать о Джорджи и вообще ни о чем не думать до посещения Пелхам-крессент.
Я обошел дом, размышляя, не лечь ли мне спать пораньше, и опасаясь, как бы в постели у меня не начался очередной приступ астмы. Антония вытащила из бельевого шкафа все содержимое, разложила его кругом и принялась складывать и сортировать белье, хотя никакой необходимости в этом не было. Я постоял немного на площадке и молча понаблюдал за ней. Раздался телефонный звонок.
— Я подойду, — сказал я, перешагивая через разложенные груды белья.
— Поосторожнее, — предупредила меня Антония.
Я вошел в гостиную, прикрыл дверь и взял телефонную трубку, как всегда в последнее время в предвкушении чего-то странного. Мне звонил Александр.
Услышав его голос, я обрадовался.
— Привет, разбойник, — проговорил я. — Ты нас что-то избегаешь. Антония мечтает с тобой увидеться. Ты просто не в силах вообразить, как нам скучно. Приходи и развлеки нас.
Александр был явно смущен. Да, он с удовольствием у нас побывает, ответил он, и просит извинить его за долгое отсутствие, но прежде ему нужно сообщить мне одну очень важную новость, и тут лучше не ходить вокруг да около.
— А ты сейчас ходишь вокруг да около, — возразил я. — Выкладывай, в чем дело.
— Я намерен жениться. Я был потрясен.
— Ну что ж, братец, хорошо, что ты наконец решился, — отозвался я. — А кто она такая? Я ее знаю?
— Да, конечно, — сказал Александр. — Это Джорджи.
Я положил трубку на стол. Издали до меня доносился голос Александра. Я закрыл лицо рукой.
Старая любовь к Джорджи с отчаянной силой овладела мной, словно кровь вернулась в разрушенные болезнью сосуды. Я осознал, что по-прежнему, несмотря ни на что, рассчитывал на ее верность. Безумец!
Снова взяв трубку, я произнес:
— Прости, я не слышал твои последние слова.
— Я отнюдь не предполагал, что ты придешь в восторг. Более того, ожидал, что рассердишься. Вот что я тебе говорил. Но надеюсь, что в конце концов ты пожелаешь нам счастья. Так ты хочешь с нами встретиться или лучше не надо?
— Я могу пожелать вам счастья прямо сейчас, — откликнулся я. — И конечно, хотел бы вас повидать. Не понимаю, с чего это тебе взбрело в голову, будто я огорчусь. Боюсь, что у меня не осталось к Джорджи никаких чувств, кроме угрызений совести. Ты излечил нас обоих. Честно, я очень доволен.
Меня самого поразило, как легко я выпалил эти лживые и предательские слова. Мне было ужасно больно.
— Ты просто ас, Мартин, — удивился Александр. — Пожалуйста, расскажи Антонии.
— Ну конечно, — пообещал я. — Но может быть, вы явитесь к нам сегодня вечером? Кстати, где вы находитесь? Джорджи с тобой?
Я чувствовал такую горечь, что мечтал лишь об одном — вонзить в себя нож в порыве безумия и навсегда покончить с опостылевшей жизнью.
— Да, она здесь, — подтвердил Александр, — и передает тебе свой привет и наилучшие пожелания. — Он на минуту прикрыл трубку рукой, и я услышал, как он пробормотал что-то невнятное. — Мы сейчас на станции «Глостер-роуд». Нам надо позвонить еще в одно место, но мы можем приехать через десять минут, если ты действительно не против. — Александру не терпелось закончить разговор.
— Конечно, мы будем вам рады, — сказал я. — Есть повод выпить шампанского. Приходите поскорее. Передай Джорджи, что я счастлив за вас обоих.
— Спасибо, Мартин, — сказал Александр. — Я думал, что ты отчитаешь меня.
— Конечно, ты быстро обделал это дельце. До меня донесся довольный смех Александра.
— Я сразу понял, чего я хочу.
Я повесил трубку и встал у стола, глядя из незанавешенного окна на почерневший в сумерках сад. Дождь прекратился, и в тишине было слышно, как с магнолии капает вода. В комнату вошла Антония.
Она увидела мое лицо и воскликнула:
— Боже, что случилось?
— Мой дорогой брат Александр женится на Джорджи Хандз.
— Нет! — закричала Антония.
Потрясенный страстностью этого «нет», как будто она никак не могла понять и принять услышанное, я взглянул на нее. Ее лицо сморщилось, и в нем застыла боль. Антония явно была против.