Не успел я поглядеть на часы — удивляясь, почему она опаздывает, как на пороге показалась Антония. Обычно стоило ей войти, как она завладевала пространством, проскальзывала в самый центр и даже в присутствии хорошо знакомых людей вертелась по всей комнате, заполняя каждый уголок. Но сегодня она остановилась на пороге, словно опасаясь войти или понимая, что ее появление принесет несчастье, и это было совсем непривычно. Она стояла и смотрела на меня широко раскрытыми глазами, держась за ручку двери. Вид у нее был какой-то потерянный. Я также заметил, что она не переодевалась, а по-прежнему, как и с утра, была в полосатой шелковой блузке и коричневой юбке. Обычно Антония меняла костюмы по три-четыре раза в день.
— Ты не переоделась, любовь моя, — сказал я, продолжая пребывать в благостном и уютном старом мире. — Что с тобой? Ты чем-то огорчена? Садись, выпей и расскажи мне обо всем. — Я отложил труд Нейпира в сторону.
Антония приблизилась медленной, тяжелой походкой, неотступно глядя на меня. Я подумал, уж не известно ли ей какое-то сообщение в вечерних газетах, прошедшее мимо меня, о катастрофе за рубежом или что-нибудь о наших общих знакомых, словом, о том, о чем надо было известить меня с особой торжественностью. Она присела на краешек дивана, не отводя от меня напряженного, мрачного взора. Я помешал длинной стеклянной палочкой коктейль в кувшине и налил ей в бокал мартини.
— Что произошло, дорогая? Неужели в Китае землетрясение, или, может, тебя оштрафовали за превышение скорости?
— Подожди минуту, — проговорила Антония. Ее голос прозвучал глухо, как у пьяной. Она тяжело вздохнула, словно собираясь с силами.
— В чем дело, Антония? — резко спросил я. — Случилась какая-то беда?
— Да, — ответила Антония. — Подожди минуту. Извини меня.
Она отпила глоток и вылила остаток в мой бокал. Я понял, что она не в состоянии говорить от переполнявших ее эмоций.
— Ради Бога, Антония! — произнес я, начиная волноваться. — Что с тобой?
— Прости меня, Мартин, — повторила Антония. — Прости. Подожди минуту. Извини. — Она зажгла сигарету. — Знаешь, Мартин, дело вот в чем. Я должна сейчас тебе кое-что сказать. И сказать придется жестоко. Речь идет обо мне и Андерсоне. — Теперь она отвернулась от меня, и я увидел, что ее рука, держащая сигарету, дрожит. Я по-прежнему пребывал в прострации.
— О тебе и Андерсоне — в каком смысле, мой ангел?
— Да, именно в этом, — отозвалась Антония. — Именно в этом. — Она швырнула сигарету в огонь.
Я уставился на Антонию и начал размышлять, стараясь прочесть что-то на ее лице. Поведение моей жены испугало меня еще больше ее слов. Я привык к ее мирному настроению и самоуверенности. Такой потрясенной, выбитой из колеи я мою золотую Антонию еще не видел, и это само по себе было ужасно.
— Я тебя правильно понял? — осторожно поинтересовался я. — Ты хочешь сказать, что немного влюблена в Палмера. Неудивительно. Я тоже в него немного влюблен.
— Оставь свои шуточки, Мартин, — возразила Антония. — Это серьезно, это необратимо. — Она повернулась ко мне, но отвела взгляд в сторону.
Я откинул с ее бледного лба короткие завитки золотистых волос и провел рукой по ее щеке до рта. Она на минуту закрыла глаза и замерла.
— Держи себя свободнее, дорогая. У тебя такой вид, словно тебя сейчас расстреляют. Успокойся и выпей. Я тебе еще налью. Давай поговорим нормально, и перестань меня пугать.
— Видишь ли, речь не о том, что я немного влюблена, — начала Антония, встревоженно посмотрев на меня. Она говорила монотонно, как во сне, с тупым отчаянием. — Я люблю его очень сильно и безоглядно. Возможно, мы должны были сказать тебе об этом раньше, но такая страсть казалась просто невероятной. Однако теперь мы в ней убедились.
— Не староваты ли вы оба для подобных игр? — спросил я. — Ладно, продолжай.
Антония бросила на меня тяжелый взгляд и внезапно пришла в себя. Очевидно, что-то осознала. Затем она печально улыбнулась и слегка покачала головой.
Это произвело на меня впечатление. Но я решил не отступать.
— Помилуй, дорогая, неужели ты считаешь, что это серьезно?
— Да, — ответила Антония. — Да. Я хочу развода.
Она нашла слово, которое нелегко произнести. Изумленный ее прямотой, я уставился на нее. Она сидела застыв и тоже глядела на меня, пытаясь контролировать выражение своего лица. У ее лица не было подходящих выражений для таких жестоких сцен. Оно оставалось безучастным, вопреки суровости ее слов.
— Не будь смешной, Антония. Не говори глупостей, которых ты на самом деле не думаешь.
— Мартин, — умоляюще произнесла Антония, — пожалуйста, помоги мне. Я думаю именно это. И мы сможем менее болезненно все пережить, если ты сейчас меня правильно поймешь и увидишь, как обстоят дела. Я знаю, для тебя это ужасный удар. Но пожалуйста, постарайся. Мне очень тяжело тебя обижать, причинять тебе боль. Помоги мне своим пониманием. Я полностью уверена в своих чувствах и решилась действовать до конца. В противном случае я бы не стала с тобой говорить.
Я взглянул на нее. Она готова была заплакать, а ее лицо исказилось, напряглось, словно при штормовом ветре; но в том, как она пыталась овладеть собой, было какое-то трогательное достоинство. Я все еще никак не мог ей поверить. Я считал, что подобное наваждение можно смести и уничтожить простым усилием моей воли.
— Ты перевозбуждена, моя радость, — проговорил я. — Наверное, этот чертов Палмер напичкал тебя наркотиками. Ты сказала, что влюблена в него. Ладно. При занятии психоанализом такое нередко случается. Но я больше не желаю слушать эту чушь о разводе. А теперь предлагаю пока воздержаться от этой темы. Допивай вино, а потом пойди и переоденься к обеду.
Я хотел подняться, но Антония схватила меня за руку, вскинув огорченное и разгневанное лицо.
— Нет, нет, нет, — возразила она. — Я должна тебе сейчас все сказать. Я не могу тебе передать, чего мне это стоило. Я хочу развода, Мартин. Я его очень люблю. Пожалуйста, поверь мне, а потом отпусти. Я знаю, это нелепо, и знаю, что это ужасно, но я люблю его. Я в этом твердо уверена. Мне больно, что я обрушила на тебя такую новость. Мне тяжело говорить, но я хочу, чтобы ты меня понял.
Я снова сел. В ее манере держаться чувствовалась неистовость отчаяния, но я заметил в ней также и страх. Она боялась моей реакции. Именно ее страх в конце концов начал убеждать меня, в ночном кошмаре сверкнул луч ясности. Однако этим странным, полудиким, запуганным существом была принадлежащая мне Антония, моя дорогая жена.
— Ну ладно, если ты так влюблена в твоего психоаналитика, то, наверное, тебе стоит с ним переспать! — предложил я. — Только не говори со мной о разводе, я просто не желаю об этом слушать!
— Мартин! — воскликнула Антония. Она была явно шокирована. Помолчав, она сказала бесцветным голосом: — Я уже спала с ним.
Кровь прилила к моим щекам, как от оплеухи. Коснувшись колен Антонии своими коленями, я сгреб ее руки, которые по-прежнему цеплялись за меня, и сильно сжал.
— Когда? И сколько раз?
Она опять поглядела на меня, испуганная, но по-прежнему непреклонная. Антония всегда действовала непредсказуемо, уклончиво и добивалась желаемого. Ее воля словно опутывала меня.
— Это не имеет значения, — ответила она. — Если ты хочешь узнать подробности, я тебе позднее расскажу. А сейчас просто высказываю главную правду, говорю, что ты должен помочь мне стать свободной. Мартин, это чувство переполняет меня. Я просто не могу ему противиться. Честно, для меня теперь вопрос стоит так: или все, или ничего.
Я крепко сжал ее запястья. Как ни странно, мне удалось осознать всю невероятность случившегося. Я понял, как надо себя вести. Она боялась, что я ее ударю. Я отпустил руки и сказал:
— Не жди от меня никаких советов.
Антония расслабилась, и мы немного отодвинулись друг от друга. Она глубоко вздохнула и проговорила:
— Ох, дорогой мой, дорогой…
— Если я сейчас сверну тебе шею, то отделаюсь тремя годами, — заявил я, а потом встал и подошел к камину, исподлобья поглядев на нее. — Чем я все это заслужил?
Антония нервно засмеялась. Она пригладила волосы, и ее длинные пальцы рассеянно прошлись по пучку, укрепляя шпильки. Затем она расправила воротник блузки. Очевидно, ей на минуту представилось, что все худшее уже позади.
— Мне это ужасно неприятно, Мартин, — сказала она. — И я мучилась. Ты был безупречен, ты себя великолепно вел. Но я не думаю ни о каких оправданиях. Я просто в отчаянии, и все.
— Да, я себя прекрасно вел, — отозвался я. — И все же не принимаю твоего решения. Мы были счастливы. И я хочу, чтобы наше счастье продолжалось.
— Ты прав, мы были счастливы, — согласилась Антония. — Но дело не в счастье. Мы застыли на месте. И ты это знаешь не хуже моего.
— Но в браке и не нужно никуда двигаться. Это не транспорт, — возразил я.
— Ох, дорогой мой, дорогой…
— Если я сейчас сверну тебе шею, то отделаюсь тремя годами, — заявил я, а потом встал и подошел к камину, исподлобья поглядев на нее. — Чем я все это заслужил?
Антония нервно засмеялась. Она пригладила волосы, и ее длинные пальцы рассеянно прошлись по пучку, укрепляя шпильки. Затем она расправила воротник блузки. Очевидно, ей на минуту представилось, что все худшее уже позади.
— Мне это ужасно неприятно, Мартин, — сказала она. — И я мучилась. Ты был безупречен, ты себя великолепно вел. Но я не думаю ни о каких оправданиях. Я просто в отчаянии, и все.
— Да, я себя прекрасно вел, — отозвался я. — И все же не принимаю твоего решения. Мы были счастливы. И я хочу, чтобы наше счастье продолжалось.
— Ты прав, мы были счастливы, — согласилась Антония. — Но дело не в счастье. Мы застыли на месте. И ты это знаешь не хуже моего.
— Но в браке и не нужно никуда двигаться. Это не транспорт, — возразил я.
— Ты должен признать, что глубоко разочарован.
— Черт меня побери, если я разочарован! — воскликнул я. — А если бы и был, то лишь по твоей вине. Ты хочешь сказать другое — ты сама разочарована.
— Брак — это бесконечное приключение, — изрекла Антония, — а мы остановились. Я поняла это еще до того, как влюбилась в Андерсона. Отчасти все произошло потому, что я намного старше и была тебе чем-то вроде матери. Из-за моей опеки ты не взрослел. Рано или поздно это следует признать.
Она выпила глоток мартини. Теперь она уже не выглядела испуганной.
— Ради Бога, избавь меня от этого психоаналитического бреда, — взмолился я. — Меня от него тошнит. Ты собираешься уйти от меня к другому, и давай говорить честно. Это обыкновенная похоть, а не что-то мудреное. Но в любом случае ты никуда не уйдешь. В твоем возрасте ты не решишься что-либо изменить. Ты моя жена, и я люблю тебя. Я хочу и впредь быть твоим мужем. Пусть у тебя будут и муж, и любовник.
— Нет, — продолжала настаивать Антония. — Я должна уйти, Мартин, должна. «C'est plus fort que moi».[4] — Она поднялась и встала напротив меня, чуть выпятив живот, высокая, — олицетворение решимости. — Я исключительно благодарна тебе за то, что ты так разумно к этому отнесся, — добавила она.
Я поглядел на нее. На ее прекрасном, измученном лице бесстрашие смешивалось с каким-то униженным отчаянием. Большой подвижный рот был полураскрыт, будто у нее не хватило решимости выговорить нежные слова, которые она намеревалась сказать. Я смутился и ощутил растерянность. События вышли из-под моего контроля.
— Дело не в моем разумном отношении, — ответил я. — Я слышал, что ты мне сказала, но, на мой взгляд, в твоих словах не больше смысла, чем в бреде сумасшедшего. Думаю, что мне надо самому пойти и поговорить с Палмером. И если он скажет, что мы должны вести себя как цивилизованные люди, я выбью ему зубы.
— Он ждет тебя, дорогой, — проговорила Антония.
— Антония, — сказал я, — дай мне проснуться от скверного сна. Возьми себя в руки. Реальность — это наш брак.
Но она только покачала головой.
— Моя дорогая, моя Антония, ну что я буду без тебя делать?
Ее лицо стало еще печальнее и сосредоточеннее, потом она вскрикнула и неожиданно зарыдала. Когда она плачет, то вид у нее делается бесконечно трогательный. Я приблизился к ней, и она безвольно склонила голову мне на плечо, не закрывая лицо руками. Слезы продолжали течь.
— Я знала, что ты меня правильно поймешь, — сказала она. — У меня гора с плеч свалилась, когда я тебе призналась. Мне было так неприятно лгать! Знаешь, тебе и не придется что-то делать без меня.
Она все твердила: «Спасибо тебе, спасибо», — будто я и правда уже предоставил ей полную свободу.
— Подумать только, я не свернул тебе шею! — сказал я.
— Мой маленький, мой дорогой мальчик, — ласково откликнулась она.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
— Итак, ты не испытываешь ко мне ненависти, Мартин? — начал Палмер.
Я лежал на кушетке в кабинете Палмера, где он обычно принимал пациентов. Да я и правда по всем своим намерениям и помыслам являлся его пациентом. Меня уговаривали культурно и трезво признать горькую истину.
— Нет, я не испытываю к тебе ненависти, — сказал я.
— Мы цивилизованные люди, — продолжал Палмер. — Мы должны стараться вести себя очень понятно и очень честно. Мы цивилизованные и интеллигентные люди.
— Да, — согласился я, спокойно лежа и потягивая виски с водой из большого стеклянного стакана, который только что наполнил для меня Палмер. Однако сам он пить не стал. Говоря, он расхаживал взад-вперед по комнате, заложив руки за спину. Палмер накинул поверх рубашки и брюк алый халат, который мягко шелестел на ходу и подчеркивал его стройность и высокий рост. Над его головой висели мрачные японские гравюры.
Я мог рассматривать их лишь издали. Страшные, бандитские физиономии злобно ухмылялись ему вслед. Его небольшая стриженая голова выделялась на фоне мягко-голубых и угольно-черных пятен на гравюрах. Воздух в комнате был сухой и теплый. Его колебал загадочный ветерок из какого-то невидимого вентилятора. Я вспотел.
— Мы с Антонией были счастливы, — произнес я. — Надеюсь, что она не вводила тебя в заблуждение. Я до сих пор не могу признать все случившееся или принять его как должное. Наш брак удивительно стабилен.
— Антония не смогла бы ввести меня в заблуждение, даже если бы и захотела, — ответил Пал-мер. — Мой дорогой Мартин, счастье отнюдь не в этом. Некоторые люди, и в частности Антония, воспринимают жизнь как движение вперед. А ее собственная уж слишком застоялась. Она должна куда-то двигаться. — Он бросил на меня беглый взгляд. Его голос с чуть заметным американским акцентом был мягким и низким.
— Брак — это бесконечное приключение, — процитировал я слова Антонии.
— Бесспорно.
— И для Антонии пришло время идти вперед.
— Ты это замечательно сформулировал, — улыбнулся Палмер.
— Значит, так или иначе это было неизбежно.
— Я восхищаюсь твоей способностью смотреть правде в глаза, — сказал он. — Да, вероятно, так или иначе это было неизбежно. Я говорю об этом не для того, чтобы снять с себя ответственность или помочь Антонии уклониться от ее собственной. Рассуждать о виноватых и невиновных бессмысленно, и я не хотел говорить об этом, когда ты ко мне пришел. Ты знаешь не хуже меня, что любой разговор в таком роде окажется неискренним — и твои обвинения, и мои признания. Но мы многих обеспокоили, многим причинили боль. Например, матери Антонии, которая очень привязана к тебе. И не только ей, но и другим. Ничего. Мы не закрываем на это глаза.
— А как быть со мной? — поинтересовался я. — Черт с ней, с матерью Антонии!
— С тобой все пройдет легко, — успокоил меня Палмер. Он остановился рядом со мной, не сводя с меня нежного и пристального взора. — У нас с Антонией — великая любовь, Мартин. Она выше и больше нас. В противном случае мы бы поступили иначе. Могли бы тебя обманывать, хотя не знаю, пошли ли бы на это. Однако то, что происходит между нами, — это нечто более важное, и оно соединяет нас троих. Вот увидишь. Я не сказал бы этого, если бы не был уверен. Я очень хорошо знаю Антонию, Мартин. В определенном смысле лучше, чем ты. И ты здесь не виноват, просто такова моя профессия. Я и тебя знаю в определенном смысле лучше, чем ты сам.
— Сомневаюсь, — возразил я. — Твоя религия меня никогда не привлекала. Итак, по-твоему, нам всем теперь станет лучше.
— Да, — подтвердил Палмер. — Я не говорю, что мы будем счастливее, хотя может случиться и так. Но мы начнем развиваться, расти. Для Антонии ты был ребенком, а она для тебя матерью, и, в духовном смысле, вы на этом остановились. Но ты повзрослеешь, изменишься, гораздо больше и сильнее, чем можешь сейчас себе вообразить. Ты когда-нибудь понимал, до какой степени сейчас ведешь себя одновременно как ребенок и как старик?
Он нанес мне болезненный удар.
— Ерунда, — возмутился я. — Ты меня не убедил, все твои объяснения вздорны. До твоего вмешательства я и Антония жили очень хорошо.
— Вряд ли, мой дорогой Мартин, — заметил Палмер. — Ты виноват, что не подарил ей ребенка.
— Это она виновата, что не родила мне ребенка.
— Вот так всегда бывает, — заключил Палмер. — Каждый, естественно, думает, что виноват не он, а другой. А биологические показатели не убедительны.
Духота, почти неслышные движения Палмера, его постоянное повторение моего имени вогнали меня в оцепенение, и я не знал, что ему ответить.
— Надеюсь, ты меня не гипнотизируешь? — спросил я.
— Конечно, нет, — отозвался Палмер. — Что мне это даст? Расслабься, Мартин. Сними пиджак. Ты весь вспотел.
Я снял пиджак, расстегнул воротник рубашки и засучил рукава. У меня вечные неприятности с запонками. Я присел, но его кушетка явно не была рассчитана на то, чтобы на ней сидели, и я снова лег. Палмер опять остановился рядом со мной, и я взглянул на него. Его гладкое, умное американское лицо показалось мне очень любезным и внимательным, а серебристая шевелюра сверкала при свете лампы. В его лице было что-то абстрактное, отрешенное от мира. С такой внешностью никак не вязались злоба и развращенность.