Кто-то мелко надписал на нем простым грифелем: Море Ясности, Коперник. Не мог же я все это бросить на произвол дождей и снега. Я перетаскивал земные сферы, как арбузы, прижимая к бокам; и на подступах к дому начинал опасливо осматриваться: не столкнуться бы с кем из кодлы рыжего. Обошлось. Бабушка не роптала, хотя теснота у нее была еще почище родительской. Но глобус без подставки — предмет, который очень трудно удержать в отведенном для него углу. Месяц спустя мне и самому надоело, что они катаются по всей квартире. Тогда мы сели с бабушкой и приняли соломоново решение. Мне будет достаточно по одному каждого вида. Однако и остальное не должно пропасть втуне.
Вечером в воскресенье, перед моим отъездом домой, мы вместе за три ходки перенесли их авоськами на веранды ближайшего детского сада (сторож, выслушав нас, засмеялся, но ворота отомкнул и показал, где какая группа гуляет); причем яростно спорили, как распределить: чтобы совсем малыши нашли шары поменьше либо наоборот. Бабушка давно умерла. Лунный глобус просуществовал у меня дольше других. Его раскокал кто-то из моих ретивых институтских приятелей, когда я собрал в отсутствие родителей компашку отметить окончание первой сессии.
Утопленник в канаве на Крылатских горах. Тогда здесь была еще глухая московская окраина. За полуразваленной церковью и древним кладбищем, где на поросших мхом надгробиях не всегда удавалось разобрать надписи — позже его срыли в преддверии Олимпиады, — уже начинались деревни: собственно Крылатское и дальше — Татарово. От наших домов, последних перед кольцевой, если не считать раскинувшейся на многие гектары укрытой в лесу Кремлевской больницы, тропинка к холмам тянулась краем поля, засеянного то овсом, то гречихой, вдоль ограды яблоневого сада.
Сад принадлежал неведомо кому, и за ним не очень-то доглядывали: в конце лета родители посылали нас туда нарвать антоновки на варенье. Кроме ограды сад и поле разделял рукотворный овражек, длинная и глубокая яма. Весною в ней собиралась талая вода, и мы катались на плотах. Потом уровень воды падал, и аквариумисты ловили маленькими сачками циклопов — микроскопических плавающих существ, годных на корм домашним рыбам. Изредка доставался кому-нибудь и тритон (такая вот концентрация мифологических мотивов в отдельно взятой луже) — красивая небольшая саламандра с перепончатыми лапами и зубчатым гребнем от головы до кончика хвоста. Про тритонов, про их способность к регенерации, рассказывали много чудесного. Землю из ямы вынули давно и аккуратно — на откосах успел подняться новый кустарник, а осины над обрывом не опрокинулись и не засохли. Сперва мы заметили серую кепку, повисшую на кусте, и что-то острили по этому поводу. Мы учились во вторую смену, а с утра вышли посшибать майских жуков, втроем: я и два моих приятеля из параллельного класса — будущий пьяница и будущий комсомольский вожак. Владелец кепки лежал в воде ничком и не слишком бросался в глаза, ибо одет был в тон окружающим его сырым корягам. Должно быть, поддатый работяга с крылатской птицефермы: вздумал, судя по приспущенным штанам, облегчиться с обрыва, не устоял и полетел вниз, а там ударился головой о комель — и готово. По молодости лет единичная смерть представлялась нам событием государственного значения, и хотя никому из нас еще не доводилось видеть мертвеца, притихли мы не от испуга, а от растерянности, быстро сменившейся возбуждением, — даже не верилось, что мы оказались причастны к происшествию такого масштаба. Будущий комсомолец, уже отличавшийся замашками лидера, распорядился караулить, чтобы нашего жмурика никто не присвоил, и побежал к автоматам звонить в ноль-два. Примчался назад, подождали — ни сирен, ни мигалок. Дождик покапал и кончился.
— Ты, — спрашиваем, — с кем говорил-то?
— С теткой.
— И чего она?
— Ничего. Домашний адрес записала.
— Твой?
— Нет, покойника!..
Минут через сорок неспешно подъехал зеленый с синей полосой милицейский «газик». Толстый усатый капитан с бутербродом и бутылкой кефира, мужик в кожаной куртке и рядовой водитель поглядели сверху, посовещались, на нас — ноль внимания. Капитан вернулся в машину и долго разговаривал по трескучей рации.
Вылез, допил кефир и скомандовал:
— Вытаскивайте его!
— Мы?! — удивились мы.
— А кто, я?
Не поспоришь — логика! Хватаясь за ветки, мы спустились к воде и замерли, подталкивали друг друга локтями. Пока-то он не страшный, бревно бревном. Но коснуться, перевернуть, посмотреть ему в лицо…
— Не ссы, не укусит, — ободрил милиционер. — Вот ты, здоровый, бери за ногу! Туда его кантуйте, где полого…
Я помянул недобрым словом свою комплекцию, вечно выделяющую меня из масс. Побито нагнулся и ухватил стоптанный каблук. Однако ботинок неожиданно легко слез вместе с носком, обнажив грязно-восковую ороговевшую пятку. И тут нас дружно, без предварительных судорог, в три глотки вырвало.
А эта находка — по времени самая ранняя: скорее всего, я еще не поступил в школу, — вальдшнеп в траве на том же гречишном поле.
За давностью картинка смазана, осталась схема впечатлений. Вечер летний, но прохладный уже, августовский, очень ясный, кучевые облака собрались к западному горизонту и сопровождают багряное раздутое солнце, на которое можно смотреть не щурясь. Я гулял на холмах и возвращаюсь домой; на ужин будут блины со сгущенкой; мне уютно, я в бабушкиной желтой вязаной кофте. Я не помню, что привлекает мое внимание; как будто и вовсе не было никакого знака: по чистому наитию я делаю шаг в сторону с тропинки, сажусь на корточки и ладонями раздвигаю у края пашни высокую, густую, выгоревшую за долгое сухое лето зелень. Наверное, первогодок, почти еще птенец: в цвет сепии, с пестринами, с длинным прямым клювом — даже не пытается взлететь, но жмется к земле, втягивает голову в сложенные крылья и словно косит на меня по-заячьи, назад и вверх. Я знаю вальдшнепа, среди других диковинных птиц вроде глухаря и удода, по этикеткам спичечных коробков — целая птичья серия — и до сих пор пребывал в убеждении, что водятся они только где-то в дремучих лесах. С минуту я разглядываю его затаив дыхание. Он не так уж и мал, но кажется таким невесомым и хрупким, что я опасаюсь чем-нибудь повредить ему, если возьму в руки, хотя взять хочется. Потом отпускаю траву и отступаю. И дома ничего не рассказываю — боюсь, что мне не поверят…
Но странные все-таки штуки играют с человеком охота да икота.
Детство, разумеется, — золотые денечки, но не до такой же степени, чтобы вспоминать о них двое суток подряд. Суп виноват.
По дороге с вокзала, в овощной лавке, Андрюха наскреб на кочанчик капусты и банку томат-пасты. К вечеру я соорудил отличное густое варево. Только крышка у перечницы оказалась плохо завернута, и весь перец ухнул в кастрюлю разом. Так что за ужином пришлось попотеть. Отозвалось мне это с запозданием, ранним утром. Спать я уже не мог, решительно проснуться не хватало воли — вертелся, икал в полубреду, вот и лезли в голову неожиданные вещи. Сквозь пелену слышал раздраженное Андрюхино шарканье — то ли он и сам страдал, то ли мои утробные звуки его разбудили. Когда за ним хлопнула дверь, я пожалел, что талдычил ему о деньгах слишком настойчиво. К пожару недр примешивалась знакомая невротическая беспричинная тревога — и хрен ее развеешь в одиночестве. А он возьмет да скроется теперь, и правильно сделает, — чтобы я не пенял ему насчет долга понапрасну, до срока. Я, конечно, не думал, что он не вернется никогда: вещи-то остались в шкафу. В походах и экспедициях демократично зарастающий грязью наравне со всеми, в городе Андрюха стирал дважды в неделю и чугунным утюгом, найденным у меня под плитой, манипулировал, бывало, ночи напролет. Ему не вытерпеть долго без свежих рубашек — разве что в Люберцах держит второй гардероб…
Но, спросив себя, а как вообще-то у Андрюхи с совестью — то есть способен ли он, хотя бы и на день всего, ради своего душевного комфорта бросить друга заведомо без еды и средств, — я пришел к выводу, что после десяти лет знакомства не могу ответить твердо.
Светлые часы я пробродил между кроватью и кухней, где пил воду методом ослика: десять глотков согнувшись в поясе, закинув руку за спину и напрягая горло, — и на некоторое время помогало. Я все-таки очень надеялся, что Андрюха позаботится не только о себе и с минуты на минуту преподнесет какой-нибудь съедобный сюрприз. Приблизились сумерки. Надежда угасала. Чтобы успеть до закрытия, я поспешно оделся и побежал на рынок. Там дешево продал три тома хозяйского Фрейда торгующему книгами инвалиду. И потратил значительную часть выручки в чистеньком кафетерии при кулинарии, вдоволь напившись чаю с эклерами и ромовыми бабами.
Я не хотел сразу идти домой: делать там мне было совершенно нечего, — я сел на рыночной площади в подъехавший троллейбус.
Я не хотел сразу идти домой: делать там мне было совершенно нечего, — я сел на рыночной площади в подъехавший троллейбус.
Здесь, на конечной, не набралось и пяти пассажиров. Но выруливал троллейбус на весьма оживленную улицу, и я рассудил так: если народа и дальше останется немного, можно прокатиться до другого конца и обратно — все-таки убью часика полтора; если же будет битком — просто сойду на углу своего переулка. Чуда не случилось, и на следующей остановке хлынула в двери застоявшаяся толпа. Однако я не стал продираться к выходу. Место я занял хорошее, первое за кабиной водителя, где достаточно голову повернуть — и ты вроде бы сам по себе, отдельно; спокойно наблюдаешь, как за окном расплываются в звезды и галло красные огни попутных и желтые — встречных машин. А с открытого бока меня удачно загородил брезентовым чехлом для работ студент-художник с учебником «Тени и перспектива».
Но главное, я сообразил, что троллейбус идет в сторону Кунцева.
И в моей спонтанной и бесцельной поездке мало-помалу замаячила вполне конкретная цель. Я сделал неутешительные подсчеты. Судя по тому, на какую непомерную сумму я сегодня начаевничал, жизнь продвигалась вперед семимильными шагами и все вокруг опять вздорожало. Значит, за Фрейда я получил сущие копейки, с которыми и двух дней не протянешь… В общем, когда перевалили филевский мост, я уже точно знал, куда и зачем еду: в родные пенаты, к матери, просить взаймы. Много она не даст, да и вряд ли у нее есть — но что-нибудь, может, и перепадет.
Она удивилась, что я так, без звонка. Обычно звоню.
— Ты на запах, — предупредила, — не обращай внимания. Я полчаса только как вошла. У Рыжика с утра расстройство. Не везде еще убрала… Ну, я рада. Давай снимай куртку, мне нужно досмотреть…
И вернулась в кресло перед телевизором; рыжий короткошерстый кот вскочил ей на колени. Я думал — фильм, оказалось — информационная программа. Я все еще не привык к новым реалиям и страстям, мне по инерции виделось что-то противоестественное в том, с каким алчным вниманием теперь следят за новостями.
Сообщили о пикете с кумачовыми транспарантами возле ленинского паровоза на Павелецком вокзале — коммунисты поднимали голову.
— Сволочи, — сказала она. — Недобитки.
Ее второй супруг и соответственно мой отчим некогда был инструктором по прыжкам с парашютом, затем — дельтапланеристом.
Своевременно уловив, откуда дует денежный ветер, он взялся осваивать новомодный параплан — управляемый парашют, стартующий с земли. Сей летучий муж, имея в подмосковном «Туристе» двадцатисекундный полет на трехметровой высоте, потерял от восторга бдительность и приземлился с переломом обеих ног и правой ключицы. Отныне два месяца из трех он проводил в больницах: сперва наращивал недостающие кости, затем пытался излечить тромбофлебит, — благо львиную долю расходов пока принимало на себя спортивное общество, в котором он состоял. Их сын как-то незаметно для меня вырос и уже заканчивал школу.
Прослушали сводку погоды. Потепление. Совсем я забыл об опасностях, подстерегающих здесь: не стоило садиться на диван — свитер тут же покрылся кошачьими шерстинками. Это не счистишь щеткой, нужно снимать по одной. Я чертыхнулся:
— Сколько их у тебя?
— Кошек?
— В последний раз было три. Все живут?
Она сокрушенно вздохнула:
— Нет, пропали. Вот один Рыжик остался. Потому что первый этаж!
Даже если берешь домашнюю, она рано или поздно соображает, что можно уйти. Пару недель еще возвращаются — и все. Наверное, их отлавливают. И я, конечно, на будущее зарекаюсь. А без них скучно…
Кот, когда она взяла его под передние лапы и чмокнула в нос, отворотил морду и сдавленно вякнул.
— Рыжик у нас еще девственник, еще маленький… А иногда Уголек меня навещает. Он из подвала. Тоже юноша — проныра ужасный. Я его подкармливаю.
Квартира выглядела запущенной. Похоже, после травмы отчима всем и все тут окончательно стало до лампочки. Только часов прибавилось. Мать не то чтобы коллекционировала часы, но почему-то именно интересный будильник, или конструктивистский настенный механизм, или ходики под старину привлекали ее в универмагах в первую очередь. Время на каждом циферблате свое — обслуживать это хозяйство, регулярно заводить и менять батарейки руки у нее уже не доходили. Я спросил, где брат.
— Утверждает, что на подготовительных курсах. В институте. Не стану ведь я его караулить?! Я съездила, узнала: действительно там занятия, с шести до девяти. И он в десять как штык дома. Но все равно у меня сердце не на месте. Мне кажется, он курить начал. Видимо, он чем-то заедает, но от одежды потягивает табаком.
— В шестнадцать лет все покуривают, — успокоил я. — Ерунда. А какой институт?
— Сам выбрал. Автодорожный. На «Аэропорте», прямо рядом с метро.
Я сказал:
— Замечательный выбор. Кто не мечтал проехаться на катке по горячему асфальту, у того не было детства.
— Не ерничай. Там конкурс небольшой; по его словам, достаточно сдать без двоек. И военную кафедру не отменили. Да господи, в какой угодно, лишь бы поступил. В армию разве можно сейчас? Куда их завтра пошлют, с кем воевать? Телевизор включать страшно…
— Так у него еще год в запасе. Провалится нынешним летом — пройдет следующим. Потом, институт — не единственный способ. Тем более теперь и после институтов гребут за милую душу…
— Но все-таки отсрочка… Бог даст, за это время как-то вокруг образуется. И уже офицером… О чем ты говоришь — не единственный? Не в психушку же ему ложиться!
— Ну, в психушку, да, — согласился я, — хорошего мало. Но можно, например, по сердечной линии или там по сосудистой — комиссуют по всяким статьям… Найти знающего врача, заплатить. И пусть пишет ему обращения, обследования, диагноз такой, чтобы трудно проверялся, — тогда и в госпиталь его вряд ли направят. Чем раньше начнете, тем вернее.
— И где я должна искать этого врача? — Тон у нее стал надменный, будто я предлагал что-то неприличное.
— Да у тебя полно подруг! Потормоши их. Человек через третьего знаком со всем миром.
— По-твоему, я способна просить о таких вещах?! Способна где-то под столом передавать деньги за подлог?! Как ты себе представляешь?.. Это ведь… унизительно! Будь у меня деньги, мы бы скорее наняли репетиторов. Институт — по крайней мере честный путь. А мухлевать я не собираюсь и ему не позволю.
— При чем тут честный — нечестный? Что, преступление, если человек не хочет, чтобы государственная машина безо всякой вины, силой, задарма отбирала у него два года жизни? Не желает подвергаться издевательствам. Отказывается убивать, отказывается быть убитым…
— Отказываться можно по-разному.
— Ах, по-разному! То есть открыто, смело, благородно — так? Но тебе ведь известно, чем это грозит. Так поступают, да. Верующие.
Допустим, кадровые военные, когда совесть не позволяет выполнять приказы, — одним словом, люди, сознательно отважившиеся на поступок. Я таких уважаю. Может быть, больше, чем кого-либо. А от восемнадцатилетних мальчишек, которые просто пытаются избегнуть бессмысленности и насилия, не слишком ли многого ты требуешь?
— Но страны без армии не бывает! Не заставляй меня повторять прописные истины. Значит, кто-то должен служить! А тебя послушать — и ясно, за что москвичей всюду ненавидят. У вас даже тени понятия нет о таких вещах, как гражданский долг, о том, что, в конце концов, просто первая обязанность мужчины — отстаивать, если нужно, интересы своей родины и своего народа.
Нет, вы во всем видите исключительно бессмыслицу и несправедливое принуждение. Увиливаете любыми правдами и неправдами. А деревенским парням — им деться некуда. Институты не для них, и болезнь фальшивую себе не состряпаешь — живут-то на виду. Вот они и идут, и терпят, как ты назвал, издевательства, и погибают, покуда вы тут прячетесь по больницам, а в сущности — за их спины…
— Мама! — взмолился я. — Ну что ты городишь?! Кто такие: мы, вы?
Ты хоть вспомни, что мы не вообще рассуждаем, а о твоем сыне! Ты же не хочешь, чтобы он там очутился! Стало быть, нутром чувствуешь обман? Догадываешься, что у слов, которыми тебя покупают, бессовестным образом подменили значение? Разве родина — это государство? Разве власть и народ — одно и то же? — если уж ты не можешь обойтись без подобных категорий. Прежде всего в том преступление и бесчестие, что власть, прикрываясь законом и разглагольствуя о государственных интересах, использует принудительную, дармовую, с уголовными порядками армию в собственных целях.
— Теперь, — сказала она, — все изменится. Нужно время.
— Да? Ну, не знаю. — Разговор меня злил, впереди просматривалась бесконечная цепь взаимных возражений, и я спешил его свернуть. — Тебе виднее. Я плохо разбираюсь, что нынче творится. Только я надеюсь, ты не будешь в случае чего ставить ему палки в колеса?