Удивилась, подняла брови.
Нет?
Нет.
Что-то говорит — не слышно. Опять знак — форточку открой…
Нет.
Теперь потерянно заслонилась ладонью, будто защищала горло от ветра. Пару минут… Ради чего все это, изверг? — нашептывал мне на ухо омни-омни. Я стоял пень пнем, склонный капитулировать.
Неопрятный старикан с палкой проплелся между нами и потеснил ее с дорожки плечом. Перехватил взгляд и уставился на меня в том бессмысленном роде, как смотрят прямо в камеру феллиньевские горгульи. Я пожелал ему угодить под автомобиль.
Пиная ледышки, она сделала раздумчивый круг на площадке у подъезда… Мне проще представлять, что мысли ее были сцеплены с моими. Что это нас обоих обескуражила внезапная двоякая очевидность: чем мы способны (и уже вплотную к тому, на толщине оконного стекла) стать друг для друга — и чем не сумеем тогда остаться для себя. Старик все таращился мне в окно, раззявив рот и сомкнув поверх палки крапчатый кулачок. Я взял из ящика капкан и поклацал на него стальными челюстями: поторопил на проезжую часть. Я пропустил момент, когда она повернулась и пошла прочь — безвидная, как земля накануне первого дня творения. Ни обиды, ни злости, ни горечи от нее ко мне не передалось.
Андрюхи не было на вокзале. А я приехал к подаче вагонов. И жевал на перроне свою булку и не беспокоился, покуда проводники не стали оттирать провожающих от дверей. Тут я сообразил, что мог неверно истолковать записку — и мы должны встретиться где-то в другой точке. Побежал, колотя по ногам сумкой с радиометром, к локомотиву, потом — назад, в зал, к большому табло. Нет Андрюхи.
Выскочил опять на платформу — вагоны поплыли мимо меня.
Носильщики, сдвинув тележки, курили у спуска в переход.
Прокатила кара с голубыми контейнерами для почты. Я на что-то еще надеялся. Виражировал между столбом и урной и убеждал себя, что мне не в чем разочаровываться. Что до конца я в эту историю, разумеется, не верил, а всего лишь согласился на игру и действовал напоследок решительно и серьезно, только чтобы сообщить игре необходимые правдоподобие и соль. Однако пусть вымысел, игра, обман — как раз сейчас, по такому сценарию, Андрюхе и полагалось прокуковать из-за угла: улыбка до ушей и полные карманы денежных знаков. И мы бы загрузились в ближайший ночной шалман — и с шуточками-прибауточками переживали веселое обновление. Так бывало. Но вещи с тех пор перегруппировались и приобрели отчетливую конфигурацию кукиша.
Сержант милицейского наряда окинул меня нехорошим взором. Мне явно пора было убраться отсюда. Я сошел в подземный этаж вокзала, но в самых дверях метро вспомнил, что не оставил денег на жетон — не лебезить же перед контролершей. На притихшем к ночи Садовом юркие оранжевые тракторишки сгребали жижу к бордюру. В троллейбусе красочный плакат, пропагандирующий Бхагавадгиту, изображал последовательность превращений щекастого дитяти в черноротый старческий труп. И грудник, и мертвяк, и срединное между ними акме имели одинаковый восковый оттенок и были исполнены в специфически некрофильской манере, чем настырно притягивали внимание. Их кукольная жуть мне скоро надоела, и я пересел к плакату спиной. Водитель ленился жать на педаль, мы еле дотащились до Красной Пресни. На каждой остановке он словно ждал кого-то и, не дождавшись, трогал неохотно.
На оградке возле дома, вытянув ноги и запрокинув голову, Андрюха наблюдал дыру в облаках вокруг луны; по нижнему краю дыры, в лунном свете, тучи приобретали мнимое измерение — и получался как будто открывшийся с горы ночной вид на далекую гряду заснеженных холмов.
Я бросил сумку ему на колени.
— Носки для тебя…
Я не рассчитывал найти его здесь. Я вообще старался не думать о нем или о несостоявшемся приключении.
— Мог бы хоть на вокзале меня подобрать…
— Опоздал, — сказал Андрюха.
— Бабушка твоя звонила.
— Ага. — Он стукнул пальцами по трубе, на которой сидел, приглашая устраиваться рядом. — Я только что оттуда.
— И как с гаражом?
— Порядок. Завтра вывезут свое добро.
— Отлипнут?
— Ну, я ходил разбирался. К большим людям попал…
— В рожу-то дали? — спросил я.
— Родители? Не… Отец на дежурстве. А маме я объяснил. Она, наоборот, рада, что все устаканилось.
— А большие люди?
— Так… Выразили неудовольствие. Они, видите ли, еще и недовольны! Папашу как липку ободрали: мои проценты, проценты на проценты, неустоечку за гараж…
По дороге сюда моя опустошенность была как долгая неподвижная мысль, и что-то эйфорическое заключалось в ее созерцании. Теперь наступала реакция, эйфория сменилась буравчиками в висках. Я говорил — и мне мерещилось эхо. Вдобавок меня трясло, хотя зябко не было — сказывалось сброшенное разом напряжение последних суток, голод и ночь без сна. Напрасно Андрюха обнаружил себя уже сегодня. Лицом к лицу мне трудно не обвинять его в этой тяжести.
— Пойдем, — предложил я. — Что мы высиживаем? Если нечего делать, надо либо есть…
Он перебил:
— Помню, помню! Не спеши. Я условился кое с кем.
— О чем условился?
— Не спеши.
Он явно нервничал. Вертел сложенную бумажку. Я отнял — раздражало.
— Только не выкидывай, — предупредил Андрюха. — По-моему, их еще не поздно сдать с утра. За полцены. Или за четверть.
— Сдать?
Я развернул бумажный квадратик, поделившийся на два голубых железнодорожных билета. Число нынешнее. Вагон купейный.
— Признайся мне как на духу, — сказал я после оторопелого молчания, — бомба существовала?.. Существует?
Андрюха посмотрел вверх. Облака уже сомкнулись, луна исчезла.
— Слушай, — спросил он, — ты чувствуешь трение?.. Обо все, о вещи? Как оно меня доводит, знаешь… Самый звук его…
Я согласился: не люблю тоже. Особенно шелк и болонью.
— Нет, не то. Я не о том трении. И это не звук, конечно. Хотя… почти. Вот стоит только зашевелиться — и сразу вокруг все как-то натягивается: снег вот этот, асфальт, машины, столбы эти чертовы… Сперва вроде и раздается и пропускает — потом тянет, тянет… Как на резиновом ремне. Чем быстрее хочешь бежать — тем сильнее оттаскивает. Раньше-то мне было наплевать. Раньше меня как бы не убывало…
— Не убывало, не убивало… Снова меня морочишь?
— Я к чему: это ведь неспроста наверняка — такая паскудная упругость. Зачем-то, стало быть, нужно, чтобы я задыхался? А зачем? Ты понимаешь? Я не понимаю. Место освободить? Какое место? Вынудить на что-нибудь? На что? Да что с меня, в принципе, можно получить?
Я зевнул.
— Зависит от угла зрения. Кто, по твоему мнению, виноват. Ежели бесы с лярвами — они, говорят, именно твоего страха и добиваются. Затравленности. Они этим питаются. Или, скорее, жажду утоляют. Изводит их потому что жажда адская, и не ведают они от нее покоя — во! Если люди… ну, в общем, то же самое. А еще можно считать, что тут природа, закон, естественное состояние. Закон — штука самодостаточная и осуществляется в целях себя самого. Смиряются или бунтуют, как ты, отдельные единички, ему, соответственно, без разницы.
Озадаченный Андрюха затеребил бороду.
— Эй, — испугался я, — ты всерьез не принимай мою болтовню. И хватит юлить. Ответь.
— Ты, — вздохнул Андрюха, — просто давно не ездил…
— Куда не ездил?
— Никуда. В том-то и дело. Не привык, не знаешь. Уже бесполезно.
Ничего не меняется… Вон они!
Машина, пролетевшая было по переулку, обеими осями громыхнув в дорожной выбоине, выползла задним ходом из-за угла, притормозила возле таблички с номером дома и повернула к нам. Светлая «Волга», пикап. Андрюха поднялся навстречу. В машине врубили дальний свет, от которого пришлось загородиться рукой.
Я возмутился:
— Сбесились, козлы? Ума нет?
— Только не возникай! — прошипел надо мной Андрюха. — Рот не открывай, ясно?
Дверцы машины распахнулись с двух сторон одновременно, и на асфальт ступили Пат с Паташоном — длинный худой шланг и плотный коротышка. Очевидно, еще один остался за рулем: мотор продолжал работать и фары по-прежнему слепили. Андрюха не двигался.
— Этот, — подал голос коротышка, — точно. Я его видел сегодня у наших.
— Мужики, — сказал Андрюха, — я ведь не с вами разговаривал…
— Не с на-а-ми… А ты ждал, он прямо сам к тебе посреди ночи подкатит, да?
— А второй? — спросил, оглядываясь, длинный.
— Он здесь живет, — сказал Андрюха. — Все нормально.
— Нормально? Тогда потопали, если нормально.
В тамбуре подъезда я спохватился, что мы забыли сумку, и вернулся на улицу. Коротышка пошел следом, а затем снова пропустил меня вперед. От таких маневров я даже повеселел.
— В чем дело? — шепнул я, поравнявшись с Андрюхой на лестнице. — Кто эти люди? Твои друзья-уголовники?
Но при обыкновенном, мягком освещении они уже не выглядели смешно. Бульдожья комплекция коротышки скрадывала недостаток роста; он был постарше нас, с коротко остриженной головой и приплюснутым носом, в спортивной куртке, кроссовках и мешковатых свободных джинсах. Длинный определенного возраста не имел, а стиля придерживался артистического: дорогое полупальто с золотыми пуговицами, разноцветный шелковый шарфик и ботинки на каблуке, с медной полоской на заостренных мысках — по весенней московской каше в таких не слишком-то порыскаешь; волосы он убирал сзади под резинку, отчего лицо казалось еще более узким и еще более вытянутым. Я подумал, что в качестве боевой единицы длинного вряд ли используют.
Но при обыкновенном, мягком освещении они уже не выглядели смешно. Бульдожья комплекция коротышки скрадывала недостаток роста; он был постарше нас, с коротко остриженной головой и приплюснутым носом, в спортивной куртке, кроссовках и мешковатых свободных джинсах. Длинный определенного возраста не имел, а стиля придерживался артистического: дорогое полупальто с золотыми пуговицами, разноцветный шелковый шарфик и ботинки на каблуке, с медной полоской на заостренных мысках — по весенней московской каше в таких не слишком-то порыскаешь; волосы он убирал сзади под резинку, отчего лицо казалось еще более узким и еще более вытянутым. Я подумал, что в качестве боевой единицы длинного вряд ли используют.
Андрюха открыл своим ключом, прошел сразу в комнату и выволок на середину ящик, отбросив дырявый шерстяной плед, которым я его драпировал.
— Вот.
— Занавески задерни, — сказал длинный.
Я прислонился к стене в прихожей и наблюдал оттуда, но коротышка встал у двери, а меня подтолкнул — проходи! Длинный уже изучал карабин. Поднес к уху, дважды спустил затвор и хмыкнул без выражения:
— Старый.
Андрюха пожал плечами.
— Какой есть.
Длинный освободил магазин, дунул в него и загнал обратно.
Прицелился в своего напарника, сказал: «Пу!» — и коротко заржал.
Андрюха отдал ему коробку с патронами.
— Не густо.
Руки у Андрюхи заметно тряслись. Я, похоже, чего-то не догонял: никакого железного привкуса во рту, никакого ощущения опасности.
Двустволка и обрез подробного осмотра не удостоились: щелчок курками, перелом, быстрый взгляд в стволы.
— Капканы не нужны? — спросил Андрюха. — А то забирай до кучи.
Бесплатное приложение.
— А что, — заинтересовался коротышка, — я бы взял. Летом бате отвезу. Покажи-ка… У них там в Курской области волчары — человеку по пояс.
Потянувшись за капканом, Андрюха задел крышку, которую почему-то не откинул совсем, а поставил стоймя на тугих петлях, и наклонившийся над ящиком длинный едва успел отпрянуть.
— Удод! — заорал он, отчасти расположив меня в свою пользу оригинальным ругательством. — А если по пальцам? Я бы тебе твои оторвал…
— По телевизору программа была, — сообщил коротышка из прихожей, — в Америке негр один, безрукий, — так он на гитаре ногами, трень-брень. Кладут ее на пол перед ним, носки с него стягивают, а он пальцами шевелит, струны дергает. И отлично у него выходит.
— Ты чего порешь-то? — сказал длинный.
— Я вот, Музыка, на тебя удивляюсь. Скучный ты. Бухнешь — и сидишь, стол рогами бодаешь. Ты бы гитарку свою принес, спел что-нибудь…
Длинный взвешивал на ладони брикет взрывчатки.
— И что же я тебе петь должен? «Мурку»? Или ты больше по Пугачевой?
— Не, — признался коротышка, — я Пугачеву как раз не очень. Это для баб. Ну, Розенбаум — хорошие песни…
— Розенбаум, Вилли Токарев… — Длинный символически плюнул. — Мало я наелся за девять лет в кабаке такого дерьма.
— А ты небось романсы всякие уважаешь?
— Вот что я буду с тобой говорить, а? Ты хоть имена слышал: Колтрейн, Майлс Дэвис?
— Так это, поди, из новых. Хэви-метал.
— Мудило ты, — сочувственно сказал длинный. — Колтрейн умер, ты еще под стол пешком ходил. Великий джазовый музыкант.
— Ну ты даешь! — неподдельно изумился коротышка. — Джазовый!
Вроде Утесова, что ли? Была охота… Тоска зеленая.
Длинный набрал воздуха и медленно выдохнул.
— Ладно, все. Кончай базар.
Повернулся к Андрюхе:
— Детонаторы.
Андрюха хлопнул себя по лбу и полез в шкаф. Запалы у него оказались завернуты в мою любимую летнюю футболку. Длинный размотал, посмотрел, завернул опять — и футболка легла в ящик.
— Э… — сказал я.
— Что? — спросил коротышка.
— Нет, ничего.
— Складывай, — распорядился длинный, — и тащи в машину.
— Я один? — растерялся Андрюха. — Я не подниму…
— А вон друган твой тебе подсобит.
— Я капканы-то беру, — напомнил коротышка.
Длинный с ним посоветовался, ткнув ящик носком модного ботинка:
— Войдет?
— Куда он денется!
— А деньги? — Андрюха сглотнул. — Лучше бы здесь…
— Боится, кинем в темноте, — определил коротышка и подморгнул мне по-доброму, словно давний приятель. — А на свету, думает, не сумеем.
Длинный медленно опустил пятерню в боковой карман. Но вынул не пистолет — к чему, все еще без каких-либо признаков страха, я почти приготовился, — а небрежный пук зеленых банкнот: десять или пятнадцать. Достоинства со своего места я не различал.
— Проверишь?
Андрюха помусолил углы, сбился, начал заново. Поискал в бумаге волоски.
— Тут не хватает…
— Много?
— Пять долларов.
— Не мелочись, — сказал длинный.
Мы погрузили ящик в кузов пикапа. Водитель грыз яблоко и помыкивал, балдея, в такт французской песенке по радио: «Вояж-вояж…» Фары он так и не выключил, не ослабил. Под радиатором, грациозно укрыв хвостом лапы, грелась белая в подпалинах кошка. Гости не попрощались. На выезде машина чиркнула скулой горбатый «Запорожец» без колеса, поставленный на вечный прикол у края площадки, — дверцы у него не запирались, и внутри раздолье было играть детям. Мы следили за ней, пока она не миновала перекресток и не пропала из вида. Стало тихо.
— Все? — спросил Андрюха у тишины.
— Если ты больше никого не пригласил…
— Все.
Подумал. Добавил:
— Уф… Надо бы выпить.
Мне передалось его облегчение — и только теперь пробежал по коже запоздалый холодок.
— Может, и надо, — сказал я. — У кого флаг?
— Ах да…
Под лампой на козырьке подъезда он отделил себе какую-то часть денег и мне вручил остальное.
— Что, вовремя?
— Не то слово. Раньше, чем я надеялся.
— Я же обещал.
Ночное окошко от магазина на Тишинке мы нашли заколоченным — пункт упразднили. На Красной Пресне торговали, но когда Андрюха положил на прилавок десятидолларовую купюру, продавщица молча кивнула в направлении двух патрульных, передававших друг другу литровый пакет кефира около побитого автомата для кофе-эспрессо, — запрещено. Андрюха утверждал, что у нас нет причины отчаиваться. Теперь по всему Арбату частные киоски со всякой всячиной — какой-нибудь будет работать и ночью. Покупать там излишне дорого, мы загоним немного зеленых и вернемся сюда по пути домой.
Явления гостей нежданных и денег подняли уровень адреналина в крови: об усталости я уже не вспоминал, и ночная прогулка даже радовала меня — тем более, что Андрюха не приставал с разговорами. Я не огорчился, когда выяснилось, что и на Арбат мы пришли зря: прочесали его из конца в конец — палатки, закрытые ставнями, бездействовали. Андрюха выдвинул гипотезу о Смоленском гастрономе: там, не исключено, тоже есть круглосуточная секция.
Мы никого не встречали. Кое-где фонари горели через один или не горели совсем; в темном пятне я споткнулся о блок, вынутый из брусчатки, и сильно ушиб колено. Подковылял к близкому ларьку — опереться, пока не уймется боль. И вдруг кто-то спросил у меня спички.
На пластмассовой гиперболической тумбе из кафе, раскачивая ногой приотворенную дверь киоска, сидел губастый парень и щелкал выдохшейся зажигалкой.
Андрюха бросил ему коробок.
— Стережешь? Да ты оставь у себя…
Парень поблагодарил. Маялся бы до утра без курева.
— Паршиво, — кивнул Андрюха.
— И свечка, главное, в палатке потухла…
Нет, доллары его не интересовали. Зато он был не прочь поболтать и убить время. Чтобы удержать нас, предложил по банке пива. И тут же они с Андрюхой втянулись в обсуждение сортов баночного. Я благоразумно помалкивал, ибо из банок, за вычетом тех, что применялись в пивных вместо дефицитных кружек, пивал до сих пор только однажды, еще в Олимпиаду, отечественное «Золотое кольцо».
После «Тьюборга» с вытирающим лысину толстяком на картинке взяли для сравнения голландского, послабее. Андрюха клонил к тому, что все это, спору нет, неплохо, однако далеко не высшая марка.
Действительно, отборное пиво в жестянки не разливают, обязательно в стекло. И перечислил названия. Парень полюбопытствовал, москвичи ли мы и чем занимаемся. Я замялся, почти как Джим Моррисон (известный эпизод, заснятый в Лондонском аэропорту).
— Крутимся, — содержательно ответил Андрюха. — Туда-сюда, с переменным успехом.
В общем, пивом нас не удивишь… Парень скрылся в палатке и вынес полновесную бутылку «Смирновской». Мы опустились на корточки возле тумбы; со свечкой в центре, бликующей на неотменимых пластиковых стаканчиках — теперь голубых, — очень уютно. Он рассказал, что родом из Удмуртии, а в Москве после армии. Ларьком владеют его кавказские товарищи по оружию. Кореша настоящие, и всем, что им принадлежит, он волен пользоваться свободно, как своим. В доказательство выставил армянский коньяк в подарочной упаковке. Пока он искал на полках эту коробку, подсвечивая спичкой, я заметил в киоске множество самых разнохарактерных предметов вплоть до школьного телескопа-рефлектора на штативе.