Впрочем обе столицы Фандорин видел мельком, перемещаясь с вокзала на вокзал. Поезда – петербургский, московский, сибирский – увозили путешественника всё дальше на восток и всё глубже в прошлое.
За Москвой потянулись редкие сонные городки, будто прижавшиеся к земле, так что кверху торчали лишь церковные колокольни да пожарные каланчи. Серые убогие деревни близ Волги вряд ли изменились со времен Пугачева.
На пятый день пути Эраст Петрович расстался с железной дорогой и почти сразу провалился вообще в доисторическую эпоху.
Попасть в Темнолесск из губернского центра, где находилась станция, быстрее и удобнее всего было водным путем – Фандорин выяснил это еще в дороге. Поэтому, сойдя с поезда, он велел извозчику ехать прямиком на пристань и за неслыханные для здешних мест деньги (вот она, польза богатства) нанял паровой буксир. Хозяин, он же капитан, матрос и кочегар в одном лице, загрузился углем на шестьсот верст: триста туда и триста обратно.
Поплыли.
Губернский город Эраст Петрович толком разглядеть тоже не успел. Когда он еще жил в России, то есть больше пятнадцати лет назад, об этом Заволжске рассказывали чудеса. В предыдущее царствование была мода на всё исконно отечественное, и газеты писали о Заволжском крае как о примере природно русского развития, без западнических нововведений. Здесь был деятельный губернатор, просвещенный архиерей, якобы существовала какая-то особенная духовность. Губерния процветала, обыватели благоденствовали.
Должно быть, газеты врали. Город показался Эрасту Петровичу обыкновенным российским: дома обветшавшие и грязные, мостовая в выбоинах. На улицах, как везде теперь, много полиции и казачьи разъезды.
Плыли сначала вверх по Волге, потом вверх по ее притоку реке Нежме, потом по притоку Нежмы реке Бурой.
Незнаменитая Нежма была шире Рейна, вовсе безвестная Бурая – шире Темзы в самом широком ее месте, у Собачьего острова, где ровно тридцать лет назад Фандорин чуть не утонул. Здесь всё было широкое. И пустое.
История в эти края даже и не заглядывала. Если бы провалиться на тысячу или на пять тысяч лет в прошлое, всё выглядело бы точно так же: с одной стороны высокий берег, с другой – низкий, и оба поросли дремучим лесом; на Нежме деревни изредка еще попадались, на Бурой не встретилось ни одной.
Буксир нигде не останавливался, таково было условие найма. Фандорин сидел на корме, в светлое время смотрел на воду и лес, в темное – на улетающие в ночь искры из трубы, слушал, как шлепают по воде лопасти, и старался ни о чем не думать.
Новых сведений о преступлении он не получил, так что ломать голову было не над чем. О женщине, которая умерла, вспоминать себе тоже запретил – сразу сбивался на мысли о ее смерти, до того страшной, что газеты даже не решились об этом написать.
Пока бодрствовал, выручала привычка к медитации. Но стоило задремать, и контроль воли ослабевал. Сонный мозг, будто археолог, вынимающей из земли кусочки расколотой амфоры, начинал выхватывать из прошлого фрагменты – удивительно явственные, совсем не тронутые временем.
Вдруг привиделось, что она жива и смеется. Смех у нее был удивительный – как это бывает у очень серьезных, нелегкомысленных людей. Сначала Эраст Петрович думал, что она вообще не умеет смеяться. Но это она еще просто не отошла от страшного потрясения, после которого Фандорин увез ее с собой в Москву, как подранка – бросать ее одну было нельзя. Долго она жила с ним под одной крышей, тихая, как мышка. Потом начала улыбаться, изредка. Однажды рассмеялась – и так, что ему захотелось слышать этот смех как можно чаще. Не так-то легко было этого добиться. Иногда они с Масой составляли целую интригу.
Один подобный случай задремавшему Фандорину сейчас и привиделся.
Купил он на Сухаревском рынке большого попугая, якобы говорящего. Птица раньше жила у какого-то дряхлого старика и отлично изображала кашель с чиханием. А она в то время как раз ходила на курсы милосердных сестер – ей нравилось врачевать. И вот возвращается она с учебы домой, а Эраст Петрович ей с озабоченным видом говорит: Маса-де тяжко простыл, не встает, уж не помирать ли собрался. Пошли в комнату японца. Там с кровати, из-за задернутой занавески несется «кхе-кхе» да «ап-чхи!».
Убаюканный рекой Фандорин, как наяву, увидел тонкую руку, осторожно раздвигающую шторку с изображением горы Фудзи, и потом сразу женское лицо.
Смеялась она так. Сначала широко-широко раскрывались глаза, будто от безмерного удивления или в ожидании чуда. Потом с усилием, будто преодолевая сопротивление, раздвигались уголки рта. Следовал тихий вдох. Глаза сужались, от них шли лучики. Обнажались белые зубы. И прорывался смех, неостановимый, долгий, до слез. Если уж она начинала смеяться, то останавливалась нескоро…
Вскинувшись, Эраст Петрович очнулся. Непонимающе уставился на темную воду, по которой пенился след от кормового руля. Тот попугай говорить так и не научился. Только с утра до вечера чихал и повсюду гадил. Надоел ужасно. Когда он улетел в форточку, Эраст Петрович и Маса очень обрадовались, а она переживала: кто-то дурака накормит, кто обогреет?
Немедленно прекратить, приказал себе Фандорин. Никаких воспоминаний.
Но через какое-то время снова заклевал носом. Был рассвет, над водой дуло холодным ветром, и Эраст Петрович оказался в санях, на масленичном катании.
Они ехали по набережной Москвы-реки, мимо Храма, очень быстро. Морозный воздух обжигал лицо, и он стал целовать ее в раскрасневшуюся щеку. Щека была ледяная, а губы горячие. Набожной она была, ханжой – нет. Говорила: «Богу всякая любовь в радость». И еще: «Сердцу хорошо – значит, не грех»…
После этого видения, особенно мучительного, Фандорин пошел в рубку и предложил капитану немного поспать – плыли уже целые сутки. «Не б-беспокойтесь, я умею». Но бородач лишь мотнул головой.
Со спутником Фандорину повезло. Он оказался не только двужильным, но и молчуном. Иногда Эраст Петрович ловил на себе короткий, сторожкий взгляд – и только.
Единственный за всю дорогу разговор у них случился уже вблизи Темнолесска, на второй день пути.
Справа на пологом берегу Фандорин увидел приземистые однотипные постройки, стоящие прямоугольником – весьма необычная планировка для захолустного городишки. Большинство домов были слишком большими, похожими на бараки, и при этом явно новыми, совсем недавней постройки.
– Это Темнолесск? – удивленно спросил Эраст Петрович.
Покосившись через плечо, капитан (его звали Трифоном) коротко ответил:
– Острог. – И, когда Фандорин не понял, пояснил: – Тюрьма. Каторжных держат.
– А почему ни з-забора, ни вышек?
– От Хозяина не бегают. А кто спробует, далёко не убежит.
Эрасту Петровичу показалось, что речной человек дичится его уже меньше, и попросил объяснить, что за «хозяин» такой и почему каторжные от него далеко не убегают.
Оказалось, что жизнь в Темнолесском уезде устроена особенным образом.
Главное учреждение здесь (оно же, по сути дела, единственное, где можно получить работу) – ссыльно-каторжная тюрьма. А главный человек – комендант тюрьмы Саврасов, которого все зовут «Хозяин». Он и власть, и закон. «Без Хозяина тут свинья не хрюкнет» – так выразился капитан буксира. И никто, никакое начальство не смеет совать нос в дела Острога, где собственные порядки, а какие именно, Трифон рассказывать не стал, проворчав: «На что они мне надобны, разговоры эти. Не моего ума дело. Вот доставлю вас и вернусь в губернию. Ну их, темнолесских». Так ничего про отсутствие забора и не объяснил.
Через пару верст вдали показалось новое скопление домов, и это уж точно был город. Согласно справочнику – 1700 душ населения. В России таких уездных столиц, неотличимых одна от другой, сотни, если не тысячи: длинная деревянная улица с отходящими в стороны переулками, будто размазанная по плоской поверхности; в середине белый собор и несколько строений казенного желтого цвета. Вертикали только две – все те же, непременные: колокольня и каланча.
* * *В одном из казенных желтых зданий час спустя Фандорин встретился с теми, кто по долгу службы обязан был помочь ему в расследовании – исправником и уездным товарищем окружного прокурора.
Зная российские провинциальные порядки, Эраст Петрович истребовал в министерстве броненосное письмо с печатями, предписывавшее местным органам власти оказывать предъявителю всемерное содействие. На содействие, тем более всемерное, Фандорин не рассчитывал и в нем не нуждался, однако нужно же было получить хоть какую-то информацию об обстоятельствах преступления.
Петербургский генерал, привезший на вокзал волшебную грамоту, интереса к убийству заволжской игуменьи не выказал, видимо, считая поездку парижского сибарита чудачеством и блажью, но очень жаловался на нехватку толковых людей.
Петербургский генерал, привезший на вокзал волшебную грамоту, интереса к убийству заволжской игуменьи не выказал, видимо, считая поездку парижского сибарита чудачеством и блажью, но очень жаловался на нехватку толковых людей.
– Может быть, разберетесь там с этой вашей монашкой, да и к нам вернетесь? Как мы с вами славно в войну поработали, а? – вкрадчиво говорил он. – Ведь ужас что у нас творится, Эраст Петрович. Развал, крах, конец света.
– Сами вы, г-господа, всё это и устроили.
Генерал укоризненно вздохнул:
– Уж от вас-то слышать извечное интеллигентское «Кто виноват?» странно. Вы всегда были специалистом по другому вопросу: «Что делать?».
– Что делать-то как раз ясно, – отрезал Фандорин. – Для начала п-прогнать с должности тех, кто виноват.
Член министерского совета лишь закатил к небу красные от бессонницы глаза, что, видимо, означало: полноте, от меня ли это зависит?
Вот какие испарения нынче клубились у самой верхушки Хеопсовой пирамиды, именуемой российским государством. Однако в низовом ее ярусе, как очень скоро понял Эраст Петрович, дела обстояли еще хуже.
Оба местных блюстителя правопорядка были очень и очень странными.
Согласно бюрократической иерархии, главным представителем государственной власти в уезде считался исправник, назначаемый лично губернатором и утверждаемый в столице.
Первое впечатление от надворного советника Платонова у Эраста Петровича было самое приятное: довольно молодой, с интеллигентной бородкой, в пенсне, с университетским значком на груди и превосходным столичным выговором. Обычно должность исправника занимал военный или полицейский чин – а тут прямо чеховский персонаж.
Виктор Игнатьевич очаровал гостя любезностью, собственноручно налил чаю, увлекательнейше рассказал о своей коллекции зытяцкой деревянной скульптуры, однако при всякой попытке завести разговор о деле становился уклончив. Охал, цокал языком, ужасался и сокрушался, что вот наконец удостоился их скромный край внимания центральной прессы, но, увы, по прискорбному поводу, а между тем в темнолесской земле масса любопытных и даже совершенно удивительных достоинств, которые по праву могли бы вызвать интерес господ репортеров – и снова начинались соловьиные трели про туземные обряды коренных жителей-зытяков, про старинные иконы и богатую лесную фауну.
Вытянуть из поразительного исправника удалось очень немногое.
На вопрос в лоб о подозреваемых и о возможных мотивах убийства Платонов ответил половинчато – первую часть будто не расслышал, зато о мотивах высказался вполне определенно, как о чем-то само собой разумеющемся:
– Ну, с причиной-то в сем таинственном деле никакой тайны нет. Из кельи пропало Демидовское распятие. Это мы установили, так сказать, уже post factum. Поэтому в первых газетных сообщениях про распятие ничего нет, а потом – сами знаете какие нынче времена – случились новые убийства, более громкие, и центральной прессе стало не до игуменьи Февронии. Как там здоровье дочери Петра Аркадьевича Столыпина? Верно ли пишут, что при взрыве на Аптекарском бедняжке оторвало обе ноги?
Но Фандорин не дал увести разговор в сторону.
– Что за Демидовское распятие?
– Предмет огромной ценности – не столько духовной, сколько материальной. Золотое распятие, с фигуркой Христа, сплошь выложенной из алмазов, с изумрудным терновым венцом и рубиновыми каплями крови. В сущности ужасная безвкусица, но по страховой оценке двадцатилетней давности вещица стоила семьдесят тысяч, а сейчас, конечно, много дороже. Я тут прочитал интереснейшую статью в «Экономическом вестнике» о росте цен и скрытой инфляции. Знаете, на сколько процентов понизилась покупательная способность рубля по сравнению с 1881 годом? Вы не поверите…
– Как распятие оказалось у игуменьи? – перебил Эраст Петрович.
– Жила близ Заволжска одна богатая старуха, так сказать, первая здешняя гранд-дама, внучка того самого графа Демидова, баснословного богача, который, если помните, однажды поразил парижан фонтаном из…
– Помню. – Фандорин уже не скрывал раздражения. – Вернемся к распятию.
– Ах да, распятие, – поскучнел Виктор Игнатьевич. – В последние годы жизни старуха сделалась набожна и полюбила ездить к матушке Февронии, в Утолимоипечалинскую обитель.
– К-куда?
– Так называется монастырь: Утоли-мои-печали, по одноименной иконе, список которой хранится в тамошней часовне. Как, вы не знаете икону «Утоли мои печали»? – Исправник оживился. – Я вам сейчас покажу репродукцию. У меня есть, преотличная!
Еле-еле, чуть ли не клещами, Фандорин выдрал важный факт: по завещанию старой помещицы драгоценное распятие досталось игуменье – притом не монастырю, а лично Февронии. Хранилось у нее в келье, в ларце. После убийства исчезло.
А больше ничего полезного об обстоятельствах преступления Платонов не сообщил.
Еще безнадежней был второй собеседник – товарищ окружного прокурора титулярный советник Клочков, вялый господин, лишь сонно моргавший подслеповатыми глазками. Он, вероятно, был лет тридцати пяти, как и Платонов, но, в отличие от свежего, аккуратного и бодрого исправника выглядел совершенной руиной: сюртук потрепан, на черном бархатном воротнике перхоть, жидкие жирные волосы давно не стрижены и не мыты, лицо нездорового воскового оттенка.
Должность лишь звучала солидно. Таких «товарищей» у окружного прокурора было по одному в каждом уезде, и вообще, как выразился, представляясь, сам Сергей Тихонович, «гусь свинье не товарищ». Он всячески подчеркивал свою незначительность, сидел на краешке стула, а на прямые вопросы лишь растерянно щурился и пожимал плечами, после чего на выручку немедленно кидался исправник с очередным всплеском эрудиции.
Очень скоро Фандорин приметил, что в моменты, когда он начинал слишком уж дотошно наседать на темнолесских правоохранителей, оба поворачивались к окну, за которым потихоньку начинали сгущаться сумерки – будто надеялись, что настырный гость с наступлением темноты растворится в ней и перестанет им докучать.
Загадка прояснилась, когда утомительная и бесплодная беседа тянулась уже целый час.
Вдруг исправник, просветлев, с преувеличенным удивлением воскликнул:
– Смотрите-ка, Сергей Тихонович, кто к нам пожаловал!
Товарищ прокурора, глянув в окно, тоже изумился – но вяло:
– В самом деле…
У крыльца слезал с лошади рыжебородый детина в черном мундире и фуражке с синим кантом – служащий тюремного ведомства.
– Это Никодим Ильич Саврасов, комендант нашего тюремного замка, – воскликнул исправник, потирая ладони. – Вот с кем вам будет интересно познакомиться. Ярчайший человек, могучая натура. Такие вот богатыри – Ермаки, Дежневы и Атласовы – некогда завоевали Сибирь и расширили нашу державу до самого Тихого океана!
Фандорин вспомнил, что рассказывал о «Хозяине», острожном начальнике, Трифон, и шарада разгадалась. Эти двое шутов, несмотря на свои должности, ничего не значат и не решают. Послали настоящему властителю Темнолесска весточку о том, что из столицы прибыл следователь с внушительным письмом – и потом тянули время до приезда Хозяина.
Что ж, плевать, какая у них тут в уезде иерархия. Хозяин так хозяин – был бы прок.
Перестав обращать внимание на никчемных чиновников, Эраст Петрович обернулся к двери.
Громко топая, скрипя начищенными до антрацитового блеска сапогами, вошел тюремный комендант, вблизи оказавшийся настоящим великаном: двухметровый рост, богатырская стать, огромные руки, сжатые в кулаки – каждый с небольшую дыню.
Одного взгляда на багровую физиономию этого субъекта было довольно, чтобы составить психологический портрет. Кустистые насупленные брови, свирепые навыкате глаза, плотно сжатый мясистый рот. Сразу видно, что главная функция сего индивида – внушать страх. Это он отлично умеет, а ни на что другое, пожалуй, и не годен, как все держиморды. Satrapus rossicus medium vulgaris – российский сатрап среднеразмерный обыкновенный.
Руку сжал очень крепко, как заведено у людей данной породы. Один из них когда-то говорил Фандорину, что по рукопожатию вмиг «срисовывает», с кем имеет дело: сильным человеком или слабаком, охотником или добычей. Эраст Петрович легко мог бы сыграть в эту глупую игру, так что господин Саврасов потом долго не смог бы и ложку удержать, однако нарочно оставил пальцы расслабленными – чтобы объект ощутил себя вожаком стаи и не церемонился.
Комендант церемониться и не стал.
– Письмо, – коротко сказал он Платонову, протянув руку, но не повернув головы.
Тот бабочкой слетал к столу, доставил фандоринский креденциал. Проглядев бумагу с внушительными печатями, Саврасов небрежно вернул ее исправнику.
– Значит, так, – сказал Хозяин, подойдя вплотную к Эрасту Петровичу и глядя на него сверху вниз. – Чтоб вы поняли. За всё происходящее в уезде отвечаю я. Со всеми возникающими проблемами разбираюсь тоже я. И никто со стороны в мои дела нос совать не будет.