— Вам нехорошо?
— Наоборот, мне очень хорошо, — он улыбнулся. Все зубы у него были железные.
— А что же вы плачете? — удивилась Наташа.
— Я здесь сидел, — ответил он, продолжая улыбаться.
— За что?
— Про встречу на Эльбе слышала?
— Конечно. В сорок пятом наши встретились с союзниками, с американцами и англичанами.
— Вот за это я и сидел. Не понимаешь? — Он смотрел на Наташу и улыбался, но в выцветших воспаленных глазах все еще стояли слезы.
— Не понимаю, — строго нахмурилась Наташа.
— Я, видишь ли, до войны преподавал английский в Ленинградском университете. За четыре года в окопах так соскучился по языку, что не удержался, поболтал с союзниками. Ну и получил двадцать пять лет лагерей за шпионаж.
— Они вас там завербовали? — прошептала Наташа после долгой мучительной паузы.
Старик засмеялся. Наташе стало не по себе и захотелось уйти в купе. И вдруг на опушке, у насыпи, промелькнуло нечто огромное, бурое. Наташа с веселым ужасом узнала медведя.
— Смотри-ка, шатун, — хрипло сказал старик, ткнув в стекло пальцем.
— Я читала, шатуны — это те, что зимой не спят. А сейчас май.
— Шатун, — повторил старик — Видишь, к железке не боится выходить.
— Они людей едят?
— Не обязательно. Если один раз такой зверь попробует человечины, потом уж будет до смерти людоедом. Задерет, закопает, подождет, пока протухнет, потом отроет и съест.
— Кошмар…
— Это не кошмар, девочка. Это закон природы. Вот когда человек человека ест, это да. Кошмар.
— Людоеды только в дикой Африке водятся, — неуверенно заметила Наташа.
— Здесь тоже, — старик кивнул на тайгу за окном, — урки когда идут в побег, берут с собой какого-нибудь тихого фраера. В тайге без мяса долго не протянешь, — он криво, зло усмехнулся, — обычно они политических предпочитают. Мне тоже предлагали. Я чуть не пошел с ними. Все уже было готово.
— И что же?
— Господь уберег. Бежать можно не раньше мая, когда снег сойдет. Мы с февраля стали готовиться, а в марте Сталин умер. Я, знаешь, не сразу поверил, что освободят нашего брата. Говорили разное. Берия объявил амнистию для урок. Политических это вначале не касалось. Но мне сон приснился, будто еду я в поезде мимо этих самых мест, не в телячьем вагоне, а в купе. Сижу себе вот так, на откидной скамеечке, курю хорошую папироску и болтаю с девочкой в зеленом платье. А она смотрит на меня своими ясными голубыми глазами и думает: все ты врешь, старый дурак.
— Может, вы и правда все врете? — слабо улыбнулась Наташа.
Старик опять засмеялся, потом закашлялся и, впервые взглянув Наташе прямо в глаза, произнес:
— Вот родишь ты своего ребенка, станет он взрослым, и для него все это — встреча на Эльбе, таежные зоны, урки-людоеды — будет таким далеким прошлым, что уже не важно, вранье или правда.
— Встречу на Эльбе никогда не забудут. Это наша история. — Наташа встала, и ее скамеечка мягко хлопнула о стену. Старик ничего не ответил, опять закашлялся.
Он сошел ночью на какой-то маленькой станции, и тетки долго, подробно проверяли, не стащил ли чего. Убедившись, что все их вещи на месте, как будто даже огорчились.
Ранним туманным вечером поезд подъехал к Абакану. Дальше железной дороги не было. До Кызыла ездил рейсовый автобус и летал вертолет. Наташу прямо на платформе ждал военный «газик».
— Погода нелетная, Наталья Марковна, — сообщил пожилой рыжеусый сержант, подхватывая ее чемодан, — придется переночевать в гостинице.
— А по шоссе на «газике» нельзя?
— Можно, — улыбнулся сержант, — но дорога опасная, горная, видите, какой туманище. Да и растрясет вас, а в вашем положении это нехорошо.
— Поехали! — решительно заявила Наташа. — Вот прямо сейчас.
— Ночь пути через Саяны, вы только с поезда, устали.
— Ничего не устала. Ну пожалуйста, очень вас прошу.
Наташа так соскучилась по мужу, что не могла себе представить еще одну ночь без него, в какой-то дурацкой гостинице.
— Ай, ладно! — махнул рукой сержант. — Поехали.
Город Абакан промелькнул за окнами «газика», и показался Наташе скучным. Зато дикие горы в клочьях тумана ошеломили ее. Она не чувствовала тряски, ей было весело прыгать на кожаном сиденье, охать на крутых поворотах, смотреть, как рассекают плотный сумеречный туман огни фар, как слизывают мутную влагу с ветрового стекла спокойные деловитые «дворники». Казалось, «газик» едет слишком медленно. Она спросила сержанта, нельзя ли прибавить скорость. Он кивнул вправо, туда, где был обрыв:
— Посмотрите, Наталья Марковна.
Наташа осторожно выглянула в окошко. Внизу, на дне неглубокой пропасти, виднелись неясные очертания каких-то уродливых конструкций, и Наташа поняла, что это останки разбитых грузовиков.
— Вот они ехали быстро, — сказал сержант. Когда стемнело, Наташа перебралась на заднее сиденье, нашла колючее, пропахшее бензином и табаком одеяло и уснула, свернувшись калачиком.
Генеральша Наталья Марковна Герасимова, полная нездоровая дама пятидесяти шести лет, откинув голову и открыв рот, спала в кресле в просторной гостиной. Над ней нервно, торопливо тикали старинные настенные часы, быстро и покачивался фарфоровый маятник. Глухую доску, оставшуюся от разбитого зеркала, успели снять, на шурупы повесили две китайские фарфоровые тарелки, не очень красивые, откровенно говоря, пошлые, но все-таки это было лучше, чем дырки в стене.
Наталья Марковна спала неспокойно, вздрагивала, тихонько стонала. На коленях у нее лежал открытый альбом со старыми фотографиями.
* * *Доктор Аванесов зашел в палату через полчаса после Кати, в руках он держал планшет и карандаш. Сергей усмехнулся про себя и подумал, что гениальному хирургу приказали поговорить с беспомощным подопытным кроликом.
— Ну здравствуй, дорогой, — доктор одарил его своей обычной добренькой-бодренькой улыбкой, — как чувствуем себя?
Сергей потянулся к планшету, взял карандаш и написал:
«Что у меня с лицом?»
— Катюша тебе уже все рассказала. Буянить ты начал, дорогой. Мы, конечно, виноваты, не проверили все заранее, вкололи тебе рентгеноконтрастный препарат. Но кто же мог такое представить? Аллергия бывает в одном случае из тысячи. Да, собственно, и аллергией это назвать нельзя. Совершенно необъяснимое явление. Интоксикационный психоз с галлюцинациями. Ты, дружок, прямо взбесился. Кинулся на железную дверь, разбил лицо. Пришлось чинить, — доктор произнес все это быстро и весело, на одном дыхании, и улыбка не сходила с его лица, но сильный армянский акцент выдал волнение. Сергей давно заметил, что доктор говорил с акцентом только когда нервничал.
«Неправда! — вывел Сергей крупными кривыми буквами и добавил еще одно слово: — Зачем?»
Улыбку сдуло, как пух с одуванчика.
— Слушай, я вру, да?! — страшно громко закричал Аванесов и отшвырнул планшет. — Ну что за человек, честное слово, ни стыда, ни совести! Для него вызывали лучшего специалиста из клиники эстетический хирургии, с его физиономией возились, как будто он не солдат, а кинозвезда! А он вместо радости, вместо благодарности такие злые слова говорит! Чтобы я больше этого не слышал, понял?
Планшет валялся на полу, карандаш трясся в руке Гамлета Рубеновича. Сергею вдруг стадо ужасно смешно. Смеяться он не мог и начал икать, давясь смехом. Из глаз покатились слезы. «Ну здравствуйте! — заливался кто-то внутри него. Вызвали специалиста из клиники эстетической хирургии. Заранее вызвали. Вдруг сумасшедший майор Логинов так разбуянится от рентгеноконтрастного препарата, что поломает себе лицевые кости? Какая трогательная забота! Какая гениальная интуиция! Между прочим, пластические операции очень дорого стоят. Что же, интересно, выдумал умник Райский? Ради чего столько хлопот?»
Доктор между тем смотрел на него с тревогой и жалостью, тронул его руку и тихо, хрипло произнес:
— Не надо, Сережа. Ты же мужчина. Ты столько всего перенес, и это перенесешь.
Икота усилилась. Слезы текли ручьем, бинты промокли насквозь. Доктор Аванесов решил, будто майор Логинов рыдает, и невозможно было объяснить, что вовсе нет. Совсем наоборот.
* * *Стас Герасимов легко вычислил, каким образом в его дом, обеспеченный вооруженной охраной, мог проникнуть незваный гость. Подъезд, конечно, был неприступен даже для очень сильного и умного злоумышленника, если только не брать его штурмом.
Охранники знали в лицо всех жильцов, а у чужих обязательно спрашивали фамилию, связывались с хозяевами названной квартиры и уточняли, ожидают ли такого-то гостя. Но при самой продуманной системе обязательно найдется какая-нибудь случайная дырка в заборе на заднем дворе. В доме Стаса Герасимова такой «дыркой» был подземный гараж. Там охрана следила исключительно за автомобилями, а на людей не особенно реагировала. В гараж ежедневно заходили разносчики рекламы. За небольшую мзду охрана их пропускала. Довольно часто наведывались всякие слесари, сантехники, электрики, и, конечно, каждого из них невозможно знать в лицо.
Днем ворота иногда оставались открытыми и можно было вообще без всяких достоверных предлогов при определенной сноровке проникнуть в подземный гараж совершенно незаметно, а оттуда на лифте или по черной лестнице попасть в дом, на любой этаж. Все прочее — дело техники, то есть хорошей дверной отмычки либо дубликата ключей.
Стас спустился в гараж с большим мусорным мешком в руках. Он успел переодеться. Вместо любимого костюма цвета грозовой тучи на нем были черные джинсы, старые кроссовки, серый спортивный пуловер, потертая кожанка и замшевая черная кепка. Он погрузил мешок в багажник своей «Тойоты» цвета какао с молоком и выехал из гаража.
На пересечении Тверской и Садового кольца он застрял в пробке. Рядом, почти вплотную, стояла допотопная старая «Волга». Лысый пожилой толстяк за рулем не спеша, с аппетитом поедал огромный гамбургер. Стас терпеть не мог макдоналдсовскую еду, считал ее вредной для здоровья и сначала глядел на лысого соседа с отвращением, но потом вспомнил, что не обедал сегодня. До встречи оставалось достаточно времени, чтобы спокойно поесть. Он остановил машину у скромного гриль-бара неподалеку от старого цирка, поменял сотню долларов.
В баре было пусто, орала музыка. Толстая крашеная блондинка молча положила перед ним меню. Стас заказал себе овощной салат, баранью отбивную на косточке и попросил приглушить музыку. Пора было наконец позвонить матери. Он собирался сегодня ночевать у родителей и, чтобы обеспечить себе спокойный вечер, без слез и упреков, включил свой мобильный и набрал номер.
Трубку долго не брали. Наконец он услышал сонный голос. У Натальи Марковны была сильная одышка.
— Стасик, ты дома? Почему ты не берешь трубку? Почему отключил мобильный?
— Нет, мама. Я не дома. А мобильный включен. Вот, я тебе звоню.
— Где ты?
— Я в кафе. Зашел пообедать.
— Лучше бы ты приехал к нам. У нас борщ, Котлетки из индейки, твои любимые. Ты был у себя дома?
— Да, конечно.
— Там все в порядке?
— Разумеется, мама. А почему ты спрашиваешь?
— Ну так… Просто я весь день ждала твоего звонка, заснула в кресле, и мне приснился нехороший сон, будто разгромили твою квартиру, вспороли кровать.
— Снам нельзя верить, мама, — медленно, по слогам произнес Стас, — а в кресле спать неудобно. У тебя, наверное, затекла шея, вот и привиделись кошмары. Как ты себя чувствуешь?
— Было очень плохо, но теперь лучше. Главное, ты позвонил, больше мне ничего не надо. Папа сказал, ты сегодня приедешь к нам ночевать. Это правда?
— Да, конечно. Я приеду. Я поздно, часов в двенадцать.
— Хорошо, сынок, мы тебя будем ждать. Скажи, ты уже встречался со следователем?
— С каким следователем, мама? — поморщился Стас и выбил сигарету из пачки.
— Ну с тем, который занимается убийством твоего шофера. Понимаешь, он несколько раз звонил папе и сюда дважды. Он говорит, что послал тебе повестку по почте. Твои телефоны не отвечают, у тебя на фирме не говорят, где ты. Мне кажется, ты делаешь большую ошибку, Стасик. Я понимаю, как это тебе неприятно и тяжело, но встретиться надо. Ты слышишь меня?
— Да, мама. Я тебя слышу. Мы сейчас не будем это обсуждать. Я приеду, и поговорим. Все, у меня садится батарейка. Целую. Вечером увидимся. — Он отключил телефон и тут же нервно закурил.
Из кухни доносился запах жареной баранины. Вскоре принесли салат и большую красивую отбивную. Но аппетит пропал. Он заставил себя съесть немного овощей, почти с отвращением пожевал сочного мяса, опять закурил.
Когда подали кофе, он вдруг подумал, что можно запросто не встречаться с Ириной и вообще никуда не ехать. Все и так ясно. Спившийся человек опасен только для самого себя и близких родственников.
— Нет. Я должен убедиться, — пробормотал Стас, не замечая, что говорит вслух, — ведь если не он, то кто же? Больше некому…
— Что, простите? — уставилась на него крашеная официантка, которая как раз подошла поменять пепельницу.
— Ничего! — рявкнул он так, что девушка отпрыгнула.
Кофе был приличный, в меру крепкий. Вообще кухня в этом неприметном заведении оказалась очень качественной. Стас расплатился, оставил щедрые чаевые и еще дал десятку старику швейцару.
До встречи оставалось пятнадцать минут, пробок по дороге не было, и приехал он ровно в шесть, нашел удобное место для парковки, выключил мотор, откинулся на мягкую спинку и закрыл глаза.
«Спившийся человек, живущий в Выхино без телефона, на деньги сестры, ни на что не способен, — думал Стас, — правда, есть алкоголики, которые от запоя до запоя вполне вменяемы. Но с другой стороны, десять лет зоны могут сделать любого полнейшим дерьмом. Или наоборот? В зоне есть шанс стать сильным и даже очень сильным. Могло такое произойти с Юркой Михеевым? Если бы он там стал сильным, он жил бы сейчас как-то иначе».
Перед ним возник зыбкий образ худенького невысокого мальчика. В двадцать лет Михеев выглядел подростком, у него были мягкие светлые кудри, большие круглые голубые глаза, нежный румянец во всю щеку. Он смешно гримасничал и размахивал руками, когда рассказывал что-то. Сокурсники называли Михеева Мультиком. Хриплый, тяжелый бас никак не вязался с его несерьезной внешностью.
У Юрки Михеева был голос Высоцкого, он действительно знал наизусть почти все его песни и пел под гитару так, что, если закрыть глаза, невозможно было отличить от оригинала. Известно, как любят Высоцкого уголовники. Юрка мог стать в зоне уважаемым человеком. Даже вором в законе мог стать.
— Ни-фи-га! — шепотом выкрикнул Стас. — Михеев ничтожество, слабак, жалкий фигляр. Его, скорее всего, в зоне опустили. Московский мальчик из интеллигентной семьи, балованный, изнеженный, почти женственный, обязан стать петушком в зоне.
Зыбкий образ все еще плавал перед Стасом и как будто усмехался. Губам стало щекотно от шепота. Стас испугался, что в который раз говорит вслух, с самим собой. Он тряхнул головой, широко распахнул глаза. Перед ним было ветровое стекло, забрызганное грязью. Вокруг сновали машины и люди. Накрапывал мелкий серый дождь.
«Михеев мог стать в зоне кем угодно, — подумал он, — совершенно не важно, кем он стал. Главное, он ничего не знает, и никто не знает. Вообще никто. Ни одна живая душа. Как можно знать то, чего не было никогда?»
В стекло постучали. Стас вздрогнул и так резко повернулся, что потянул какое-то сухожилие в шее, поморщился от боли, подумал, что теперь будет долго при каждом движении болеть шея, и не сразу разглядел девушку, которая стучала в стекло. В глаза бросился плащ из тонкой кремовой кожи, шелковый бежевый шарф, прядь распущенных светлых волос.
— Вы Петя? — спросила она, когда он опустил стекло.
— А вы Ирина? — он заставил себя улыбнуться и открыл дверцу. — Садитесь в машину. Дождь.
Она долго возилась с зонтиком, наконец опустилась на сиденье рядом с ним. Она была удивительно хороша, как будто сошла со страницы модного журнала. Высокая, очень худая. Волосы серебристо-пепельные, тяжелые, атласные, до середины спины. Белая тонкая кожа, длинные кошачьи глаза, но не зеленые, как у кошки, а совершенно черные, с перламутровыми голубыми белками. Высокие скулы, тонкий прямой носик, крупный чувственный рот. На своего низкорослого неказистого братца она ни капли не была похожа. Салон наполнился ароматом каких-то головокружительных духов. Стас тут же заметил настоящие крупные бриллианты в ушах и на пальцах, сумочку и сапоги из светлой страусовой кожи. Сапоги были совершенно чистыми. Если бы она прошла пешком хотя бы сотню метров, непременно заляпала бы их грязью.
— Здравствуйте, Петя, — она улыбнулась ему так сладко, словно собиралась поцеловать, — вы потрясающе выглядите. Ни за что не узнала бы вас.
— Ну конечно, лет семнадцать прошло, — улыбнулся в ответ Стас, — вы были такой маленькой, а я был всего лишь сокурсником вашего старшего брата, мы с вами встречались только два раза, страшно давно, как будто в другой жизни. Как вы можете меня помнить?
— А вот и нет, — она откинула длинную прядь и уставилась на него в упор, не моргая. — Именно вас, Петя Мазо, я запомнила лучше, чем других. Вы были таким милым закомплексованным толстячком с дурацким хвостиком на затылке, а я была подростком и тоже подыхала от всяких комплексов, поэтому сразу обратила на вас внимание. Почувствовала родственную душу. Вы починили мой магнитофон «Электроника». В соседней комнате все танцевали при погашенном свете, а вы возились моим кассетником. Помните?
— Совершенно не помню, — пожал плечами Стас.
— Он потом еще очень долго работал, мой магнитофончик, — произнесла она медовым голосом, продолжая смотреть на него в упор, — да, Петя, вы были уютным добрым толстячком, а теперь вы настоящий красавец, можно запросто голову потерять. Женаты? Есть дети?
— Нет. Ни жены, ни детей.