Судьба его в этот момент напоминает судьбу несчастного Оскара Уайльда, вышедшего из тюрьмы. Пусть он и был оправдан судом, но грязь и слухи прилипли к его имени. И он убежал. Его пытались искать и в Бахрейне, но в султанате Бахрейн журналистам не оказывали содействия. Впоследствии, в 2008 году Майкл поссорился с сыном султана, и тот потребовал от Джексона выплаты семи миллионов долларов, подал на Майкла в суд. Позднее шейх Абдулла (так его звали) отозвал свой иск, может быть, друзья помирились? Джексон лунной походкой легко входил во все подвернувшиеся ему сказки, и вот зашел еще в одну — в султанат.
Дальше идет угасание — и моральное, и физическое, и историческое — блистательного негритенка Майкла Джексона. Подобное угасанию в Париже Оскара Уайльда. Их судьбы похожи, потому что оба, в конечном счете, пали жертвами общественной морали: один в пуританской Англии за сто лет до Майкла, другой — в пуританской Америке.
В марте 2009 года пресс-служба Джексона анонсировала серию концертов под названием «This is it tour», то есть «Это конец-тур» (Это всё, Тур). Концерты планировалось начать 13 июля 2009 года, а завершить планировалось 6 марта 2010 года.
В апреле 2009 года газеты всего мира сообщили, что у Майкла Джексона обнаружен рак крови. Пресс-служба и личный доктор певца опровергли информацию.
25 июня сего года утром Майкл Джексон потерял сознание и упал. Случилось это в Лос-Анджелесе (Neverland был давно им покинут), в квартале Холмби Хиллз. Когда прибыла emergency-помощь, Майкл уже не дышал. Реанимация не помогла, хотя медики очень старались и сломали трупу несколько ребер. Негритенок ушел от нас в свой Neverland.
Хорошо понял этого посланца из Neverland простой русский мужик — охранник Ельцина. Опрошенный радио «Эхо Москвы» генерал Коржаков так вспомнил о своей встрече с Майклом в России в 1996 году: «Я подарил ему саблю и рассказал об истории этой сабли — семейной реликвии. Он вдруг расплакался от чувств. Потом эту саблю ему не разрешила вывезти таможня. И на таможне он расплакался. И сказал, что больше никогда не приедет в Россию… Он был очень наивный. У него было развитие маленького мальчика…» Либо святого, мой генерал, либо святого, — добавлю я.
Такой вот удивительный негритенок жил среди нас. И ведь добился своего: заставил мир принять его таким, какой он есть. И белым стал. А ведь все черные хотели бы стать белыми. Пусть они нам и не признаются.
Мои нобели
Я всегда скептически относился к премии Альфреда Нобеля, особенно к премии мира. Человек, посвятивший свою жизнь изучению пороха и взрывчатых веществ, изобретатель динамита, этакий деятельный Фауст, оставил свое имя и деньги, дабы награждать таких же злокозненных Фаустов… Тут следует дьявольский хохот. В 1978 году премию мира получили напополам Менахем Бегин и Анвар Садат — два президента. Один израильский, в прошлом — боевик, изобретатель автомобиля-ловушки, начиненного взрывчаткой. Египетский же Садат был поклонником Адольфа Гитлера. Отличная парочка! В 1990 году премию мира схлопотал Михаил Горбачев, более всех ответственный за развал Ялтинского мира, за войны в Европе, в частности в Югославии. Альфред, видимо, хохотал в гробу, и хохотал часто.
Мне привелось знать трех лауреатов Нобеля. Практически ровесник Иосифа Бродского, я, конечно же, знал его и периодически встречался с ним. Встречался в России, встречался в Соединенных Штатах. В России Бродский был осторожный, озабоченный своей растущей (после его процесса по обвинению в тунеядстве в 1964 году) славой, лысеющий молодой человек. Он очень старался не сползти опять в толпу, откуда его вырвала благосклонная к нему судьба. Я верю, что до процесса он был неуверенный в себе, вполне ленинградский поэт, он признавался мне позднее, что даже не был уверен в выборе профессии и одно время хотел заняться фотографией, как его отец. Слава подтвердила ему его призвание, она, держа Иосифа в пятне света, дала вдруг ему и талант. Его наиболее значительные поэтические вещи написаны после процесса и уже в эмиграции.
В Америке он предстал передо мной уже хитрым опытным стариком. Не по возрасту, а потому, что избрал быть стариком. То есть жизнь его не имела среднего возраста. В Ленинграде он был юноша, в Америке — старик. Старик из него получился неопрятный и неприятный. Желчный, злой и расчетливый. Он умело вел свои карьерные и издательские дела, умело подсекал русских писателей-конкурентов. Я всегда удивлялся, как ему дают девушки, впрочем, девушки дают и слесарям. Произнося Нобелевскую речь, Бродский был похож в своем фраке на пингвина. Когда кончилась его эпоха, а это, безусловно, мягкая эпоха холодной войны, стали не нужны и его пуританские, сухие «бухгалтерские» стихи. Скоро у него останется единственный читатель, но зато какой, — это я.
Чеслав Милош… Дело было в городе Будапеште, в самом конце восьмидесятых годов, я сцепился с ним не по поводу его стихов, а по причине его антирусской речи, неуместной на Международной литературной конференции. Уже старый, ему было под восемьдесят, внешне похожий на старого Арсения Тарковского, польско-литовский патриций этот вдруг с трибуны конференции решил еще раз ударить по российскому империализму, строго вычитал, глядя в сторону советской делегации писателей, нотацию за пакт Молотова — Риббентропа, за раздел Польши. Советская делегация не только молчала, но еще и кивала в знак одобрения. Я? Я включил свой микрофон (у нас у всех были микрофоны на пюпитрах) и решительно прервал мэтра. «Хочу напомнить уважаемому нобелевскому лауреату Милошу, что еще в 1935 году, то есть за несколько лет до пакта Молотова — Риббентропа, полуфашистский режим польских полковников подписал идентичный договор с Германией. И что в разделе Чехословакии охотно участвовала невинная Польша. Тогда ваша страна захватила индустриальный район Штецина, если не ошибаюсь…» О как они стали волноваться и кричать! Корреспондент «Нью-Йорк Таймс» попросил меня выйти и дать интервью. Я бросил камень в их уютное болото. Объявили перерыв, потому что продолжать было невозможно. После перерыва от польской делегации выступил Адам Михник и вынужден был признать, что упомянутые мной деяния Польши — исторический факт. И что ему, Михнику, стыдно за эти страницы истории. По окончании конференции через несколько дней меня, Милоша и его жену отправили в аэропорт в одном такси. Милош был невозможно красивый старик. И жена у него была хороша. Не знаю, как он меня выдержал в этом такси.
В 1981-м я был приглашен в Корнельский университет. Там, на лекции моего старинного знакомого и исследователя моего творчества (лекция называлась «Тема окна в поэзии Пастернака») я познакомился с человеком по имени Роальд Хоффманн. Мы все после лекции уютно стояли в факультетском дворике, на отличной лужайке, с бокалами в руках, и пили «Шерри» — традиционный напиток профессорских коктейль-пати. Хоффманн довольно хорошо говорил по-русски, но беседовали мы по-английски.
— А чем вы занимаетесь? — спросил я его.
Он ответил, что он физик.
— В какой области физики вы работаете?
— О! — вздохнул он. — Мне удалось осуществить одно из безумных желаний человечества. Я преуспел в сжатии молекулярной решетки углеводорода до такой степени, что создал из угля искусственный алмаз…
Прожив большую часть моей жизни в бедности, я слушал его с удовольствием. Скорое обогащение всегда заставляло учащенно биться мое сердце. Я уже представил себе, что, узнав формулу Хоффманна, я изготовлю алмазы у себя на Rue des Ecouffes в Париже. На следующий день я посетил Хоффманна и его шведскую жену в их квартире. И только после этого я узнал от старушки-профессорши в высоких кедах, что Хоффманн получил за свое открытие сжатия решетки Нобелевскую премию. Как раз в тот год. Еще я узнал, что у него проблемы с CIA, что они его преследуют, а он с ними судится. Позднее я называл его «американский Сахаров».
— Вы читали Джона Фаулза? — спросил меня на прощание Хоффманн.
— Нет. А кто это?
— English writer. А Лоуренса Дюрелла?
— Нет.
— Я пришлю вам эти книги в Париж. Оставьте только адрес…
Хоффманн сдержал слово. Вскоре я получил по почте пакет с книгами. Затем еще один. И еще. Он взялся меня образовывать. Через несколько месяцев приехал он сам. И приезжал еще несколько раз. Но в декабре 1982 года в Париж приехала Наташа Медведева. И оттеснила от меня моих друзей. Женщины постоянно отвлекают нас от интересных знакомств.
Несчастливый Роман (Полански)
Когда я жил в Соединенных Штатах, с ним и случилась в 1977 году эта его история, повлиявшая на его дальнейшую жизнь, за что он и сидит теперь, горюет, в невеселой швейцарской тюрьме. То есть случилось так называемое «изнасилование» несовершеннолетней. В той жизни знаменитого и порочного режиссера (стоит поглядеть пару его фильмов), которую он вел, его, конечно же, окружали юные модели и юные актрисы, и, я полагаю, он не спрашивал у них паспорт, прежде чем лечь с ними в постель и заняться любовью. Годы были семидесятые, люди в Штатах совокуплялись так же легко, как стакан воды осушали, AIDS еще не напугали общество. К тому же американочки в хорошем своем климате, в изобильной стране, с хорошей пищей и отличными условиями жизни взрослеют рано. Так что в тринадцать и пятнадцать выглядят как во все двадцать. Ошибся возрастом.
Ему пришлось бежать во Францию, благо он там родился в Париже, от польских еврейских родителей и имел право на гражданство. В Америке писали о его побеге, однако газеты его особенно не осуждали, зная кинобизнес и нравы, которые там царят. Газеты поражались его несчастливой судьбой. Трагичность его судьбы была связана с женщинами. В 1968 году он женился на актрисе Шэрон Тэйт, а в 1969 году ее в его отсутствие зверски убили, беременную, члены секты Чарльза Мэнсона. То убийство он, возможно, сам себе накликал, потому что в 1968 году на экраны вышла его дьяволиада «Ребенок Розмари», кошмарноватый ужастик… Нельзя всуе расхаживать у дьявольского пламени, так как рано или поздно можешь свалиться в него… Свалился.
И вот через восемь лет после убийства беременной жены и друзей (его друзья-поляки гостили у режиссера), всего лишь через восемь лет, — еще один удар судьбы, и вновь причиной служит женщина! Обвинения в изнасиловании были позднее сняты с него, однако остались обвинения в сексуальной связи с несовершеннолетней. И он остался жить в Париже, невъездной в Соединенные Штаты Америки. Франция — прекрасная страна, но в ней не находится Hollywood. А ему нужен именно Голливуд, он чахнет без…
Во второй половине восьмидесятых я встречал его несколько раз в Париже в ночном клубе «Bains-Douches». Клуб открылся в 1987-м в здании «Бани-Души», которое было лишь слегка перестроено, сохранив экзотизм и безумие публичных бань. Например, можно было спуститься в бассейн без воды по лесенке: там стояли столики, сидели посетители. «Bains-Douches» не уступали в безумии знаменитой «Студии-54» в Нью-Йорке. В 1987–1988 годах из этого клуба шла прямая трансляция передачи «Полуночные бани». Я был приглашен на первую, познакомился там с председателем Национального собрания Франции Жаком Шабан-Дельмасом, а также с дебютировавшей в тот вечер певицей-подростком Ванессой Паради. Помню, голова у меня была забинтована, накануне в рабочем пригороде Парижа мне дали трубой по голове. Когда я покидал «Бани-Души», был пятый час ночи, туда вошел он, Роман Полански, в пластиковой парке, маленький, нахохлившийся, замерзший. И один. Несмотря на пятый час ночи, у входа стояла небольшая толпа, так что ему пришлось рассекать толпу. Они прошуршали вслед ему: «Полански… Полански…» Его почтительно пропустили, расступились перед ним охранники клуба. Он прошел понурый и безмолвный. Я подумал тогда, что он одинок и невесел. Знаменитости редко бывают в таком состоянии.
И вот он захвачен в плен странно диким швейцарским правосудием. Мы знаем, что у швейцарцев мощные банки, дорогие часы, отличный фирменный сыр и очень сильная валюта — швейцарский франк. Стать швейцарским гражданином ой как нелегко. Загадкой остается, почему они взялись мучать Полански. Ему семьдесят шесть лет, его мать погибла в Освенциме, беременную жену зверски убили… У меня появилась огромная неприязнь к Швейцарии, а у вас?
LOVE STORIES
Светлый Эрос, темный Эрос
Светлый — это когда оба молоды, она — сияющая и, естественно, наивно похотливая, она — нимфа, он — пастушок. Юный, нечесаные кудри, наглые глаза, вздыбленные от желания в паху штаны из грубой, ржаного цвета ткани, крепкие загорелые плечи. У нее длинные молочно-белые ножки, выпяченный животик, нежная попа. Нимфа и пастушок совокупляются при каждой возможности: на полянах, у ручья, в лесу, под лучами солнца, бьющими в глаза, в стогах. Светлый эрос — это эрос юных сверстников, первых Любовей. Светлый эрос — радостный.
Темный эрос представляется в нескольких классических парах. Мужчина — обязательно сатир, с рогами, либо кентавр с головой и торсом человека, но крупом животного. Мужчина темного эроса символизируется страшным самцом — козлищем. Я видел такое чудовище в 1997 году в Ставропольском крае, близ казачьего города Георгиевск. Он был посажен на улице на цепь. Ей-богу, он был страшнее не то что злобной собаки, он был страшнее тигра. Вонючий, поросший клоками седой, грубой шерсти, на сильных ногах, мощная башка со страшными какими-то, эпохи палеолита, рогами. Рога — в наростах, глаза, налитые кровью, он зловеще звенел своей цепью. Неподалеку была церковь. Прохожие жались узкой струйкой к этой церкви, там была протоптана тропинка, подальше от чудовища. Его привезли в это место для случки с местными козочками из какой-то дальней станицы. Представляю, что он делал с местными козочками…
В паре темного эроса мужчина — самец-сатир, страшный козлище, девочка-female может быть и козочкой-нимфочкой, и обильной телесами мамой семейства. Всё равно тон, высоту, характер страсти задает он, интенсивность похоти. Безусловно, к темному эросу относится его крайность — инцест. Между козлищем-отцом и нежной нимфочкой-дочкой. Еще один вариант крайности: сатанинская черная дама Лилит (заменяющая в паре седого кентавра, сатира, фавна) и пастушок. Если это инцест, то сатанинская Лилит-мама задает трагический, дьявольский тон, и нежный отрок, тычащийся в мамку своей трогательной нежностью, положения не спасает, их эрос черен, а по краям алеет адским пламенем. Темный эрос — чаше всего гибельная страсть. Он — грех по определению. Он невесел, однако крепок и тянет к себе. Простые пары, живущие в темном эросе, спасены от разрушения только своим неведением, ибо не ведают, что творят.
Оглядываясь на свою жизнь, вижу, что светлый эрос был у меня с Еленой, после темного эроса с Анной. Старше меня на шесть лет, телосложением — богиня Деметра, широкобедрая и невысокая, Анна была классическая Лилит, да еще безумна временами. (Правда, она была доброго нрава. Я написал о ней в книге «Молодой негодяй».) После темного эроса с Анной светлый с Еленой был для меня как поток радостных аполлонических солнечных лучей-стрел, мне было и светло и радостно. Все, кто наблюдал нас в те годы (все они, впрочем, давно умерли, поэты Цыферов, Сапгир, Холин), — все отмечали, какая мы были наивная, светлая, сияющая пара: пастушок и нимфочка.
С Наташей Медведевой эрос был светел в самом начале, а в последние годы был большим страданием. Период отношений пастушок — нимфочка был вскоре смыт ее алкогольными приключениями в мире мужчин. Образовались отношения Лилит и сатира, а они невыносимы. Не так давно у меня опять была подобная связь с некой двадцатитрехлетней сатирессой. Я не смог с ней существовать достаточно долго, связь продлилась четыре месяца. Я называл ее «Зверь».
В настоящем моем возрасте я обречен на темный эрос. Увы.
Диспетчер Людмила
Память — как большой черный мешок. Шаришь в памяти, обыскиваешь дальние углы, вроде всё знаешь в твоем мешке что лежит, но время от времени вдруг вытаскиваешь то, что никак не ожидал увидеть. Чего не ожидал найти.
Сегодня я обнаружил там Людмилу. Она появилась в моей странной жизни в 1995-м. Я баллотировался в Госдуму в северо-западном углу столицы, вот округа я уже не помню. Я выступал перед избирателями в библиотеках, и центрах социального обеспечения, и везде, где мог, потому что в несколько клубов и на несколько предприятий меня не пустили. Так, не пустили на табачную фабрику «Ява», поскольку ее продали англичанам, а англичане не хотели никакой агитации на их фабрике. В тот вечер я выступал в большой библиотеке в районе Савеловского вокзала. После встречи я торопился на следующую встречу с избирателями, она попросила меня подписать книгу. Я сказал, что мне некогда, и посмотрел на нее. Она была высокой молодой женщиной с медовыми глазами, бледным лицом и чувственным ртом. «Поехали со мной, — сказал я, взял ее за руку и повел к машине, — подпишу в дороге». Действительно, вечером я подписал ей книгу, правда, уже в квартире в Калошином переулке на Старом Арбате, я снимал ее и жил тогда один. Я подписал ей книгу уже после того, как мы стали любовниками. Я тогда не разводил сантиментов, не задавал женщинам вопросов, а брал их в руки. В большинстве случаев меня не отвергали.
Оказалось, что она работает диспетчером ЖЭКа в моем именно ЖЭКе, что на Старом Арбате. Ну, знаете, вы звоните в ЖЭК, или ДЕЗ, или как там называется сейчас жилищная контора, а там отвечает женский голос. Вот это Людмила. И вы ей сообщаете, что хотите, чтоб вам прислали слесаря. Или электрика. А жила она в подмосковном городе Королев. У нее было двое детей и муж, которого она без смеха отрекомендовала — «муж-фашист». Он был членом группировки, отколовшейся от РНЕ. Она сказала, что до сих пор никогда не изменяла мужу, и, вы знаете, я ей поверил. Она выглядела убедительно. Молчаливая, ласковая, совсем простая женщина с крупным горячим белым задом, иссосанными детьми сиськами и хрупкими плечами. Длинные тяжелые волосы, у корней чуть темнее, но было ясно, что она натуральная блондинка.
Ночами мы не спали. Она приходила после дежурства, снимала свою коричневой кожи куртку, узкую юбку, и мы потом всю ночь жили в постели. В постели ели, пили, любили друг друга, смотрели телевизор. Да, вот так, банально, телевизор. Однажды мы целую ночь смотрели фильм «Майская ночь, или Утопленница». Было очень страшно смотреть, как жуткая панночка пыталась достать бурсака Хому Брута из мелового круга, как летал со свистом гроб с панночкой, как потом привели Вия. Мы от страха прижимались друг к другу как дети и тихо постанывали. Будучи старше ее лет на двадцать минимум, я всё же чувствовал, что она пытается относиться ко мне как к еще одному ребенку, первому по старшинству. Я такого отношения очень не люблю, потому я порой кричал на нее. Она слушалась.