Пройдя через амбар насквозь, они вышли на погрузочную платформу к той самой палатке, возле которой стоял первый часовой. Здесь им пришлось ждать. Никто не объяснял, чего они, ждут и зачем. Охранники разговаривали с часовым, а каторжники в ряд, как вороны на заборе, сидели вдоль края платформы, болтая скованными ногами над бурой застывшей гладью, откуда, словно вопреки логике отвергая перемены и предвестья беды, подымалась целая и невредимая насыпь, молчали и глядели через пути, туда, где отрезанная дорогой половина города — макет из неподвижных, строго чередующихся элементов: дом, куст, дерево, — казалось, плыла по бескрайней текучей равнине под разбухшим серым небом.
Через какое-то время с фермы прибыли остальные четыре грузовика. Тесной колонной, бампер к бамперу, шурша колесами, будто разрывая шелк, они вползли на пандус и скрылись за амбаром. Потом сидевшие на платформе услышали топот и глухое клацанье кандалов: из дверей амбара вышла первая партия вновь прибывших, за ней вторая, третья… — теперь их, одетых в полосатые тиковые комбинезоны и куртки, было здесь уже больше сотни, да еще пятнадцать — двадцать охранников с винтовками и пистолетами. Те, что приехали первыми, встали и, смешавшись с новенькими, расхаживали по двое, как пары близнецов, соединенных клацающей, бренчащей пуповиной; а потом заморосил дождь, неспешный, ровный, мелкий, будто был не май, а декабрь. Но никто из них не сделал и шагу к открытой двери амбара. Они даже не глядели в ту сторону — ни с тоской, ни с надеждой, ни безнадежно. Ничего такого у них, наверно, и в мыслях не было, ведь они, без сомнения, понимали, что, даже если амбар еще не набит до отказа, оставшееся место понадобится для мебели. Как, наверно, и понимали, что, даже найдись там свободный закуток, он не для них: не потому, что охранники хотят, чтобы они вымокли, а просто охранникам и в голову не придет увести их из-под дождя. В общем, они просто перестали разговаривать, подняли воротники и, скованные по двое, стояли, словно выведенные на старт пары гончих псов: стояли неподвижно, терпеливо, почти задумчиво, повернувшись к дождю спинами, как овцы или коровы.
Еще через какое-то время они заметили, что на платформе уже больше десятка солдат — в прорезиненных накидках солдатам было тепло и сухо — и один офицер с пистолетом на боку; потом, хотя они даже не шелохнулись, донесся запах еды, и, повернувшись, они увидели, что прямо в дверях амбара установлена военная полевая кухня. Но они не тронулись с места, они ждали, пока их построят в шеренгу, и лишь тогда, медленно продвигаясь вперед и терпеливо пригибая голову под дождем, получили каждый миску похлебки, кружку кофе и два куска хлеба. Ели тоже под дождем. Садиться не стали, потому что платформа была мокрая, просто опустились по-деревенски на корточки, сгорбились и нагнулись вперед, пытаясь заслонить миски и кружки, но дождь все равно с плеском лил туда, как в крохотные пруды, и неслышно, невидимо пропитывал собой хлеб.
Они простояли на платформе три часа, прежде чем за ними пришел поезд. Стоявшие ближе к краю увидели его первыми и глядели не отрываясь — пассажирский вагон, похоже, вез себя сам и, хотя никакой трубы они не видели, тащил за собой облако дыма: вместо того чтобы улетать вверх, это облако, медленно и тяжело смещаясь вбок, опускалось на залитую водой землю, невесомое и в то же время вконец обессиленное. Поезд подъехал и остановился — не состав, а всего один, старого образца деревянный вагон с открытой задней площадкой, прицепленный к передку небольшого, куда меньше, чем вагон, маневренного паровоза. Их погнали садиться, и они толпой ринулись в передний конец вагона, где стояла маленькая чугунная печка. Она не горела, но они все равно сгрудились вокруг нее, вокруг холодного и немого куска металла в линялых потеках табачных плевков, хранившего призрачные воспоминания о тысячах воскресных экскурсий — Мемфис или Мурхед, и обратно; орешки, бананы, мокрые пеленки, — и, толкаясь, протискивались поближе.
— А ну, угомонитесь, хватит! — закричал один из охранников. — Рассаживайтесь, быстро!
В конце концов трое охранников, отложив пистолеты, пробились сквозь толчею, разогнали их, заставили пройти назад и сесть на лавки.
На всех лавок не хватило. Многие стояли в проходе, стояли, все так же скованные кандалами; потом они услышали, как зашипел выпущенный из тормозов воздух, паровоз дал четыре гудка, вагон лязгнул и пришел в движение; платформа и амбар умчались прочь — казалось, поезд рванул с места на полной скорости; и снова, как недавно, когда он приближался к платформе, возникло ощущение чего-то нереального: тогда, хотя паровоз был сзади, поезд ехал вперед, а сейчас, хотя он ехал назад, паровоз был спереди.
Когда и пути, в свою очередь, ушли под воду, каторжники даже не обратили на это внимания. Они почувствовали, что поезд встал, услышали протяжный, с воем пролетевший над пустошью, безответный, скорбный и отчаянный гудок, но даже не полюбопытствовали, в чем дело; и они все так же безучастно — одни сидя, другие стоя — смотрели в исполосованные дождем окна, когда поезд вновь пополз, а коричневая вода забурлила между рельсами, закрутилась между спицами колес и заплескалась облаками пара о набитое огнем, провисшее брюхо паровоза; опять раздались четыре коротких гудка, но сквозь торжество победы, сквозь гонор в них пробивалась обреченность и даже слышались прощальные нотки, как будто стальная машина сама понимала, что остановиться больше не посмеет, а вернуться назад не сможет. Два часа спустя — начинало смеркаться — за полосами дождя они увидели горящую ферму. Дом стоял в пустоте и окружен был пустотой; ясное, ровное, похожее на погребальный костер пламя, чопорно отстраняясь от своего отраженного в воде двойника, горело в полумраке над мерзостью водяного запустения — в этой картине было нечто, само себе противоречащее, вызывающее и фантастическое.
Вскоре после наступления темноты поезд остановился. Каторжники не знали, где они находятся. И не спрашивали. Им бы и в голову не пришло об этом спросить — они же не спрашивали, зачем и почему их увезли. Они даже не могли ничего разглядеть, потому что света в вагоне не было, а окна, снаружи мутные от дождя, изнутри запотели от жара спрессованных тел. Им были видны только молочные вспышки мигавших неизвестно откуда сигнальных огней. Издали доносились какие-то голоса, команды, потом охранники в вагоне начали на них кричать; каторжников подняли и погнали к выходу. Сквозь клочья плывшего вдоль вагона пара они спустились навстречу его злобному шипению. Параллельно поезду, сам похожий на поезд, стоял массивный тупорылый моторный катер, а за ним тянулась на тросе вереница яликов и плоскодонок. Солдат вокруг было много; отблески огней играли на стволах винтовок, на пряжках патронташей, и, когда каторжники, опасливо ступая в доходившую до колен воду, рассаживались по лодкам, на кандалах тоже мерцали и дрожали блики; а тем временем и вагон и паровоз вовсе исчезли в клубах пара, потому что машинист с кочегаром уже выбрасывали из топки горящий уголь.
Спустя час они увидали впереди какие-то огоньки — на горизонте подрагивала тусклая полоска из крохотных красных точек, будто подвешенная к небу. Но прошел еще час, пока они туда доплыли, и, сидя на корточках, кутаясь в намокшие куртки (с дождем они свыклись и давно не чувствовали отдельных капель), каторжники наблюдали, как огоньки все приближаются, а потом проступил и сам гребень дамбы; вскоре они начали различать поставленные в ряд армейские палатки и людей вокруг костров, от которых на воду падало зыбкое отражение, высвечивая беспорядочное скопление лодок, привязанных возле дамбы, что темной громадой высилась уже почти над головой. Внизу среди лодок мигали и переливались огоньки; катер, заглушив мотор, тихо скользил к причалу.
Поднявшись на вершину дамбы, каторжники увидели перед собой длинную череду серых палаток, перемежавшихся кострами, возле которых, среди бесформенных тюков с одеждой стояли или сидели на корточках люди — мужчины, женщины и дети, негры и белые, — их глаза поблескивали в свете костров; повернув головы, они молча разглядывали полосатую форму и кандалы; ниже по склону, тоже сбившись в кучу, как лодки, но не привязанные, стояли с десяток мулов и две-три коровы. А потом высокий каторжник услышал какой-то посторонний звук. Не то чтобы услышал сразу и внезапно, а просто вдруг понял, что слышит его давно; но звук этот был настолько чужд всему познанному им миру, настолько не поддавался никакому сравнению, что до этой минуты он даже не воспринимал его, не подозревал о нем, как, должно быть, не подозревает об окружающем ее грохоте букашка, несущаяся на камне вместе с лавиной; чуть ли не весь день сегодня он провел на воде и уже семь лет пахал, боронил и сеял в тени высокой дамбы, на которой сейчас стоял, но тем не менее далеко не сразу признал этот низкий глухой рокот. Он остановился. Колонна каторжников, врезавшись в него, качнулась назад, словно затормозивший товарный поезд, и кандалы загремели, словно вагоны.
— Шагайте! — крикнул охранник.
— Что это там? — спросил высокий каторжник.
Ему ответил негр, сидевший на корточках возле ближнего костра.
— Это он, — сказал негр. — Это Старик.
— Старик? — переспросил каторжник.
— Чего встали? Эй, вы там, шагайте! — закричал охранник.
Они пошли дальше; навстречу попалось еще несколько мулов — те же скощенные глаза, те же отвернутые на миг от костров длинные угрюмые морды, — потом, миновав их, они вышли к пустому палаточному городку: легкие походные солдатские палатки, все двухместные. Охранники начали их туда загонять, по шесть скованных парами каторжников в каждую палатку.
На четвереньках, будто собаки, пролезающие в тесную конуру, их шестерка заползла внутрь и кое-как разместилась. От сбившихся в кучу тел в палатке скоро стало тепло. Постепенно они угомонились, и теперь слышно было уже всем; они лежали молча и слушали басовитый рокот — глубокий, наполненный силой и мощью.
— Старик? — снова спросил поездной грабитель.
— Угу, — отозвался кто-то. — Он о себе понятие имеет, ему хвастать не надо.
На рассвете охранники разбудили их, пиная сапогами торчавшие наружу пятки. Напротив раскисшего причала и скопища лодок поставили полевую кухню, откуда уже доносился запах кофе. Вчера они ели всего один раз, да и то в полдень, под дождем, но по крайней мере высокий каторжник двинулся за едой не сразу. Вместо этого он впервые взглянул на Старика, на великую реку, рядом с которой провел эти последние семь лет, но которую никогда прежде не видел; замерев, пораженный своим открытием, он стоял и смотрел на строгую, нигде не нарушенную волнами и лишь слегка покачивающуюся серо-стальную поверхность. Река простиралась далеко за доступные его глазу пределы — покрытая шоколадной пеной, грузно колыхавшаяся ширь только в одном месте, примерно в миле от него, была прорезана хрупкой, на вид тонкой, как волос, линией, и мгновенье спустя он догадался: Это же еще одна дамба, спокойно подумал он. И мы оттуда выглядим точно так же. То, на чем я стою, оттуда выглядит именно так. Сзади что-то ткнулось ему в спину; голос охранника пронесся над ухом:
— Пошел! Пошел! Еще будет время насмотреться.
Им выдали те же, что вчера, похлебку, кофе и хлеб; они опять сели на корточки и, хотя дождя пока не было, заслонили собой миски и кружки. Ночью из воды всплыл совершенно целый сарай. Прижатый течением к дамбе, он застыл неподалеку от причала, на нем толпой копошились негры: отрывая дранку и доски, они переносили их на берег; высокий каторжник неторопливо, сосредоточенно жевал и смотрел, как сарай тает прямо на глазах — точно дохлая муха, исчезающая под кучей трудолюбивых работяг-муравьев.
Они кончили есть. Тут снова, как по команде, пошел дождь, но они все так же стояли или сидели на корточках в своих задубевших робах, которые за ночь нисколько не высохли, а просто немного нагрелись, чуть выше температуры воздуха. Потом их подняли, разделили по списку на две группы, заставили одну группу вооружиться грязными ломами и лопатами, и всех вместе погнали наверх. Вскоре к причалу, скользя, вероятно, над лежавшей в пятнадцати футах под килем хлопковой плантацией, подошел катер со свитой лодок, осевших в воду по самые борта; в лодках, держа на коленях узлы с вещами, ехало множество негров и горстка белых. Когда мотор на катере заглушили, над водой раздалось треньканье гитары. Лодки причаливали и разгружались; каторжники смотрели, как мужчины, женщины и дети, волоча тяжелые мешки и взвалив на плечи увязанные в одеяла пожитки, карабкаются наверх по скользкому склону. А гитара все тренькала, и наконец каторжники увидели его — молодого черного узкобедрого парня с гитарой на перекинутой через шею бечевке. Он взбирался на дамбу, продолжая перебирать струны. Кроме гитары, у парня не было с собой ничего — ни еды, ни смены белья, ни даже пиджака.
Высокий каторжник был так поглощен этим зрелищем, что не услышал охранника, пока тот не выкрикнул его имя, подойдя вплотную.
— Заснул, что ли?! — гаркнул охранник. — Вы, ребята, как, с лодкой управитесь?
— А где с ней надо управляться? — спросил высокий.
— В воде, — отрезал охранник. — Ты думал, где?
— Туда я ни на какой лодке не поплыву, — высокий косо мотнул головой, показывая на невидимую реку по ту сторону дамбы.
— Нет, это с нашей стороны. — Охранник нагнулся и ловко разомкнул цепь, соединявшую высокого каторжника с тем, толстым, безволосым. — Тут рядом, чуть дальше по дороге. — Он выпрямился. Оба каторжника следом за ним спустились к лодкам. — Держитесь вон тех столбов, пока не доплывете до автозаправки. Ее вы сразу отличите, у нее еще крыша видна. Заправка стоит на протоке, а что это протока, тоже сразу поймете — там верхушки деревьев торчат. Поплывете вдоль протоки, пока не увидите разросшийся кипарис. На нем женщина сидит. Снимете ее оттуда, потом развернетесь, возьмете круто влево, на запад, и доплывете до сарая, где на крыше сидит мужчина… — Он повернулся и посмотрел на них: оба каторжника стояли совершенно неподвижно, с напряженными лицами и оценивающе поглядывали то на лодку, то на воду. — Ну? Чего вы ждете?
— Я грести не умею, — сказал толстый.
— Значит, самое время научиться. Садитесь в лодку, — приказал охранник.
Высокий подтолкнул напарника вперед.
— Залезай, — сказал он. — Не трусь, ничего с тобой не будет. Купать тебя никто не собирается.
Оттолкнувшись от берега — толстый устроился на носу, а высокий сел ближе к корме, — они увидели, что охранники расковали еще несколько пар и подводят их к лодкам.
— Я вот думаю, а сколько еще парней тоже первый раз видят такую большую воду? — сказал высокий.
Толстый ничего не ответил. Он стоял на коленях на дне лодки и опасливо шлепал по воде веслом. Уже в самом наклоне его мясистой, мягкой спины отражались недоверие и тревожная настороженность.
Вскоре после полуночи в Виксберге причалило спасательное судно, до краев набитое лишившимися крова людьми. Это был пароход, предназначенный для мелководья; весь день он шарил по зажатым среди кипарисов и эвкалиптов протокам и обыскивал хлопковые поля (иногда вместо того, чтобы плыть, он тащился на брюхе), собирая свой скорбный груз с крыш домов и сараев, а порой даже с деревьев, и сейчас пришвартовался в этом выросшем как на дрожжах городе несчастных и отчаявшихся, где под моросью дождя чадили язычки керосиновых ламп, а спешно проведенный электрический свет озарял мерцанием штыки военной полиции и повязки с красным крестом на рукавах врачей, медсестер и работавших в столовых добровольцев. Обрывистый берег над причалом был сплошь уставлен палатками, но тем не менее их не хватало на всех; люди укрывались кто где мог, некоторые же, и в одиночку, и целыми семьями, сидели и лежали прямо под дождем, мертвые от усталости, а между ними, обходя их, переступая через них, сновали врачи, медсестры и солдаты.
Среди первых с парохода сошел один из надзирателей колонии, почти вплотную за ним следовали толстый каторжник и еще один белый — щуплый человечек с изможденным небритым серым лицом, все еще выражавшим беспредельное возмущение. Надзиратель, казалось, точно знал, куда ему надо. Сопровождаемый своими не отстающими ни на шаг спутниками, он уверенно протискивался между грудами мебели и обходил спящих, пока наконец не оказался в ярко освещенном и наспех приспособленном под кабинет помещении — по существу, здесь было что-то вроде военного штаба, — где за столом сидел начальник колонии, а рядом с ним два армейских майора.
Надзиратель не тратил времени на предисловия.
— У нас пропал человек, — сообщил он и назвал фамилию высокого каторжника.
— Пропал? — переспросил начальник.
— Ага. Утонул. — Не поворачивая головы, надзиратель приказал толстому: — Расскажи.
— Это ведь он сказал, что умеет грести, — начал толстый. — А я такого отродясь не говорил. Я уже ему объяснял, — он кивком показал на надзирателя. — Я грести не умею. И значит, когда мы добрались до протоки…
— Не понимаю, о чем он, — перебил начальник.
— Это с катера увидели, — объяснил надзиратель. — У протоки на кипарисе сидела женщина, а подальше сидел вот этот, — он показал на своего второго спутника; начальник и оба майора повернулись и поглядели на него, — на сарае. Катер их не подобрал, там уже места не было. Рассказывай дальше.
— Ну вот, подъезжаем мы, значит, туда, где была протока, — продолжил толстый напрочь лишенным интонаций голосом, монотонно, без пауз. — И тут лодка у него вырвалась. Что случилось, я не знаю. Я просто сидел и ничего не делал, потому что он же ясно сказал, что грести умеет и с лодкой управится. Никакого водоворота я не видел. Просто лодку вдруг крутануло и понесло назад будто ее к поезду прицепили а потом она опять закрутилась а я случайно посмотрел наверх, а там прямо надо мной была ветка и я успел за нее ухватиться а лодку из-под меня выдернуло одним махом все равно как носок с ноги и я потом увидел только что она перевернулась а этот который говорил что грести умеет цеплялся за нее одной рукой, а другой все держал весло. — Он кончил говорить. Его голос не понизился, не затих, а просто разом оборвался, и каторжник застыл в молчании, глядя на стоявшую на столе ополовиненную бутылку виски.