Впрочем, он быстро о них забыл.
На стене у арки, ведущей из чистого от снега двора на пока пустынную улицу, Агафонкина встретила надпись черной краской. Кто-то вывел неровные крупные буквы:
УЗУН ТУРАН ЯШАМАК!
“Что это? – удивился Агафонкин. – Зачем? Гастарбайтеры балуются”, – подумал он, вспомнив, что в подвале жили работавшие на соседней стройке туркмены.
Он прошел арку, дошел до Зубовской площади и остановился, замерев в изумлении: вместо серого громоздкого – солидного – здания Счетной палаты площадь занимала огромная – метров двадцать ввысь – статуя волчицы из серого серебристого металла. Что это волчица, а не волк, было ясно по длинным соскам, к которым припал металлический пожилой круглолицый человек с чубом поперек лба. У подножия монумента стояли корзины мороженных от холода цветов с лентами, на которых золотом выделялись знакомые буквы кириллицы, что никак не складывались в понятные Агафонкину слова. Рядом мерз, переминался почетный караул в странных башлыках вместо шапок. Караул был вооружен длинными пиками, с которых свисали шкурки малых меховых животных.
Агафонкин оглянулся вокруг, чтобы найти поддержку в знакомой реальности повседневного мира – здания, магазины, московские люди. Улица была пуста, лишь шагах в двадцати мужик со светлым вихром чистил скребком тротуар, уминая счищенный снег к полоске бордюра – чтоб не заваливать проезжую часть.
Мужику было жарко, он сдвинул потертую шапку, расстегнул ватник и напевал знакомую Агафонкину песню с чужими словами:
Агафонкин прислушался, боясь поверить тому, что слышал.
Он подошел чуть ближе и кашлянул.
– Земляк, – позвал Агафонкин, – есть минута?
Мужик, полусогнутый от напряжения, толкавший нараставшую на скребке горку снега к укатанной проезжей дороге – улице Бурденко, что вела к Садовому кольцу, замер, странно дернулся, словно его ударили, и оглянулся на Агафонкина. Агафонкин улыбнулся.
– Слышь, друг, – начал Агафонкин, – я хотел спросить…
– Гит бурда́н, шайтан, уза́к сус гит, – забормотал мужик. – Он смотрел на Агафонкина со страхом, смешанным с подозрением.
Мимо, звонко цокая копытами по подмороженной мостовой, медленно проехали два всадника в таких же странных башлыках, как и у караула, охранявшего статую волчицы. Мужик быстро сдернул шапку и поклонился, опустив глаза. Агафонкин проводил их взглядом: всадники выехали на Садовое кольцо и двинулись наперерез потоку машин в сторону Ордынки. Машины остановились, пропуская этот неторопливый дуэт. Мужик натянул шапку и посмотрел на Агафонкина с удивлением: страха во взгляде больше не было, его заменило любопытство.
– Казаки? – спросил Агафонкин, кивая на удаляющихся в облачке пара, окружающем лошадей, всадников.
– Башибузуки, – ответил мужик. Он оглянулся и оперся на скребок: – Сан кимси́н?
– Что? – удивился Агафонкин. – Я не понимаю. Я только по-русски говорю.
Мужик охнул и присел от удивления. Он опасливо оглянулся еще раз и, нагнувшись к Агафонкину, спросил с сильным среднеазиатским акцентом:
– Ты кто? Из дальних лесов?
– Из дальних лесов? – переспросил Агафонкин. – Да нет, я здесь за углом живу, на 3-м Неопалимовском. А ты откуда? Ты – русский?
Мужик закрыл рот ладонью, покачал головой, словно Агафонкин сказал что-то неприличное, и, понизив голос, сказал:
– Урус я, урус. Ты почему по-славски говоришь? Здесь же Священная Ставка Хана. Ты что, не знаешь: кроме дальних лесов по-славски нельзя говорить?
– Не знаю, – сознался Агафонкин. – Я думал – можно. Я здесь всегда говорю по-русски.
– Странный ты, – решил мужик. – Может, ты из тайной секир-нукерии? Так я плохого не делал, ходжа. Бен бир шай Япмадим.
– Это ты на каком? – поинтересовался Агафонкин.
– По-половецки, по какому же, – ответил мужик. Он задумался. – Нет, на секир-нукера ты не похож. Откуда, говоришь, приехал?
– Да не приехал я, – объяснил Агафонкин. – Я прямо здесь живу. – Он махнул рукой в сторону своей улицы: – На 3-м Неопалимовском.
Мужик покачал головой:
– Эта улица зовется Учунжу́ Сока́к Янги́н. – Он взглянул на остолбеневшего Агафонкина и, чуть помедлив, перевел: – Улица Третьего Пожара. Я знаю, еще дед мой здесь подметал. Мы – потомственные.
Агафонкин оглянулся, как любил оглядываться Платон Тер-Меликян в поисках ответов на заданные ему вопросы. Мир молчал, словно вопросы Агафонкина его не касались. Может, так оно и было.
Неожиданно мужик снова стащил с головы шапку, обнажив светло-вихрастую голову, на которой мелкой пудрой сразу начал оседать вновь пошедший несильный снег. Мужик уставился в землю, показывая смирение и готовность услужить.
Агафонкин оглянулся.
Мимо ехала небольшая арба, запряженная осликом. На спине ослика тяжелыми кожаными грушами с двух сторон свисали бурдюки с водой. Возница в светлом бурнусе натянул поводья, поравнявшись с Агафонкиным. “Не может быть, – отказывался верить Агафонкин. – Я же проснулся”.
– В дорогу собрался? – спросил Мансур. – Садись, урус, подвезу.
Мансур подстегнул ослика, и они под его ходкое цоканье двинулись по улице Бурденко к Садовому кольцу. Агафонкин оглянулся на Зубовскую площадь.
– Мансур, а статуя эта, с волчицей – Ромул и Рем, что ли? – спросил Агафонкин. – И где тогда Рем? И почему здесь? Она же в Риме должна стоять.
– Какие на хуй Ромул и Рем? – расстроился Мансур. – Зачем нам Ромул и Рем?! Это Лев Николаевич Гумилев сосет Священную Серую Волчицу Бозкурт, символ и защитницу Турана. Означает преемственность и доминирование тюркского элемента в Орде.
– В Орде? – Агафонкин совсем растерялся. – Где мы, Мансур? Снова в твоей евразийской мечте?
Мансур повернулся к Агафонкину:
– Ты, Алеша, отверг мою мечту и думал, я тебя отпущу? Думал, проснешься и все – Мансур с его глупыми галлюцинациями остался в старом сне? Нет, не хотел поверить в евразийскую мечту, теперь поживешь в пантуранской реальности.
Снег меж тем продолжал парить в воздухе, оседая на лицах и волосах, кружа перед глазами, туманя, заволакивая мир, отчего мир казался миражом еще бо́льшим, чем нынешняя интервенция Мансура. Агафонкин думал, как Мансур собирается держать его в своей галлюцинации: ведь кончится водка, кончится и его способность к гипнозу.
– Думаешь, я протрезвею, и гипноз пройдет? – Мансур подстегнул ослика, несильно шлепнув вожжами по серым бокам. – Нет, Алеша, останешься жить в нашей прекрасной Орде. Навсегда.
Он засмеялся и толкнул Агафонкина локтем в бок. Агафонкин тоже развеселился.
– Ну и останусь, что ж такого, – согласился Агафонкин. – Чем здесь хуже, чем было в России? Выучу половецкий, приживусь. А что за Орда, Мансур? Золотая Орда?
Они проехали поворот к Фрунзенской и въехали на мост. Посреди моста стояла еще одна статуя Священной Серой Волчицы Бозкурт, поменьше.
– Зачем Золотая? – Мансур стряхнул снег с бровей. – Золотая была и прошла, мы о ней еще поговорим. Наша называется Нефтяная Орда, – со значением сказал Мансур. – Получай, урус, пантуранскую Нефтяную Орду.
– Да я не против, – заверил Агафонкин. – Я готов. Евразийцы все, как один. Хотя от Европы, Мансур, тоже отказываться не нужно. Там есть что позаимствовать.
– Знаешь, что такое газават? – спросил Мансур. – Это священная война. Так вот, мы, туранцы, всем этим европейским влияниям объявили нефтегазават. Еще при прежнем хане, Лукойле 6-м.
– Лукойле 6-м? – растерянно спросил Агафонкин. Эта интервенция выходила за рамки обычных безобидных мансуровских галлюцинаций.
– Лукойле 6-м, – подтвердил Мансур. – А теперь правит его сын, Сургут-хан 3-й. Истинный туранец.
Они выехали из туннеля под Ленинским проспектом на окончательно посветлевший воздух утреннего города и поехали близко к тротуару. Агафонкин заметил, что на круглых уличных часах, прикрепленных на столбе вдоль проезжей части, нет стрелок: просто пустой циферблат с цифрами. Это были уже третьи часы без стрелок. Агафонкин решил придержать все вопросы на потом.
Неожиданно Мансур притормозил арбу, натянув поводья. Агафонкин чуть качнулся вперед по инерции и схватился за Мансура, чтобы не упасть.
Тот брезгливо стряхнул его руку со своего рукава и спросил:
– Имеются у тебя вопросы по поводу новой жизни, урус? Спрашивай о своей судьбе, что с тобой будет.
– Перестань, Мансур, – засмеялся Агафонкин. – Ничего со мной не будет: ты протрезвеешь, интервенция закончится, мы проснемся дома, в Квартире, и ты придешь ко мне денег на похмелье просить. А я не дам.
Сказал и понял, что сам до конца в этом не уверен. Что-то в нынешнем пантуранском бреде было другим – более тяжелым, более плотным, более реальным. Словно он попал в тягучий кисель вместо прозрачного, легкого компота. Что-то во всем этом было немансуровское.
Сказал и понял, что сам до конца в этом не уверен. Что-то в нынешнем пантуранском бреде было другим – более тяжелым, более плотным, более реальным. Словно он попал в тягучий кисель вместо прозрачного, легкого компота. Что-то во всем этом было немансуровское.
– Я, пожалуй, пойду, – осторожно сказал Агафонкин. – Обживаться мне нужно в пантуранской Орде. Устроюсь на курсы половецкого. Соскучишься, приходи. Поговорим. Мы же все-таки соседи.
Он соскочил с арбы на тротуар и пошел в сторону Павелецкого вокзала. Агафонкин услышал конский топот и оглянулся: по Садовому – линейкой по двое в ряд – скакали шестеро башибузуков на вороных конях. “Хорошо в седле держатся”, – автоматически подумал Агафонкин: он все-таки как-никак служил ротмистром расквартированного в Варшаве Гродненского Гусарского Лейб-гвардии полка.
Неожиданно Агафонкин понял, что идет в потоке людей – в скученной массе одетых по-зимнему тел. Поток не спешил, не толкался, а целенаправленно тек к площади. Агафонкин чувствовал, как чувствуют течение реки, что люди не просто спешат в метро или торопятся не опоздать на работу – дошел каждый до своего места и нырнул в отдельность собственной жизни, перестав быть частью потока; нет, люди шли вместе, в место, как идут на демонстрацию или на казнь. Агафонкин пошел с ними.
Поток, несущий Агафонкина, повернул на Павелецкую площадь и принялся – единая человеческая масса – пополнять собою затопленное стоящими людьми пространство перед зданием вокзала. Агафонкин поднял глаза от плывущих перед ним спин и замер, чуть не вскрикнув от удивления: в центре площади – стремящимся ввысь разноцветным веретеном – кружилась огромная, выше окружающих площадь офисных зданий, юла Полустасова.
“Как я ее унесу, такую большую? – подумал Агафонкин и рассердился собственной глупости. – Это же галлюцинация, мираж. Нет здесь никакой юлы, обычная мансуровская интервенция. И все”.
Он, однако, не мог понять, как Мансур знает про юлу: Агафонкин никогда не обсуждал свои Назначения ни с кем, кроме Митька. Надумать юлу Мансур не мог: он, стало быть, знал, что Агафонкин ее потерял и ищет. Но как? Как?
Глубоко внутри, утопленная в липком страхе интуитивного знания, стиснутая отказом Агафонкина признать очевидное, упрямо толкалась уверенность – острая, как боль от пореза: это его юла. Потерянный им Объект Выемки. За который, как много раз обещал Митек, с него, Агафонкина, спросят.
Народ вокруг шумел ровным гулом толпы, ожидающей зрелищ. Люди смотрели на вертящееся в центре площади веретено и оглядывались вокруг. Агафонкин тоже оглянулся и только теперь увидел, что по периметру площади установлены высокие столбы с пустыми циферблатами часов без стрелок. Люди смотрели на циферблаты.
Агафонкину показалось, что юла растет. И, правда, чем больше крутилась она вокруг своей оси, тем больше вытягивалась юла ввысь, блестя разноцветными сторонами своих раскрашенных зеленым, красным и желтым боков. Никто, кроме Агафонкина, казалось, не замечал, что юла вытягивает себя своим кручением.
Неожиданно – без замедления, без предупреждения – юла остановилась, замерла посреди площади. Юла не балансировала на острие конуса, а застыла, не двигаясь. Агафонкин инстинктивно попятился, ожидая, что она, не движимая моментом верчения, упадет на толпу. Юла, однако, стояла абсолютно прямо, словно невидимая проволока соединяла ее с чем-то, с кем-то высоко в зимнем пантуранском небе Священной Ставки Хана.
Народ замолчал, подобрался. Тишина заволокла площадь, как туча. И тут пустые циферблаты часов, висящие на столбах, открылись, отошли на пружине, и из каждого образовавшегося пустого овала выехала фигурка Священной Серой Волчицы Бозкурт. Фигурки Волчицы замерли, чуть покачиваясь на держащих их пружинах, словно хотели рассмотреть людей внизу.
Толпа вздохнула, набрав морозный воздух, и выплеснула глухим единым рокотом знакомые русские слова:
– Какое время на дворе?
Часы молчали. Агафонкин посмотрел на замершую в центре площади юлу, и ему показалось, что она чуть вздрогнула.
– Какое время? – повторила толпа.
Фигурки Священной Серой Волчицы Бозкурт качнулись и, открыв пасти, хрипло пролаяли:
– Время московское, пространство минковское!
Агафонкин не сразу понял, что проснулся у себя в комнате.
Но сразу понял, что проснулся без юлы.
Глава первая МоскваШоссеЭнтузиастов88-28декабря2013года8:56
ТЕТРАДЬ ОЛОНИЦЫНАЯ никогда не видел моря. И там, где я родился и где рос, не было большой воды. Река – спокойная, ровная, долгая – текла мимо, не задевая нашей жизни, как не задевает жизнь людей, живущих вдали от станции, железная дорога: мелькнет поезд, пронесется дрожащей, словно мираж, лентой вагонов, простучит чечеткой колес по шпалам, и ничего после себя не оставит, кроме гудящих, остывающих, убегающих и не могущих убежать рельс. Так и наша река: все пыталась утечь от своих берегов, а не могла.
Впрочем, река появилась позже: там, где я родился, реки не было. Вокруг лежала степь, и далеко у горизонта качались, плыли куда-то синие холмы, поросшие незнакомым мелким лесом. Между нашей частью – Узел наведения авиации, УНА Чойр-2 – и далекими холмами монголы в треугольных шапках пасли овец. Военный аэродром, притаившийся у станции “18-й разъезд”, был для служивших оазисом привычной советской жизни: пятиэтажки, клумбы, детская площадка. Словно вокруг не звонкая от пустоты монгольская степь, а нормальное советское провинциальное детство, которого я так и не узнал.
Для меня нормальным детством было мое: самолеты МиГ-23, позывные “Урал” и Гоби-Сумбер – степь-пустыня, пространство-время, где ни отдельного пространства, ни отдельного времени, а лишь туго натянутая степь, покрытая зимой снегом, а весной – цветами и пахучей высокой травой. Летом трава сгорала, и нас, детей, учившихся в 13-й школе на территории части (почему 13-й?) отправляли “домой”, в Союз – к бабушкам и дедушкам, в другую жизнь, где не звучали позывные “Урал”, где речь не топорщилась знакомыми, родными сокращениями – УНА, ЗКП, РТО и где у людей были настоящие адреса с названиями городов и улиц, а не короткое “в/ч 22786”.
Я и Лена Голубева оставались в Чойр-2: нам было некуда ехать. Где теперь Лена? Где теперь 246-я истребительная авиационная дивизия 23-й Воздушной армии ВВС СССР? И где теперь СССР? Если верить Агафонкину, все это не окончилось, навсегда растворившись в зыбком воздухе монгольской степи, а продолжается, живет: звучат позывные “Урал”, застыл на постаменте самолет МиГ-21, ползут по потрескавшейся земле огромные тягачи на гусеничном ходу, и над всем этим – центр жизни Узла наведения авиации – большой локатор на насыпанном над бункером пригорке. Все это там. Навсегда. Вместе с СССР.
В то утро Агафонкин прибежал раньше обычного (смена начиналась в 8 утра) и отправился на поиски одной из старух. Тогда я не знал ее имени. Агафонкин не стал переодеваться в санитарной дежурке; он был взволнован и очень спешил.
Он поглядел на меня, как-то странно прищурился и спросил:
– Что, Иннокентий, скучаете по Монголии?
Я опешил: мы никогда не говорили о моем детстве на 18-м разъезде в тридцати километрах от городка Чойр Гоби-Сумберского аймака. Я не успел ответить, поскольку Агафонкин кивнул и ушел от наступившей неясности по стеклянной галерее, соединяющей шесть корпусов ДВС. Он спешил и – против своего обыкновения – не останавливался поздороваться с гуляющими по галерее старухами.
Комната Катерины Аркадиевны была пуста, как яичная скорлупа с высосанным сырым яйцом. В воздухе висел тонкий сладковатый запах духов, но он не мог заполнить пустоту. Агафонкин огляделся – вдруг где-то здесь прячется его юла, вздохнул и вышел в коридор. Ему было необходимо попасть в Событие МоскваСтромынка9-11ноября1956года13:14, и Тропа туда лежала через Катерину Аркадиевну. Агафонкин надеялся найти ее в столовой. И точно: там – в дальнем углу, отдельно от всех – нянечка Валя Тихонова кормила ее жидкой манной кашей с изюмом.
Катерина Аркадиевна подолгу не открывала рта, и Валя дула на ложку, приговаривая:
– Да ведь остыло уже, наказание мое, мне еще лежачую кормить в третьем корпусе. Да что ж за мучение такое?! Ну, еще одну ложечку съедим, и можно идти телевизор смотреть.
Про телевизор, впрочем, Валя обещала впустую: Катерина Аркадиевна никогда не смотрела телевизор. Она бродила по своей комнате и пела арии из прошлой жизни.
Агафонкин вызвался заменить Валю, и та, благодарная, ушла, передав ему ложку с белым, сладко пахнущим комочком.
Агафонкин сел на Валино место и посмотрел Катерине Аркадиевне в глаза: надеялся увидеть в них память об их недолгой любви. Или хотя бы золотистый блеск, наполнявший ее глаза в ноябре 56-го.