Бедняге Володьке помогли пойти побыстрее — обычно хороших работников стремятся отсрочить, а здесь наоборот, — служить в армию, и он весьма гордился, что попал в Прибалтику, где все чисто подметено («Клавку бы на экскурсию сюда!») и культурно, и есть большая газета военного округа, которая печатает все его заметки и статьи и высылает такие гонорары, про которые он и не мечтал. А как только начал писать в газету, то армейское начальство заметило это и пожелало держать его поближе к себе: ведь кто знает, что у него, военкора Володьки, на уме, а когда будет под надзором — факт, не вынесет мусор из дому. Оформили в солдатском клубе помощником начальника, и здесь он имел возможность не только писать, но и поигрывать на баяне. Баянист он был от Бога, ведь нот не знал, они для него — темный лес, а исполнял любой заказ — назови только мелодию. Подберет как нечего делать. Потому в отпуск приехал Володька в штатской одежде. Да из самой Прибалтики, понимать надо: шик-блеск! Редактор даже удивился: «Ты служишь или на заработках где?» В особенности всем запомнился красивый габардиновый плащик и, как бы в добавок к нему, модная шляпа. Отпускник устроил в редакции шикарный пир — за те деньги, конечно же, что получал за статьи, не поскупился — и поинтересовался, как Клавка с сыном, ведь им, признался, не писал. Рассказали. Сына носят в ясли, а Клавку где носит — никто не знает. Говорят, будто связалась с каким-то электриком и живет то у него, то у себя. Володька плакал, размазывая слезы по щекам, шмыгал носом и обещал сыну, не видя его, что, когда тот вырастет, подарит ему легковую автомашину... А в тот день он забыл проведать сынишку, поехал, веселый и беззаботный, к матери в деревню, а там и отпуск закончился. Хоть и собирался, как не однажды перед армией, когда ссорился с Клавкой, хорошенько пронять ее, вертихвостку: «Думаешь, я не знаю, что наш сын не от тебя!» Да, да, он так и говорил: «не от тебя».
Так что у Володьки была городская, была. Хоменок, похоже на то, подумал: «Тебе, братец, хоть с луны жену приведи, а ты и ее не удержишь. Золотую с рук выпустишь. Ведь сам хорош, сам цаца. А на деревню ты напрасно копытами бьешь. Там девушки хорошие. Самостоятельные. Проворные. И моя из деревни была... Хотя и грешен, засвидетельствую... Изменял. Потому как здоровому мужику одной бабы мало. Приходилось побираться».
Обозвался звонок.
— Открой, — попросил Хоменок.
Володька молча открыл. Вошла Катерина Ивановна, она живет на первом этаже, поздоровалась и сказала:
— Вижу, что товарищ корреспондент заходит к тебе, Степан Данилович, а он же мне обещал помочь в одном ответственном деле...
Володька удивился: «Обещал? Когда? Что?»
Выручила сама Катерина Ивановна:
— Вчера. Или вы забыли, а?
Вчера? Если вчера, то мог не запомнить. Однако Володька быстро сориентировался, сделал страдальческое лицо, даже надвинул на голову шляпу — не ту, конечно, что купил в Прибалтике, та износилась давным-давно, однако не худшую:
— Нет, почему же? Говорите... Слушаю... Напомните, пожалуйста, просьбу... И, пожалуйста, излагайте свою просьбу кратко, сжато, тороплюсь на службу. Делать репортаж. С первым...
Хоменок знал про хобби Володьки. Если одни собирают значки и марки, коллекционируют авторучки или вышивают крестиком, то он помогает людям разрешать какие-то важные и насущные вопросы. Всегда куда-то торопится, всегда кому-то что-то обещает. Гонорар тот же — выпить и закусить. Такса — под завязку. Особенно урожайными выдаются те летние дни, когда поступают парни и девушки в университет, и хоть Володька учился в Минске, он обещает через своих знакомых устроить в местный главный вуз едва ли не на любой факультет каждого жаждущего. Лишь бы стимул был. А на то время он берет законный отпуск и тогда с утра топчется вместе с родителями абитуриентов около университета, поддерживает тех духовно и морально, и когда сын или дочь успешно проходят испытания, это дело хорошо обмывается. Когда же ситуация провальная, Володька костерит всех и вся. Достается тем людям, которые Володьке, конечно же, ничего не обещали, ведь он к ним никогда и не обращался, а действовал бесшабашно, по принципу: поступит — хорошо, нет — на нет и беды нет. Кто-то же все равно поступит... И тогда, даже если пальцем не пошевелил, будет тебе хороший магарыч. Никуда не денутся. Еще, возможно, и с наваром. Попробуй докажи, что это не ты помог.
— Так слушаю вашу просьбу, — заерзал на табуретке Володька, — поскольку, напоминаю, мало времени. В обрез.
Катерина Ивановна вздохнула, поправила платок на такой же белой, как и сам платок, голове, посмотрела на свободную табуретку, осторожно села. Володька догадался: она так сразу не отпустит, и вообще, старых людей в этом плане он побаивался — как начнут рассказывать, или, другими словами, тянуть кота за хвост, о том, что волнует, и дня не хватит. Припоминают все до каждой мелочи. И как только не пересыхает у них во рту! Другой раз обыкновенная чепуха, чисто бытовая история, которая имеет интерес только для самого рассказчика, не более, но они же — нет, чуть не падая на колени, молят озвучить всю их исповедь на всю область. Чудаки, одним словом, просто наивные люди, эти старухи и старики. Так не дети же.
Володька опять посмотрел на часы и понял: и выслушать не успеет настырную соседку Хоменка, и не вернется вовремя с... политзанятий. И он, всегда находчивый и в чем-то авантюрист по характеру, предварительно подкусив верхнюю губу и немного подумав, установил перед теткой магнитофон, настроил его, показал, на какую кнопку нажать, когда она до конца расскажет то, что хочет. Сам же сослался на занятость, ему некогда, надо срочно делать интервью с самим первым секретарем обкома партии. «Магнитофон возьму у Рыдкина». Если Володька не придет к нему сегодня в строго назначенное время, тот может запросто дать тягу в Белокаменную. Интервью с нетерпением ждут на радио. Если, разумеется, верить ему. И дать то интервью этот самый первый согласился только Володьке, ведь с ним он, если опять же верить Володьке, даже брал когда-то чарку. Тогда будущий первый управлял всем комсомолом республики, а он учился в партийной школе...
— И сразу — щелк вот на эту кнопку, — задерживая дыхание по понятной причине, объяснил Володька Катерине Ивановне и перевел взгляд на Хоменка. — Данилович, не смотри в окно — смотри сюда: остаешься за главного над магнитофоном. Запишешь.
— Включай и беги, — махнул костлявой рукой Хоменок. — Как-нибудь справимся.
— А я сразу, как освобожусь, сюда... — И Володька закрыл за собой дверь.
В магнитофоне светился огонек, бежала под стеклышком лента, он слегка потрескивал и попискивал, и женщина, до этого энергичная и бойкая, вдруг растерялась, почувствовала, что не может промолвить ни единого слова. И куда они задевались, слова те? Хотелось много о чем сказать, а, вишь ты, не получается. Словно проглотила их все — до последнего. Поспешил на выручку Хоменок:
— Про урну хотела?
— И про нее, а как же!.. Это чтобы мне раньше кто сказал, что у меня такой внук вырастет, положила б голову на рельсы. Я же ему и учиться помогаю... Данилович, где тут кнопка? Выключи холеру эту, выключи!.. Тебе одному расскажу, и мне хватит. А то и правда, корреспондент твой раструбит на всю и вся, тогда мне и пройти по городу не дадут. Ну, скажут, Катерина Ивановна, ты и обнажилась на весь белый свет. Надо ли про это так публично? Не все поймут меня, не все. Ага, вот она, та кнопка... Сама выключу, сама. Сиди уже. Выключила, кажись... — Повисла опять пауза, как и перед тем, когда она собиралась наговаривать на магнитофон свою исповедь.
— Слушаю, Ивановна...
— Во рту пересохло.
— Тебе что, вина предложить? Моя Дуся другой раз позволяла себе. Не много, а так... лизнет языком и повеселеет. Особенно когда хворала. Не хотела умирать... Так и говорила: «Не хочу, Хоменок, уходить. Жила бы еще. На улице красиво». Ну, ну, говори, соседка...
Катерина Ивановна, наверное, на определенное время и сама забыла про свое горе, припомнила и она жену Хоменка, с которой не сказать чтобы была в хороших отношениях, однако при встрече здоровались, а другой раз и на скамейке перед подъездом сидели вместе, на солнышке грелись, как воробушки те, про жизнь судачили. Дела соседские, конечно же. Говорить? А про что? Ага! Про внука. Про него, паршивца. А может, и Хоменку не надо знать обо всем этом? То ж — личное... Но все же знают в доме, это не скроешь, что урна с прахом мужа уже полгода стоит в крематории где-то под Минском, а забрать некому. Внук, Колька, всячески уклоняется: то ему некогда, то ему еще какая дребедень. А больше и некому съездить за урной. Дочь живет в России, далеко, обещала показаться когда-нибудь, но обещанного, как известно, три года ждут... Сына похоронила за год до смерти мужа. И надо же было ему, Николаю, давать завет, чтобы обязательно сожгли. Не побоялся. Похоронили бы, как нормальных людей, а он и здесь отличиться захотел: «Меня — через крематорий! Когда не выполнишь, Катерина, последнюю мою просьбу, я там встречу!.. Не спрячешься!.. Около входных дверей буду стоять и дожидаться!..» И поперли Николая в столицу. Растраты одни. А пользы? Приплюсовать перевозку надо, хоть здесь и военкомат немного подсобил, грешно говорить, дорогу назад да за сам крематорий оплатили. Ну, и что получилось? Лежит Николай теперь кучкой золы в железной коробке и никому не нужный. Если бы поближе был, то забрала бы и прикопала. А сама Катерина Ивановна уже не ездок в тот Минск: неблизкий свет. Надо было тогда дождаться, так не подумали — очередь была в том крематории большая, и сколько б ждать довелось — неизвестно. Сутки, двое?..
— Слушаю, Ивановна...
— Во рту пересохло.
— Тебе что, вина предложить? Моя Дуся другой раз позволяла себе. Не много, а так... лизнет языком и повеселеет. Особенно когда хворала. Не хотела умирать... Так и говорила: «Не хочу, Хоменок, уходить. Жила бы еще. На улице красиво». Ну, ну, говори, соседка...
Катерина Ивановна, наверное, на определенное время и сама забыла про свое горе, припомнила и она жену Хоменка, с которой не сказать чтобы была в хороших отношениях, однако при встрече здоровались, а другой раз и на скамейке перед подъездом сидели вместе, на солнышке грелись, как воробушки те, про жизнь судачили. Дела соседские, конечно же. Говорить? А про что? Ага! Про внука. Про него, паршивца. А может, и Хоменку не надо знать обо всем этом? То ж — личное... Но все же знают в доме, это не скроешь, что урна с прахом мужа уже полгода стоит в крематории где-то под Минском, а забрать некому. Внук, Колька, всячески уклоняется: то ему некогда, то ему еще какая дребедень. А больше и некому съездить за урной. Дочь живет в России, далеко, обещала показаться когда-нибудь, но обещанного, как известно, три года ждут... Сына похоронила за год до смерти мужа. И надо же было ему, Николаю, давать завет, чтобы обязательно сожгли. Не побоялся. Похоронили бы, как нормальных людей, а он и здесь отличиться захотел: «Меня — через крематорий! Когда не выполнишь, Катерина, последнюю мою просьбу, я там встречу!.. Не спрячешься!.. Около входных дверей буду стоять и дожидаться!..» И поперли Николая в столицу. Растраты одни. А пользы? Приплюсовать перевозку надо, хоть здесь и военкомат немного подсобил, грешно говорить, дорогу назад да за сам крематорий оплатили. Ну, и что получилось? Лежит Николай теперь кучкой золы в железной коробке и никому не нужный. Если бы поближе был, то забрала бы и прикопала. А сама Катерина Ивановна уже не ездок в тот Минск: неблизкий свет. Надо было тогда дождаться, так не подумали — очередь была в том крематории большая, и сколько б ждать довелось — неизвестно. Сутки, двое?..
— Володька рассказывал, что ездил в село на похороны народного поэта. Известный поэт. С орденами и званиями. И ты слышала о нем не раз, даже в школе, кажется, проходили... Вот, из головы вылетела фамилия... Кажется мне, про хлеб он написал насущный. Знала такого? — Он назвал фамилию, хотя и не был уверен, что правильно, поднял глаза на женщину, та кивнула: а как же. — В Минске что-то надо было ему, а тут — похороны. Случайно на них оказался. Предложили ему или сам затесался. Его, значит, поэта того, — в гробу блестящем таком, с ручками позолоченными, белом, как игрушка, хоронили... А жена у него умерла не на полгода ли раньше, так ее также сожгли, как Николая твоего, в том самом крематории, наверное же. И вот он урну ту держал в квартире все время, и ее прямо на кладбище поставили сбоку... в гроб-то. Его не жгли... Видно, не просил?
— Я б не смогла, чтобы урна дома стояла, — печально посмотрела на Хоменка женщина. — Мужество надо иметь. Молодец поэт. У него было...
Хоменок подначил женщину, сам не понимая для чего:
— Не мужество — любовь.
— Может быть.
Про Катерину Ивановну Хоменок знал, может, даже и больше, чем она собиралась рассказать ему сама о себе. У сына болело сердце, похоронила его. Николай был подполковником в отставке, и когда умер, то она захотела похоронить его рядом с сыном, однако невестка заупрямилась: «А я куда лягу? Разогналась!..» И еще сказала, что с сегодняшнего дня свекровь ей никто, чтобы та больше никогда не напоминала о себе. «У тебя дочь есть». А что внук есть, Колька, про это ни слова.
— Тот раз пошла просить внука, чтобы съездил урну забрал, а они мне и дверь не открыли. Послала невестка куда надо. Матом. А что я могу с ней поделать, когда ее брат, знаете, где работает? В райкоме партии. Главным. Соли на хвост не сыпнешь. Заступится, как же!.. Одна кровь. А когда шла по улице, то кто-то меня из-за угла толкнул... не помню даже — как. Света белого перед собой не видела. Очухалась в больнице, челюсть словно чужая, нос распух, губы — как цедилки... Головы не повернуть. И смешно, и грешно... Оказывается, меня милиция подобрала. Без памяти была. А я и не помню, что без памяти... Во так умрешь и знать не будешь, Господи!... Позже приходит ко мне милиционер, на второй день, кажется, расспрашивает, как было и что, — протокол составляет... На кого, говорит, думаете сами, Катерина Ивановна? Внимательный такой, молоденький милиционерик: не испортился еще, сразу видать, ага. А на кого я думаю? На бандитов! А он на внука, и только на него, тень бросает... Нет, говорю, мой Колька на такое не способный! Что вы! Шибко, говорит, вы внука своего знаете. Только внук, говорит, и точка. Пишите заявление. Слыхал? Это чтобы я, баба родная, писала на него, на внученька своего, донос, клевету? Теперь я, правда, не помогаю ему учиться. Послушай, сосед, а может, мне твоего корреспондента попросить, чтобы урну привез? Он же бывает в Минске. Слышала как-то, говорил... А, Данилович? Посоветуй, родненький. А больше и не к кому обратиться... все свои чужими стали...
Хоменок ощутил внутри какую-то тяжелую, невыносимую боль, поднял глаза на соседку, не сдержал упорно томившую его злобу:
— Не умеем, Ивановна, мы жить. Косо... вкривь ли... а какая, к чертям, разница, как мы лямку тянем!.. Другой раз и я начинаю все чаще и чаще задумываться над смыслом жизни. Ловлю тот смысл. Со всех сторон его оцениваю. Кругом одни потери, находок — так тех меньше, с гулькин нос!.. А хочется набраться наглости и заявить, чтобы услышали все: давайте, родненькие... спасибо за слово, Ивановна, я и подзабыл его, слово-то это... давайте будем жить на земле так, чтобы не было стыдно за нас отцам, матерям, женам... да и детям, как видим, что лежат... да-да, что лежат в гробах... на кладбищах. Что, не услышат они, думаешь, нас?
Катерина Ивановна ничего не ответила, только глубоко вздохнула, передернула плечами:
— Так ведь если бы...
— Володька, Катерина, найдет тебе такую урну быстро... побыстрее, чем ты думаешь, тютелька в тютельку такую, у нас здесь где-нибудь за углом и принесет. За магарыч. И что ты похоронишь, сама знать не будешь. Песок или золу из обыкновенной печки. Шелестит там нечто в середке — и ладно. Володька — не промах. А ты потом всю оставшуюся жизнь себя казнить будешь за такой шаг. Так что лучше дождись уж дочери...
Когда Володька вернулся, Катерины Ивановны уже не было. Хоменок смотрел в свое окно, он даже не повернулся, когда тот переступил порог. Володька похвастался, что интервью сделано на самом высоком уровне, завтра утром пойдет в эфир. Это хозяина квартиры мало интересовало. Его более заинтересовало, что какой-то негодяй нацарапал гвоздем на стене около его входной двери грязные слова. Хоть Володька, сообщив ему про такое писание, и заливался смехом, Хоменок не слышал его. Он спросил вслух, тихо, озабоченно, без фальши в голосе:
— Как завтра жить будете?
У кого спросил, Хоменок и сам не знал. Просто спросил. Но говорят же, и стены иногда слышат. Может, на это старик и рассчитывал. Тем более, что голос у него был с претензией услышать ответ. На что Володька ему заметил с каким-то пессимизмом, что ли, в голосе, даже с нескрываемым сарказмом:
— А ты, Данилович, окно настежь распахни — и спроси, чтобы все слышали. У народа. Один человек ничего про жизнь не знает, а все разом когда — такие знатоки, такие умники, где там!.. Спроси в окно. Ну, смелее, смелее, не будь трусом!.. Может, как раз будет проезжать внизу Вулах, мой друг, из психушки, он доктором там работает, то и он услышит. Бесплатно прокатишься в «скорой помощи». А если еще и я хорошенько попрошу, то и сирену включат парни в белых халатах. По блату. Вот будет форсу!..
Хоменок ничего не ответил, однако окно все же распахнул. Настежь. «Твоя воля, Володька. Только сегодня я и тебе ничего не скажу. Вишь ты, чего захотел. В окно ему крикни. В окно не кричать надо, в окно смотреть мне суждено всю оставшуюся жизнь, пожалуй. На белый свет смотреть. И на Дом коммуны. Весьма удобно. Как на капитанском мостике все равно».
Позже вслух он все же сказал:
— А теперь бери свою технику и отчаливай ночевать домой, а то, в самом деле, жена пожалуется в парторганизацию. Давай, давай, Володька. Я не гоню, но и меру знать надо. Да и добра тебе желаю. Хороший ты человек, хоть и баламут большой…
Но не только Дом коммуны был причиной того, что Хоменок сидел перед окном как привязанный...
Раздел 2. Митинг: эхо Москвы
Светло-бежевая «Волга» Григория Николаевича Заболотнева резко сбавила скорость, затем катилась по асфальту на удивление тихо, а вскоре председатель областного Совета попросил водителя остановиться. «Погоди, погоди!..» Из салона выбираться не стал, какое-то время смотрел на людей, которые собирались на площади Ленина: людской поток тянулся сюда со всех улиц, словно неслись стремительные весенние ручейки в Сож. Заболотнев успел прочесть на некоторых транспарантах и плакатах-растяжках, поднятых над головами демонстрантов с какой-то агрессивностью и решительностью, призывы, чтобы парткомы убирались с заводов, дескать, хватит народу молчать, пора быть хозяином на земле... Как все это хорошо знакомо с прошлых, не таких, однако, уже и далеких времен! Но, если откровенно признаться, это не столько удивило его, руководителя области, сколько насторожило. Свои, казалось бы, люди, откровенные, простые, с ними встречался он не раз в трудовых коллективах — больше в цехах, у станков, меньше — в своем кабинете, это и понятно: власть должна всегда быть там, где ее ждут. И не просто ждут, а с полезным и конкретным советом, обоснованным и единственно верным решением, а если надо, то и с твердой позицией, направленной на улучшение, в конечном итоге, их жизни. Но в то, что эти люди по первому призыву демократов — как именует себя кучка проворных людей, — вот так бросятся на площадь на слом головы — он не поверил бы. Значит, ошибался. А это большой минус тебе, председатель. Что ж, надо, как говорят, век учиться... Но и умирать же еще рано!.. Не время. И пока он обо всем этом думал, какой-то мужчина, не придерживая шага, сунул ему в окошко листок, на котором успел Заболотнев выхватить заголовок: «Обращение к жителям города...» Ишь ты, уже и обращения пошли в ход! Ну, ну.