Флек отплясывал в центре круга, образовавшегося в толпе. Ему было жарко, он скинул пиджак, а галстук подарил какому-то пьяному в стельку юнцу. Он не очень заботился об эстетичности своего танца, дрыгал ногами, махал руками, тряс головой. Кажется, он просто бесился, как подросток, впервые оставшийся дома один.
Кто-то вдруг схватил Таню за локоть. Не прекращая безумного танца, она обернулась и увидела беззвучно хохочущего Кузнецова.
– Это не я, Кузнецов! – переорала она музыку и гомон толпы. – Это не я!
Таня выскочила в круг, схватила Флека за плечи. Тот послушно ее приобнял и повел в вечной «топталке». Музыка, как по заказу сменилась на медленную.
– Пять баллов по русскому и литературе и я вас не видел! – заорал Кузнецов.
– Четыре! – крикнула Таня. – Четыре балла, или можешь рассказывать, что видел меня на панели пьяной!
Кузнецов заглох, видимо, принял условие.
Таня обернулась и увидела, как из зала, прижав к уху мобильник, выходит Сычева. Еще она заметила, что Татьяну на танец пригласил какой-то длинный-предлинный хмырь. Он старался прижаться к добыче плотнее, но оранжевый батник пятился от него, сохраняя дистанцию.
От Флека пахло весельем, молодостью и хорошим парфюмом. И дистанции до него не было никакой. Вот она, Афанасьева, в своем жемчужном свадебном платье, и сразу начинается разгоряченный, сияющий Флек. У него наглые руки, которые держат так, будто ты сама к нему прижимаешься.
Куда исчезла Сычева с мобильником?..
– Ты мне нравишься, – сказал ей на ухо Флек, и хорошо, что сказал – в этом было хоть какое-то оправдание подростковому топтанию под тягучую музыку.
– Повтори, – попросила она Флека одними губами, но он услышал, несмотря на то, что ее губы были на уровне его плеча. Рубашка у него намокла от пота, но пахла все равно хорошим парфюмом. А может, это пот и дорогой алкоголь дают эффект хорошего парфюма? Она ни черта в этом не смыслит! Совсем ни черта, потому что в ее жизни был только один мужик – Глеб. По нынешним временам это так же пошло, как иметь водителя за рулем «Хаммера».
– Ты мне очень нравишься. Ты училка с воротничком под горло, в юбке по щиколотку, дулей на голове и бесцветной помадой, но это абсолютный обман и неправда. На самом деле ты дерзкая, яркая, сумасшедшая. Тебе никто об этом не говорил?
– Нет.
– Ты не представляешь, как это сексуально – прятать такую натуру за скромным образом педагога.
– Зря ты это сказал – «сексуально».
– Почему? Я всегда говорю то, что думаю, особенно когда выпью.
– Я не буду спать с тобой только из-за того, что ты накормил меня и моих подруг в ресторане, а потом осчастливил шмотками.
– Зря ты это сказала – «спать». Я бы обвенчался с тобой тайком, в какой-нибудь захолустной церквушке, не спросив благословения маменьки.
Таня опять хотела одними губами сказать «повтори», но не сказала. Она спросила:
– А как же та девушка, которой ты собирался делать предложение?
– А никак. Она обиделась, что я не пришел, и в отместку стала встречаться с моим приятелем. Разве нужна такая девушка?
– Нет, не нужна.
– Ты не такая.
– Да, не такая, – согласилась Таня. – Я клуша, которая смотрит своему мужу в рот, стирает его носки и трусы, утром подскакивает пораньше, чтобы приготовить горячий завтрак и боится потратить на себя лишнюю копейку. Такая, как я никогда не закрутит в отместку роман с приятелем. Такая как я спрячет себя под безликой одеждой и никогда не рискнет проверить, реагирует ли на нее кто-нибудь кроме мужа. Именно поэтому ты готов тайком обвенчаться со мной в захолустной церквушке, не спросив благословения маменьки? Потому что второй такой дуры на свете нет?!
– Нет.
– Мог бы ответить не так двусмысленно.
Они уже не топтались, а стояли друг против друга, их пихала, толкала пляшущая толпа, слова заглушал рев музыки.
– Не смей больше присылать мне цветы!
– Ты хочешь лишить заработка Клавдию Ивановну с первого этажа?
– Что значит «лишить заработка»?!
– А то и значит, что розы, которые ты швыряешь с балкона, она собирает и продает за углом по сто рублей за штуку. Хорошая прибавка к пенсии! Бабка не верит своему счастью.
– Ты следил за мной?!!
– Я следил за Клавдией Ивановной.
Таня тоскливо огляделась вокруг. Дискотечные часы над дверью показывали первый час ночи. Хмель покидал тело, улетучивался из головы.
«Завтра уже началось, – подумала Таня. – Пора начинать его ненавидеть». Скоро платье превратится в гнилые капустные листья, «Хаммер» в занюханный «Запорожец», а добрый фей, он же – принц, он же – Флек, станет гнусным злодеем. Когда время переваливает за полночь, нужно драпать, роняя тапки – это знают даже девчонки.
Флек молчал, смотрел на нее сверху вниз, в его глазах бесились блики прожекторов и казалось, что его взгляд мечет веселые молнии. Где-то сбоку прыгал, мелькал оранжевый батник, юная пассия Глеба не без удовольствия снимала свой стресс.
В зал вошла бледная как мел Сычева. Мобильник болтался у нее на груди.
– Я от тебя не отстану, – сказал Флек. – И если твоего муженька еще не убили, я сам его грохну, чтобы не путался у меня под ногами.
– Ты легковесный, самовлюбленный, пустой человечек. Иди проспись! – как можно презрительнее сказала Таня и направилась к Сычевой. По дороге она под локоть зацепила Татьяну и потащила ее за собой.
* * *– Мне позвонила хозяйка... – выпучив глаза, сказала Сычева, когда они вышли в холл.
– И что? – спросила Татьяна, чувствуя, как сердце падает вниз.
– Она стала орать на меня! Вопила, что я отвечу за тот разгром, который учинила в квартире. У хозяйки есть свой ключ и она периодически наведывается в квартиру, проверяет порядок. Она приперлась сегодня днем и увидела в квартире полный разгром! Там все перевернуто – постель, вещи, продукты выброшены из холодильника, соль, сахар, мука и крупы выпотрошены из банок прямо на пол! Все как у Павловской, и как у тебя, Тань! Только трупа, слава богу, нет! Я ведь после того как мы с дачи приехали, домой так и не заходила. С подружкой встретились, в кафе зашли, кофе пили, курили. Потом ты позвонила, в ресторан позвала.
– Кто-то знает всю подноготную Глеба, – тихо сказала Афанасьева, – Кто-то что-то ищет у всех, кого Глеб знал, с кем встречался. Нужно позвонить его маме! Они с бабкой почти не выходят из дома, как бы к ним не нагрянули гости!
– У этих гостей есть ключи! – Сычева схватила себя за щеки, как старая бабка. – Сначала они попытались проникнуть в наши квартиры ночью, когда мы спали, потом явились в наше отсутствие! Что они ищут?!
– Что-то небольшое, возможно – маленькое, раз потрошат холодильник и вытряхивают крупы из банок, – сказала Таня.
– Девки! – заорала Сычева. – Нас могут убить!! Я боюсь! Я лично домой не пойду! Шут с ними вещами, у меня там только шмотки, косметика и совсем чуть-чуть денег. Пусть себе все хозяйка квартиры забирает, я туда ни ногой!!
– И я домой не пойду, – прошептала Афанасьева. – Я тоже боюсь. Даже думать страшно, как я буду находиться в квартире, где шарился этот... господин в черных ботинках, а потом скончался там по неизвестной причине. И к маме я не могу, у нее... очень бурная личная жизнь.
– Я знаю, у кого мы поселимся, – вдруг сказала Сычева и выразительно уставилась на Татьяну.
– Это невозможно, – Татьяна попятилась. – Это никак невозможно!
– Это единственно верный выход, – отрезала Сычева. – Во-первых, втроем не так страшно. Во-вторых, тому, кто рыщет по нашим квартирам вряд ли известно, где ты сняла комнату. В-третьих... там живет еще и твоя подружка, а туда, где живут четыре визгливые женщины, никто никогда не сунется.
– Я живу в тесной кладовке! И не с подругой, а с... другом! Он из Болотного... – зачем-то добавила Татьяна, чуть не заплакав от унизительного признания.
– Ну, вешалка, ты даешь!! Ты просто монстр какой-то! Абсолютно аморальный, провинциальный монстр с этюдником и гитарой. Впрочем, это ничего не меняет. Друг так друг. Кладовка так кладовка. Другого выхода нет. Едем к тебе.
– Нет!
– Да! Где там наш Флек? Пусть его Вася на «Хаммере» отвезет нас в твою кладовку.
– Только ко мне заглянем, – попросила Таня. – Я переоденусь, приберу быстро кватриру, заберу деньги и документы. Не невестой же мне куковать в этой кладовке.
* * *Горячий пар обжигал легкие.
Глеб снял с себя плащ, пиджак, ботинки, носки и галстук. Расстегнул ворот рубашки. Вещи он швырнул на пол.
Инга не пошутила. Мужик в зеленой шапчонке заломил ему руки и отвел назад, в сауну. Потом закрыл за ним дверь, выключил свет и через какое-то время эта обитая деревом могила стала наполняться горячим паром.
Инга никогда не шутила. Отчасти из-за этого ее качества он воспользовался тогда этим случаем – ссорой, и попытался навсегда вычеркнуть подругу детства из своей жизни.
Инга никогда не шутила. Отчасти из-за этого ее качества он воспользовался тогда этим случаем – ссорой, и попытался навсегда вычеркнуть подругу детства из своей жизни.
Он всегда знал, что она сумасшедшая. И удивлялся, почему никто, кроме него об этом не догадывается. Или она была сумасшедшей только с ним, для него, в рамках той дурацкой игры, которую они затеяли а раннем детстве, будучи соседями по подъезду, а потом заигрались до семнадцати лет?.. Глебу уже надоела эта игра с какими-то идиотскими правилами, да и переехали они с мамой и бабушкой из этого дома, но Инга все звонила и приходила, и лезла со своей придуманной в детстве «страной», и тем, что он «принц», а она, соответственно – «принцесса», и что у них любовь по гроб жизни и всякая такая мура.
Нет, конечно, он воспользовался «правом первой ночи». Какой дурак им не воспользуется, особенно, если тебе только шестнадцать, прыщи на носу отравляют существование, телосложение как у Буратино, и настоящие женщины на тебя даже не смотрят? Воспользовавшись этим правом, он, конечно же, не имел в виду, что она будет первой и единственной женщиной в его жизни.
Зато это имела в виду она.
От Инги стало душно, невозможно, невыносимо жить. Она лезла во все щели, двери, окна его жизни, забивала легкие, уши, глаза, как забивает их сейчас этот горячий, удушливый жар.
Глеб снял рубашку и бросил ее в компанию к остальным шмоткам.
Конечно, он мечтал тогда избавиться от нее. И от дурацкой игры во вселенскую большую любовь.
Он намеренно опоздал тогда на свидание, потому что знал, она всерьез и надолго обидится. Шел моросящий, противный дождь, он сидел дома, пил глинтвейн, сваренный бабкой «от горла» и злорадствовал: она промокнет, устанет, уйдет, и может, наконец, отлипнет от него, как под действием пара отлипает жвачка, прицепившаяся к подошве ботинка.
Он приехал к заветной скамейке, только когда дождь кончился. Инга была в ярости. Она выкрикнула ему что-то обидное, вскочила в троллейбус и уехала. Он думал, все, расплевались, но она позвонила потом, нарвалась на бабку, и бабка, следуя «цэу», которое он дал, сказала, что он уехал к тетке в Алушту. Тетки в Алуште, разумеется, никакой не было, но ему казалось это изысканным и небанальным «уехать к тетке в Алушту».
Детская, глупая по сути история. Ну кто не избавлялся таким образом от надоевших девиц? Потом, правда, спустя некоторое время, когда у него был суровый пробел в женском вопросе, он звякнул все-таки Инге, но напоролся на ее маму и та сказала ему, что «для тебя она умерла».
Про могилу он, конечно, Инге наплел с перепугу. Кто ее знает, дуру, как она собирается ему отомстить. Она теперь другая, новая – бесстрастная и красивая как манекен в освещенной витрине бутика. Только все равно чокнутая, к доктору не ходи.
Откуда она взялась? Почему опять к нему прицепилась? Про какие камни и диск твердит длинноволосый урод в кожаных джинсах? Что за дрянью его обкололи, от которой почти не болит разбитая голова и под действием которой он в беспамятстве рассказал какую-то «правду»?
Глеб снял брюки и остался в одних трусах. Дышать было больно.
Никогда в жизни он не пойдет в сауну. Впрочем, он никогда и не ходил – не понимал, какое удовольствие потеть в тесной парилке большой толпой.
Прежде чем его повели сюда, длинноволосый урод снова спросил его: «Где камни?» Естественно, Глеб ответил: «Какие камни?» Тогда урод заорал: «Где диск?!» Само собой, Глеб спросил: «Какой еще диск?»
– Ну, тогда действительно в баню его! – приказал урод. – Пусть вспоминает!
Интересно, долго ли он выдержит этот жар? С самого детства считалось, что у него слабое сердце. С чего ради сделали такой вывод мама и бабушка, он не знал, но привык считать, что сердце у него действительно слабое.
Сознание поплыло, рана на голове размокла и, кажется, из нее снова стала сочиться кровь. Глебу стало жалко себя. Жалко, хоть плачь! Только слез никаких не было, вся влага выпарилась из организма.
И тут он вспомнил.
Несколько дней назад к нему в редакционном буфете за столик подсел Игнатьев. Особой симпатии между ними никогда не было, они не делились проблемами, только кивали равнодушно друг другу через стеклянную перегородку.
А тут вдруг Игнатьев подсел к нему с подносом, заставленным всякой калорийной дребеденью и пока ее ел, выплеснул на Глеба массу странной, ненужной, информации: и теща его задолбала, требует ежевечернего присутствия на скучных семейных чаепитиях, и собака-то, доберманша чистых кровей, сорвалась с поводка, два дня блудила, вчера вернулась домой и теперь ужас кого нарожает, и жена требует от него переезда в трехкомнатную квартиру, (а денег кто даст бедному журналисту?), и в школу нужно тащить очередной взнос на ремонт класса, туалетов и еще черт знает чего, а еще в машине бензонасос полетел, а еще Валька-секретарша ему на сегодняшний вечер отставку дала, потому что якобы муж у нее из командировки вернулся...
Глеб никогда никому в жизни не служил жилеткой, но тут вдруг словил кайф от того, что у белобрысого, накачанного, с виду благополучного Игнатьева столько мелких, раздражающих неприятностей, а у него, Глеба – ни тещи-зануды, ни суки-собаки, ни детей-спиногрызов, ни машины, у которой вечно что-то «летит»; а жена его никогда ничего не «требует», а любовницы никогда не дают «отставку», потому что у этих любовниц, как правило, нет мужей.
Короче, «если у вас нет собаки, ее не отравит сосед»...
Глеб слушал и слушал Игнатьева, несмотря на то, что давно допил свой кофе и съел десерт. Он слушал и наслаждался тем, что есть в мире обстоятельства, способные отравить жизнь таких крепких, накачанных парней с квадратными подбородками и огромными кулаками. Он вдруг понял, что это очень любопытно – выслушивать беды других людей и осознавать, что у тебя этих бед нет. Он заказал еще кофе и еще кусок торта с фруктами, и снова кивал, и цыкал, и качал головой.
Игнатьев вдруг прекратил излияния и без перехода спросил:
– Слушай, у тебя ювелир есть знакомый?
Глеб растерялся.
– Н-нет. Кажется, нет. Впрочем, я могу спросить у мамы, или у бабушки. – Глебу вдруг стало неудобно за то, что у него нет знакомого ювелира.
– Спроси, а? – заговорщицки подмигнул Игнатьев. – Тут такое дело, камни проверить надо – лажа, или что стоящее. – Он вытащил из кармана три крупных коричневатых камня, поиграл ими в руке и спрятал обратно. – Только, чтобы он не очень болтливый был, ювелир этот, – добавил Игнатьев.
На следующий день Глеб имел телефон «неболтливого» ювелира. Его дала приятельница мамаши – большая любительница дорогих украшений. Он позвонил ей, обрисовал проблему и она продиктовала ему телефон. Глеб забил номер в сотовый и чуть было не забыл про него, но в буфете к нему опять прицепился Игнатьев.
– Узнал? – шепотом спросил он.
– Узнал. – Глеб достал мобильный и хотел продиктовать телефон, но Игнатьев вдруг схватил его заговорщицки за руку и затараторил:
– Слушай, времени совсем нет! Теща дома ремонт затеяла, сын заболел ангиной, жена поедом ест, что дома мало бываю, а Овечкин по горло завалил работой. Может, сгоняешь к этому мастеру сам с камнями, пусть оценит. Если они что-то стоят, десять процентов себе заберешь, а?! – Игнатьев заискивающе заглянул Глебу в глаза.
– Дим, у меня тоже времени не так, чтобы очень... – Глеб растерялся. Не в его привычках было решать чужие проблемы, то тут маячили какие-то мифические десять процентов, а денег Глебу всегда не хватало.
– Тридцать, – щедро добавил Игнатьев. – Тридцать процентов твои! – Он быстро сунул Афанасьеву тяжелый бумажный сверток и умчался, словно его крапивой по пяткам хлестали, – не доев горку слипшихся пельменей и оставив нетронутым чай.
– Откуда камни-то? – попытался докричаться до Игнатьева Глеб, но того и след простыл.
У тарелки с пельменями Глеб заметил конверт с компьютерным диском. На конверте фломастером было нарисовано красное сердце, пронзенное красной стрелой. «Забыл», – решил Глеб и положил диск в карман.
До ювелира он так и не успел добраться. Телефон мастера долгое время был недоступен. Глеб сунул камни в ящик своего рабочего стола. Чтобы они не катались по ящику, он прилепил сверток на двусторонний скотч. Он совсем не задумывался над тем, что это были за камни, выглядели они невзрачно, и похоже, Игнатьев сильно преувеличил, предположив, что они могут что-то там стоить. Диск он Игнатьеву тоже забыл отдать. Так получилось, что на работе они пару дней почти не пересекались. Конечно, Глеб из любопытства попытался посмотреть, что на диске, но тот оказался запаролен. Потеряв к нему интерес, Глеб сунул диск в стол, в компанию к невзрачным камням.
– Вспомнил!! – заорал Глеб, подавился горячим воздухом и закашлялся. В темноте он нашел дорогу к двери, забарабанил по ее деревянной поверхности кулаками, ногами, даже всем телом забился, как истеричная барышня.