Он быстро сел за письменный стол и вынул тяжелый станционный журнал. Пожав плечами, он раскрыл тяжелую обложку и принялся читать с самого начала.
Первые записи были сделаны двадцать лет назад. Они были подписаны именем Джефферсон Уинтерс или, чуть позже, просто Джефф. Через полгода и пятьдесят две страницы, исписанные убористым почерком, Линделл нашел на странице пятьдесят три украшенное завитушками сообщение: «Станция-четыре, прощай навсегда! Джефф». Похоже, тот не испытывал никаких трудностей во время пребывания здесь.
Линделл откинулся на скрипучем стуле назад и с тоскливым вздохом переложил журнал себе на колени.
На втором месяце работы сменщика Джеффа записи сделались отрывочными. Появились смазанные слова, торопливые каракули, ошибки, вымаранные или исправленные. Некоторые из этих ошибок, очевидно, были исправлены уже гораздо позже следующим сменщиком.
И подобного рода записи занимали следующие четыреста с лишним страниц: вгоняющая в сон, печальная череда ляпов и бессистемных исправлений. Линделл устало пролистал их, не выказывая ни малейшего интереса к содержанию записей.
Затем он попал на раздел, подписанный Биллом Корриганом, и, широко зевнув, выпрямился на стуле, положил журнал перед собой и стал читать внимательнее.
Все здесь было так же, как и у остальных, за исключением самого первого: энергичное начало, хорошо заметная и все усиливающаяся небрежность, ошибки, делающиеся все более вопиющими с каждым прошедшим месяцем, пока наконец записи не стали совершенно неразборчивыми. Он заметил несколько явно неверно сделанных расчетов и старательно исправил их.
Записи Корригана, как он заметил, в один день прервались на середине слова. И в оставшиеся полтора месяца его пребывания на станции не было ничего, кроме пустых страниц. Он бездумно пролистал их, медленно покачивая головой. «Надо признать, — подумал он, — я ничего не понимаю».
Сидя в гостиной все время, пока смеркалось, и позже, за ужином, он начал испытывать ощущение, что мысли Любимой какие-то живые, похожие на микроскопических насекомых, ползающих между извилинами его мозга. Иногда они едва шевелились, иногда принимались возбужденно скакать. Один раз, когда он пришел в легкое раздражение от ее пристального взгляда, эти мысли превратились в невидимых просителей, неуклюже цепляющихся за его сознание.
Самое скверное, осознал он позже, когда читал в постели, что ощущения возникали даже тогда, когда ее не было рядом с ним в комнате. Ощущение бесконечного потока мыслей, вливающихся в его сознание, пока она оставалась рядом, было само по себе обескураживающим, но влезать ему в голову на расстоянии было уже чересчур.
«Эй, может, хватит?» — попытался он урезонить ее по-хорошему. Но все, что он получил в ответ, — это образ ее, глядящей на него громадными, ничего не понимающими глазами.
— Вот дура! — пробормотал он, швырнув книгу на столик у кровати. Может быть, дело в этом, думал он, устраиваясь спать. Вся эта телепатическая дрянь, может, она повлияла на всех его предшественников. «Но только не на меня, — поклялся он, — Я просто не стану об этом думать». И он погасил лампу, сказал «спокойной ночи» в пустоту и улегся.
— Спать, — бормотал он, не сознавая того, в полудреме.
Это был не сон, даже наполовину. Туманная дымка окутала сознание и заполнила его той же самой подробно выписанной картиной. Она приближалась и резко удалялась. Разрасталась, придвигалась, поглощала его и все вокруг.
Любимая. Любимая. Эхо пронзительного крика в длинном черном коридоре. Прошуршавшее рядом платье. Он увидел ее бледные черты. «Нет, — сказал он, — не подходи». Вдалеке, рядом, позади, сверху. Он кричал. Нет. Нет! Нет!!!
Он, придушенно стеная, вскочил в темноте с широко раскрытыми глазами. Обвел мутным взором пустую спальню, мысли у него разбегались.
Он протянул в темноте руку и включил лампу. Лихорадочно сунул в зубы сигарету и тяжело откинулся на изголовье кровати, выдувая облака кудрявого дыма. Поднял руку и увидел, что рука дрожит. Он бормотал какие-то бессмысленные слова.
Потом ноздри его задрожали, рот искривился от отвращения. «Что за мерзость тут сдохла?» — подумал он. В воздухе стоял тяжелый приторный запах, который становился сильнее с каждой секундой. Он отбросил одеяло.
И обнаружил источник в изножье кровати — лежащий там огромный ворох пурпурных цветов.
Он с минуту разглядывал их, затем дотянулся, чтобы взять и выбросить подальше. Охнув, отдернул руку, когда в большой палец руки ему вонзился шип.
Он выдавил крупную каплю крови и пососал ранку, голова шла кругом от все усиливавшегося запаха.
«Очень мило с твоей стороны, — отослал он ей сообщение, — но больше никаких цветов».
Она посмотрела на него. Она снова ничего не поняла, решил он.
— Ты меня понимаешь? — спросил он.
Потоки нежности забулькали в его сознании сахарным сиропом. Он сосредоточенно мешал свой кофе, и напор ослаб, как будто она побоялась его разозлить. В кухне стояла тишина, если не считать звяканья приборов о тарелки и легкого шуршания ее балахона.
Он проглотил кофе и поднялся, чтобы уйти. «Обычно я обедаю около…»
«Я знаю». Ее мысль врезалась в него, мягко подчиняя. Он чуть улыбнулся самому себе, направляясь в прихожую. Ее телепатическое сообщение было пронизано почти материнским упреком.
Затем, проходя к двери, он снова вспомнил свой сон, и улыбка пропала, его лицо лишилось всякой веселости.
Все утро он с раздражением думал, отчего гнианские мужчины такие тупые. Если они роняли несомый груз, поднять его было целой эпопеей. Они похожи на безмозглых коров, думал он, наблюдая из окна конторы, как они исполняют свои обязанности: глаза пустые и неморгающие, широкие плечи ссутуленные и опавшие.
Теперь он знал наверняка, что передавать мысли на расстоянии они не умеют. Он несколько раз пытался отдать им приказ телепатически, но его сообщения никто не воспринял. Они реагировали только на громко повторенные слова из двух слогов, а лучше из одного. Да и на те они реагировали как полные идиоты.
В разгар утра он оторвался от кипы бумаг, оставленных Корриганом, и понял с некоторым потрясением, что ее мысли настигли его и вне дома. И что это были не те мысли, какие он мог бы облечь в слова. Это были ощущения, переданные расплывчато. У него сложилось впечатление, будто бы она проверяет, посылает время от времени на разведку тонкие лучики, выясняя, все ли с ним в порядке.
Первые несколько раз это просто привело его в изумление. Он тихонько посмеялся и вернулся к работе.
Однако потом эти ощупывания стали повторяться с выводящей из себя периодичностью, и он начал ерзать на стуле. Он поймал себя на том, что резко выпрямляется и напряженно застывает за мгновение до их прихода.
К концу утра он начал сознательно их отражать, отбрасывал ручку на стол и сердито приказывал ей оставить его в покое, когда он работает. Ее мысли виновато исчезали. И вскоре появлялись снова; словно ползучие щупальца, они постепенно охватывали его, вкрадчивые и не ведающие обиды.
У него мало-помалу начали сдавать нервы. Он ушел из конторы и слонялся по складу, вскрывая тюки и проверяя товары нетерпеливыми пальцами. Мысли преданно следовали за ним.
— Драсти, — произносил гнианский бригадир каждый раз, когда Линделл проходил мимо, отчего тот впадал в еще большее раздражение.
Один раз он резко выпрямился над тюком и громко сказал:
— Отвали!
Бригадир подскочил на месте, его карандаш с планшетом выпали из рук, и он спрятался за столбом, испуганно глядя на Линделла. Линделл сделал вид, что ничего не заметил.
Позже, вернувшись в контору, он сел, чтобы подумать, и положил перед собой раскрытый станционный журнал.
Ничего удивительного, что гнианские мужчины не пользуются телепатией, думал он. Они знают, что для них хорошо.
Потом он посмотрел из окна на медленно бредущую цепочку рабочих.
Что, если они не просто избегают телепатии? Что, если они к ней неспособны, то есть когда-то обладали этой способностью и именно из-за нее и оказались в нынешнем состоянии безнадежной тупости?
Он вспомнил, как Мартин говорил о том, что женщин здесь гораздо больше, чем мужчин. И ему пришло на ум словосочетание «ментальный матриархат». Мысль показалась ему глупостью, но он вдруг испугался, что это может быть правдой. Это объясняет, почему ломались остальные мужчины. Ведь если женщины стоят у власти, а это очень даже может быть, то при их врожденной страсти доминировать они не делают различия между местными мужчинами и мужчинами с Земли. Всякий мужчина — мужчина. Он сердито передернулся при мысли о том, что его могут причислять к тому же виду, что и болванов, обитающих в деревне.
Он резко встал. «Я не голоден, — думал он, — нисколько не голоден. Я возвращаюсь домой, чтобы заказать ей обед и дать понять, что я вовсе не голоден. Я заставлю ее почувствовать, что она сама находится на низшей ступени, и тогда у нее не будет возможности давить на меня. Ни одна гнианская баба со своими глазами-плошками не возьмет надо мной верх!»
Потом он заморгал и спешно отвернулся, когда понял, что смотрит на хаотичные царапины на дальней стене конторы. И на ремень без пряжки, который до сих пор, безвольно свернувшись, лежит под койкой.
Снова сон. Сон впивался в мягкую плоть его мозга острыми как бритва когтями. Он был весь в ноту. Он со стонами метался на постели, потом вдруг проснулся, уставившись в темноту.
Ему показалось, он что-то видит в изножье кровати. Закрыл глаза, потряс головой и снова взглянул. В комнате никого не было. Он ощутил, что опустошающие разум мысли откатываются, словно некий инопланетный прилив.
Он сердито сжал кулаки. «Она была здесь, пока я спал, — думал он. — Черт бы побрал эту сучку, она была здесь!»
Он откинул одеяло и нервно кинулся к спинке кровати.
Их не было. Однако назойливый аромат поднимался от пола, словно танцующие на кончике хвоста змеи, и заползал ему в нос. Зажав ноздри руками, он повалился на матрас, живот свело судорогой. «За что? — мысленно спрашивал он себя снова и снова, — Господи, за что?»
Разозленный, он вышвырнул цветы у нее на глазах, и ее мысли принялись умолять его, падая в сознание, словно капли дождя.
— Я же сказал «нет», разве не так? — заорал он на нее.
Потом он сел за стол и, как сумел, взял себя в руки. Мне еще долго здесь быть, уговаривал он себя, так что полегче, полегче.
Теперь-то он знал наверняка, почему смена длится всего полгода. Этого будет более чем достаточно. «Но я не сломаюсь». Так он приказывал себе. Решено, она его не сломает, а значит, надо держать себя в руках. «Она слишком глупа, чтобы сломать меня», — намеренно подумал он, надеясь, что она перехватит эту мысль.
Она совершенно точно перехватила, потому что ее плечи вдруг подавленно поникли. И за завтраком она нарезала вокруг него круги, словно боязливое привидение, отворачивая лицо и держа свои мысли при себе. Он поймал себя на том, что едва ли не сочувствует ей. Наверное, она не так уж виновата, подумал он, это же просто врожденная особенность гнианок — доминировать над мужчинами.
Потом он понял, что ее мысли снова с ним, полные нежности и плаксивой признательности. Он попытался сохранять душевное равновесие и не обращать на них внимания, пока они деликатными отмычками пытались вскрыть сейф его спокойствия.
Весь день он много работал, расплатился с бригадиром зерном и специями, которые тот раздал рабочим. Ему стало интересно, окажутся ли в итоге эти гонорары у женщин. Где бы те ни были.
— Я записываю свой голос, — надиктовал он на магнитофон тем же вечером. — Я хочу слышать, как он звучит, а не то я забуду собственный голос. Больше поговорить здесь не с кем, поэтому приходится говорить с самим собой. Печально. Ну да ладно.
Вот я на Станции-четыре, братцы, чудесно провожу время и мечтаю, чтобы вы оказались на моем месте. О, здесь вовсе не так уж плохо, не поймите меня неправильно. Однако я подозреваю, что именно выбило из седла Корригана и тех несчастных, которые работали здесь до него. Это Любимая и ее каннибальский разум сожрал их всех. Но вот что я вам скажу: я ей не по зубам. Можете смело ставить на меня. Любимой не удастся…
Нет, я тебя не звал! Давай убирайся из моей жизни! Сходи в кино или еще куда-нибудь. Да, да, я знаю. Тогда отправляйся спать. Только оставь меня в покое. «В покое».
Вот, это я ей. Ей придется как следует потрудиться, чтобы заставить меня царапать стенку.
Однако перед сном он старательно запер дверь комнаты. И, заснув, он стонал все из-за того же кошмара, конечности у него тряслись, и о ночном отдохновении уже и речи не шло.
Он проснулся от какого-то толчка рано утром и кинулся проверить замок на двери. Он неуклюже дергал ручку непослушными пальцами. Наконец его отупевший разум осознал тот факт, что дверь до сих пор заперта, и он, пошатываясь, вернулся в постель и снова провалился в одуряющий сон.
Когда позже утром он проснулся, в ногах кровати снова были цветы, роскошные, пурпурные, сладко пахнущие, а дверь была заперта.
Он не смог спросить ее о цветах, потому что в гневе выскочил из кухни, когда она назвала его «дорогой».
«Больше не будет цветов! Обещаю!» — кричали ему вдогонку ее мысли. Он заперся в гостиной и сел за письменный стол, ощущая тошноту. «Держись!» — приказал он своему организму, крепко сжимая руки и стискивая зубы.
«Кушать?»
Она с той стороны двери, он знает. Линделл закрыл глаза. «Уходи, оставь меня в покое», — приказал он.
«Прости меня, дорогой», — сказала она.
— Прекрати называть меня «дорогой»! — взорвался он, ударив кулаком по столу. Когда он повернулся на стуле, то зацепился за ящик стола пряжкой ремня и таким образом его выдвинул. Он посмотрел внутрь, на сверкающий газовый пистолет. Почти безотчетно протянул руку и дотронулся до гладкого дула.
Он судорожно задвинул ящик на место. «Никогда!» — поклялся Линделл.
Внезапно он огляделся, ощутив себя оставленным в одиночестве и свободным. Встал и спешно подошел к окну. Он увидел ее внизу, она торопливо шла куда-то с корзиной в руке. Отправилась за овощами, решил он. Однако же отчего она так поспешно ушла?
Ну конечно. Пистолет. Должно быть, она уловила его дикий порыв.
Он размеренно дышал и понемногу успокаивался, ощущая, как из его разума словно выходят густые ядовитые потоки.
«Козыри по-прежнему при мне», — обнадежил он себя.
Пока ее не было, он решил заглянуть в ее комнату, посмотреть, нет ли там какой-нибудь выдвижной панели, тайного хода, который позволяет ей являться в его спальню с цветами. Он стремительно вышел в коридор и толкнул дверь в ее скудно обставленную комнату.
Его мозг тут же подвергся нападению зловонного запаха, исходящего от вороха пурпурных цветов, лежащих в углу. Он зажал рукой рот и нос, с омерзением глядя на умирающие растения.
«Что же они означают?» — гадал он. Вполне прозрачное предложение? Горло его сжалось. Или это больше чем предложение? Он поморщился от этой мысли и вспомнил первый вечер, когда назвал ее Любимой. Что вынудило его выбрать это слово из бесконечного списка других? Он надеялся, что никогда не узнает.
На кушетке он увидел небольшую кучку мелкого хлама. Здесь была пуговица, пара порванных шнурков, листок смятой бумаги, который он велел ей выбросить. И пряжка от ремня с выбитыми на ней инициалами У. К.
Никакой потайной панели здесь не было.
Он сидел в кухне, глядя в чашку с кофе, к которому не прикоснулся. Никак она не может входить в его комнату. У. К. — Уильям Корриган. Он должен с этим справиться, должен бороться.
Время шло. И внезапно он осознал, что она уже дома. Не было слышно ни звука, это походило на возвращение призрака. Однако он почувствовал. Ее появлению предшествовало облачко ощущений, оно закружилось по комнатам, выискивая, словно взбудораженный щенок. Мысли понеслись вихрем: «Ты хорошо себя чувствуешь? Ты не голоден? Любимая вернулась…» — и все они спешно и жадно вцепились в него.
Она ворвалась в комнату так поспешно, что у него дернулись руки и он опрокинул чашку. Горячая жидкость выплеснулась ему на рубашку и брюки, он отскочил назад, сбив по дороге стул.
Она поставила корзину, взяла полотенце и принялась вытирать пятна. Она никогда еще не оказывалась к нему так близко. Собственно, она никогда еще не дотрагивалась до него, если не считать рукопожатия при первой встрече.
Вокруг нее витал аромат. От него его грудь болезненно сжалась. И все это время ее мысли ласкали его разум, а руки словно бы ласкали его тело.
«Вот так. Вот так… я здесь, с тобой».
«Дэвид, дорогой».
Едва ли не в ужасе он смотрел на ее пористую розовую кожу, ее громадные глаза, крошечный шрам на месте рта.
А в конторе этим утром он сделал три грубые ошибки в учетном журнале, вырвал целую страницу и швырнул ее через всю комнату, издав придушенный вопль ярости.
Избегать ее. Протестовать нет смысла. Он попытался сровнять с землей свой разум, чтобы ее мыслям не было там места. Если удавалось немного расслабиться, ее мысли просто проскальзывали туда-сюда. Возможно, унося с собой частицу его воли, но на этот риск приходилось идти.
И пока он упорно работал, отгородив мозг высокими столбцами цифр, держа ее на расстоянии, и руки у него уже не тряслись так сильно.
Может, стоит ночевать в конторе, думал он. А потом наткнулся на записку Корригана.
Это был белый листок бумаги, заложенный между листами станционного журнала, незаметный, белое на белом. Он натолкнулся на него только потому, что однажды перелистывал страницы, называя вслух даты, чтобы чем-то занять свой ум.
«Помоги мне, Господь, — было написано на листке черными кривыми буквами, — Любимая проходит сквозь стены!»
Линделл вздрогнул. «Я видел это собственными глазами, — заверяла записка, — я потихоньку схожу с ума. Эта скотина постоянно дергает и терзает меня. И вот теперь я не могу отгородиться даже от ее тела. Я ночую здесь, но она все равно приходит. И я…»