Директор показал рукой на стул и, пока Ульяна Григорьевна усаживалась на краешек, попрощался с облоно. Теперь он держал обеими руками заявление. Заявление человека, который лет пять тому назад кричал вот здесь, в этом кабинете: "Вы! Вы! Разве вы педагог? Вам телятником заведовать!.." - и тому подобное. Хотя он тогда и победил, но никогда не чувствовал себя победителем. В глазах Ульяны Григорьевны при встрече с ним всегда вспыхивал злой огонь, ее взгляд, быстрый и неожиданный, казалось, проникал в самые сокровенные мысли, поэтому директор был с нею всегда осторожным.
Теперь он держал ее заявление, всего одну строку кое-как написанного текста - а сколько она значила! Гордая женщина признавала свое бессилие!
Тулько все прекрасно понимал: конечно, сын загнал Ульяну Григорьевну в глухой угол, - но, естественно, хотел кое-что спросить: не мог же он просто так ее отпустить. Хоть миг наслаждения, ибо не так часто его враги признают свое бессилие.
- Я, поверьте, ошарашен, я ничего не понимаю!
Учительница посмотрела на директора... Умоляюще? Нет, мольба только промелькнула в ее глазах, в них больше было крика души.
- Я вас прошу...
- Но ведь... мотивы? Мотивы? Меня же спросят?..
- Мотивы... - Ульяна Григорьевна отвернулась, прижалась лицом к плечу и закрыла глаза. - Я не имею права воспитывать чужих детей. Не имею морального права...
Василий Михайлович не смог дальше играть роль инквизитора.
- Вы, Ульяна Григорьевна, прирожденный педагог, - сказал он искренне: чем-то все-таки привлекала его эта высушенная слабостями и недоразумениями в собственном доме женщина. - Вы, мне кажется, не сможете без детей, без школы.
- Подпишите мое заявление сегодня... сейчас... я не смогу пойти на урок, - Ульяна Григорьевна взглянула ему в глаза - нет, не в глаза! - в самую душу. Она взглянула так, что Тулько на миг открылась большая тайна: это не поражение учительницы, а победа. Победа над собой...
Он опустил глаза на бумагу, достал авторучку.
- Что же, дело ваше... дело ваше, - и написал на заявлении: "Освободить от обязанностей..." - Какое сегодня число?
- Первое...
Василий Михайлович поставил число и швырнул ручку, словно это она была виновата, что в жизни бывают такие минуты и такие ситуации.
- Дело ваше... Хотя я не уверен, что история с сыном является серьезной причиной. Это дети... они еще больший сюрприз способны нам преподнести. Я искренне сожалею, что вы уходите от нас. Искренне сожалею.
Ульяна Григорьевна кивнула головой, то ли соглашаясь с директором, то ли прощаясь. Тулько тоже кивнул, и учительница тихо вышла.
"Странные люди, - думал раздраженно Василий Михайлович, машинально перекладывая какие-то бумаги на столе. - Усложняют свое бытие, а оно и так сложно!"
Часы на стене пробили одиннадцать. Значит, закончился большой перерыв. Почему же не слышно ни единого звука? Школа словно вымерла. Словно он один-единственный в ее стенах... Но ведь идут же уроки, идут... Через сорок пять минут и его начнется.
Василий Михайлович представил себе классы, грустных учеников за столиками. Звонок - никто не подхватывается, как всегда, не мчится баловаться в коридорах и во дворе. В школе - траур, стихийный траур.
Наверно, он пропустит сегодня свои уроки. Он просто не сможет стать перед печальными глазами учеников, этих маленьких восприимчивых существ. Да, не сможет. Он вообще боится выйти за порог кабинета. Он еще с утра почувствовал себя здесь чужим, еще тогда ему показалось: школьники, даже из младших классов, без особенных трудностей разглядели в нем человека, далекого от их горя.
"Только начался учебный год, а я уже не могу совладать со своими нервами! Хотя бы пришел кто-нибудь и развеял эти мои мысли..."
Произошло чудо: в тот же миг вошел Максим Петрович Суховинский. Но достаточно было Тулько взглянуть на его кислую физиономию, чтобы сделать вывод: ничего приятного от него не услышишь. Интересно, что могло так взволновать этого тихого и, безусловно, хитрого человека? Лоб у него низок, издали вообще лба не видно, кажется, волосы и брови слились воедино и нависли, будто стреха, над близко поставленными глазами.
- Василий Михайлович, что-то мы с вами погорячились...
"Что-то мы с вами", - любимые слова Суховинского. Он их употребляет даже тогда, когда к делу не имеет ни малейшего отношения. Поставил учитель в журнал двойку, Максим Петрович ему: "Что-то мы с вами..." - и соединит вместе брови и нависшие волосы.
- Я, может, не вовремя? - Суховинский с удивлением взглянул на директора. - Тогда я зайду попозже, - и повернулся, чтобы уйти.
- Погорячились? - переспросил Тулько. - У вас, Максим Петрович, скверная привычка: говорить вокруг да около... Мы работаем давно, знаем друг друга, время уже, наверно, настало говорить конкретно, без вступлений. Говорите...
Завуч прокашлялся, словно собирался петь или читать стихотворение.
- Ульяна Григорьевна... Мы подписали ей заявление... Я считаю, что мы поспешили, то есть погорячились.
Тулько был искренне удивлен, услышав такие слова об Ульяне Григорьевне. И кто их сказал? Суховинский! Максим Петрович!.. Директор пристально смотрел на маленькое лицо без лба, словно на нем можно было прочесть, что именно вынудило Суховинского стать на защиту Ульяны Григорьевны.
Он не успел ничего ответить Максиму Петровичу, потому что в кабинет буквально влетела дородная и всегда спокойная Анна Васильевна Ступик.
- Так нельзя, нет! Я против! Могли бы и с нами посоветоваться... Я против, Василий Михайлович. - Она не кричала, скорее говорила шепотом, словно боялась, что ее появление могут воспринять как желание поссориться. Думаю, что и коммунисты школы будут против этого увольнения.
- Извините, Анна Васильевна! Я никого не увольнял! Я только подписал заявление учительницы Билкун, которая решила оставить работу. Это ее дело...
- Нет, Василий Михайлович! Это не только ее дело. Это наше дело. Ульяна Григорьевна - настоящий педагог и работу свою любит. Мы должны вникнуть, проанализировать, глубоко проанализировать ситуацию. Это, наконец, бессердечно!
- Ну и ну! - Василий Михайлович засмеялся. - А я думал, что бессердечно оставлять ее в школе. Ох, эти тонкости душевные... И напрасно вы так, Анна Васильевна. Я что, я могу и по-другому. Заявление - вот оно. - Тулько выдвинул ящик стола, достал заявление Ульяны Григорьевны. - Хотя не уверен, что она согласится. Ульяна Григорьевна из тех непонятных людей, которые решают только один раз. А впрочем, попробуйте. - Василий Михайлович посмотрел на явно растерянных помощников и усмехнулся про себя: все правильно, разве что последний дурак в такое напряженное время начнет усложнять все из-за какой-то там Ульяны Григорьевны. - Эх-хэ-хэ, если бы только эти заботы. Садитесь, товарищи... К нам корреспондент приехал. Кто-то снова анонимку нацарапал. Газета - это уже не шутки, так ославит, что десять лет на совещаниях вспоминать будут.
- Он сейчас у меня сидит и беседует с Ульяной Григорьевной, - сказал Максим Петрович, и непонятно было, тревожит его этот факт или утешает.
Теперь Тулько стало ясно, откуда у Суховинского эта решимость встать на защиту Ульяны Григорьевны: он был свидетелем беседы корреспондента с учительницей, и, видимо, тот ей посоветовал не спешить, Максим Петрович наслушался и прибежал...
- Садитесь, товарищи, - повторил Тулько и, словно выходя на трибуну, поправил галстук. - Я хочу только напомнить, что сейчас, сегодня, решается очень многое: честь нашей школы, коллектива, честь каждого из нас. Нам нужно серьезно обдумать наше положение и... - Василий Михайлович еще раз обвел взглядом присутствующих, словно хотел убедиться: стоит ли высказывать сокровенное или же запрятать его подальше. Лицо Ступик было настороженное, а Суховинского - без всяких эмоций, как чистый лист бумаги. - ...И выработать план наших действий. Я уже кое-что наметил. Ведь если взглянуть со стороны, то что мы увидим? Увидим десятый "Б". Увидим учеников, которые имеют больше всех двоек и тем самым тянут школу назад, увидим учеников, поведение которых разбирает комсомольский комитет школы... И, наконец, трагический случай. А как ведет себя Иван Иванович? Он стал невыносимым демагогом!.. Теперь даже школьникам ясно, что ему из этой круговерти не выбраться. Такая ситуация... Мы ради благородного дела должны отмежеваться от этого класса.
Еще раньше Анна Васильевна стала несогласно покачивать головой. Это раздражало Василия Михайловича, раздражало и настораживало.
- Иного выхода я не вижу, Анна Васильевна! Майстренко выступил против коллектива, он не прислушался к советам старших коллег, вел себя задиристо, несолидно, довел класс до трагедии...
- Нет, Василий Михайлович, - подняла голову Ступик. - Завтра мы собираем заседание партбюро. В пятницу - открытое партийное собрание. Послушаем людей.
Тулько вскочил:
- Это все равно, что заливать бензином пламя!
Тулько вскочил:
- Это все равно, что заливать бензином пламя!
Анна Васильевна встала:
- Из ситуации, которая сложилась в нашей школе, есть только один выход. Все обходные пути нечестны по отношению к другим людям, чужды нашему делу. Извините, - и Ступик тихо вышла из кабинета.
У Суховинского брови соединились с нависшими волосами.
- Какая путаница! Какая путаница! - выкрикнул он и тоже исчез следом за Анной Васильевной.
Тулько понуро остановил взгляд на дверях собственного кабинета, в голове его крутилась одна мысль: "Лучше было бы предложить на секретаря парторганизации Никиту Яковлевича. С ним можно было бы найти общий язык. А так... что и говорить. Ошибся..."
РОМАН
Над Малопобеянской школой взошло не по-осеннему яркое солнце, небо было чистое до самого горизонта. Косые лучи пронзили окна и упали на ученические столики, заиграли весело в девичьих прическах.
Монотонно, как и в пятницу, лился рассказ Никиты Яковлевича о достижениях современной литературы. Лился рассказ, лился через стекла широких окон солнечный свет в класс, а за третьим и пятым столиками были свободные места, и своей пустотой они сжимали душу каждого ученика. Еще в пятницу там сидели Митька и Хома. Сейчас на их столиках хозяйничали солнечные зайчики.
Роман смотрел в окно. Школьный двор был усеян листьями. Кладбище, куда он ходил уже ночью, тоже было усеяно листьями. Ярко светила луна, деревья бросали на землю черные тени. Страшная была ночь!.. Возле свежих могил он увидел... Ивана Ивановича. Учитель тихо плакал, Роман отчетливо слышал его всхлипы. Майстренко плакал, а Роман стоял неподалеку. Он не верил самому себе. Роман ушел прочь от страшного места, от места, на котором сошлось столько тропок...
В классе равнодушно звучал голос Никиты Яковлевича. "Неужели он может быть таким же, каким был и в пятницу? Разве можно сегодня говорить такие привычные слова: "Они были полпредами нашей литературы..." Нет, я все-таки брошу школу!"
Бросить школу Роман надумал еще в субботу. Он сидел тогда на скамейке под хатой и красными от бессонницы глазами смотрел вдаль. На душе было тяжело. Прибежала на обед мать. Хлопоча по хозяйству, она с болью поглядывала на него. Наконец села рядом и вдруг сказала:
- Сынок, я... готова рассказать тебе...
- Что, мама?
- Рассказать... про отца.
Роман испугался:
- Сейчас?
- Я же вижу: с тех пор, как тебе кто-то сказал...
- Ты виновата, мама? Скажи только одно слово!
- Ох! - выдохнула мать. - Ты стал таким нервным, я боюсь за тебя, Рома.
- Ты виновата, мама? Скажи!
- Не знаю... Жизнь, сынок, сложная...
- Ты только одно слово скажи!
Мать взглянула на него сквозь слезы:
- Жизнь, сынок, сложная и иногда скучная. И тогда встречается человек, который... ну... Ты не смотри на меня так!
Роман опустил глаза.
- Хватит, мама. Я все понял. - Он говорил спокойно, словно речь шла о чем-то обычном. - Ты предала моего отца, и он с горя запил... А на моей совести Митька. Теперь мы с тобой преступники, мама. Преступники, которых не судят.
Мать замахала руками, прижала их к груди.
- Побойся бога, сынок! Что ты говоришь! - и заплакала.
- Мама, - сказал он через некоторое время, - я, наверно, брошу школу.
Мать что-то говорила, умоляла оставить такую мысль, но Роман уже ее не слушал. Опять уставился вдаль. Мать ушла в хату.
Откуда-то появился Костя Дяченко. Сел на ее место, дотронулся до Романова плеча, что могло означать: "Привет, старик!" - и они долго сидели молча. Наконец Костя сказал:
- Ты, Роман, парень уже взрослый, и пора тебе понять одну банальную истину: все в нашей жизни обусловлено поступками людей... Но твоя вина в этой, только на первый взгляд простой, истории настолько незначительна, настолько мизерна, что и разговора не заслуживает. Думаешь, все началось с этого помятого объявления? Ошибаешься. Все началось давно, еще когда я был таким же, как ты, пареньком. А впрочем, слушай. Все равно глазами небо пасешь...
...Я немного проспал, поэтому был сердитый на весь белый свет и не пошел на стадион, где собирались охотники, а сразу же побежал на берег пруда, где и увидел их.
Им, естественно, хотелось скорее добраться до поля, а там, за плотиной, разыграют номера, каждый получит место в подкове - и айда. Я торопился. Хотел поспеть на жеребьевку. Уже и так срамота: проспал.
Поддал ходу, придерживая рукой приклад вчера приобретенной "тулки". На спине подпрыгивал зеленый рюкзак с разными охотничьими штучками.
От толпы отделился один из охотников, махнул рукой: мол, давай побыстрей, и я узнал Степана Степановича Важко. В межсезонный период он был бригадиром бетонщиков, а я перед шоферскими курсами работал в его бригаде.
Важко на мое "здрасьте!" только головой мотнул, шел сбоку, взгляд - в землю. Впрочем, и вчера, и позавчера от Степана Степановича если слово услышишь - не поверишь, а в тот день у него совсем речь отняло.
"А кто вожаком будет?" - спросил я, хотя и знал, что вожака определит жеребьевка.
"Не знаю", - буркнул Важко.
"Хотел бы, чтобы вам выпало. Тогда я бы пошел пятым или шестым".
"И так пойдешь серединой, потому что на обхвате не выдержишь. И запомни: идешь на охоту, болтовню дома оставляй. Тебе словно под языком свербит..."
"Да я... это до охоты..."
Вскоре мы вышли за плотину. Толпа сбилась поплотнее: кто-то уже начал жеребьевку, кажется, Деркач. В прошлое воскресенье все так же начиналось: солнце так же над полем поднималось, тени охотников так же точно отделялись от толпы и терялись в черной пахоте, и точно так же Деркач, высокий и сильный, возвышался над всеми, размахивая длинными руками. Его старенький американский браунинг, предмет общих воздыханий и общей зависти, точно так же висел за плечами, словно прирос к мощной квадратной спине.
Я узнал давнего своего учителя Никиту Яковлевича. Он был похож больше на партизана. Странно было смотреть на Никиту Яковлевича, одетого в фуфаечку, подпоясанного желтым патронташем, из которого торчали головки патронов, словно волчьи зубы, в старенькой облезлой шапчонке с обвисшими, как у гончей Важка, ушами.
Если уж я вспомнил эту гончую, то остановлюсь и на ее истории, потому что это имеет прямое отношение ко всему остальному.
Итак, гончая, по-нашему вернее - гончак. Стригун. Я помнил Стригуна еще совсем маленьким песиком, которого привез Степану Степановичу старший сын из Киева. "На, - сказал отцу Виталька. - У него славная родословная". Кто бы тогда мог подумать, что из этого неуклюжего, невидного песика получится такой гончак. Виталька и книжку специальную привез, по книге и дрессировали Стригуна. А что кровь у Стригуна не простая, что способности у него не посредственные, охотники убедились через полтора года. Стригун, которого повез Виталька на какие-то соревнования в Киев, взял там первые медали, дипломы и был признан одним из лучших на Украине гончих псов. Как только ни уговаривали в Киеве Витальку отдать пса, что только ему ни сулили взамен, парень не соблазнился и привез Стригуна опять в Малую Побеянку.
Вскоре, помню, прикатил к Важко на "Волге" один тип, выложил на стол пять сотен и сказал:
"Мало - дам еще, но не говори "нет".
Потом жена не раз упрекала мужа:
"Корову купила бы, а он, дурак, - нет!"
А зачем Важко корова, когда он стал самым лучшим охотником в области. И действительно, с охоты Степан Степанович никогда не возвращался без лисицы или зайца. Но вот случилось то, о чем Важко без слез не может рассказывать. Стригун на гоне был очень азартный: целые сутки мог гонять без еды. Важко, бывало, уже и устанет, еле плетется домой, а тот все бегает и лает. А ночью прибежит во двор и рычит на хозяина, зачем, мол, оставил в лесу...
Но вот в какое-то воскресенье он не явился домой. Не прибежал Стригун и утром в понедельник. Только к вечеру приполз, оставляя за собой кровавый след, - кто-то совершил преступление, подстрелил пса на гону.
До конца недели Важко не ходил на работу. Лечил Стригуна. Или бродил по лесу - искал следы преступления. Расспрашивал прохожих, может, кто видел. Наконец на людях сказал: "Я знаю, кто это сделал. И отплачу ему сполна..."
Стригуна Важко все-таки поставил на ноги. Возил его к каким-то собачьим хирургам, они вынули из него дробь. После этого сидел Стригун на Степановом подворье и грустно скулил: не мог без леса. Но на охоту хозяин его не брал. Вот и все о Стригуне...
Подходим мы, значит, с Важко к охотникам.
"Ты что оторвался? И так солнце на плечи село!" - встретил упреком Степана Степановича Деркач.
"Я не буду участвовать в жеребьевке", - сказал Важко.
"Веди, Иван, будь вожаком, зачем тянуть жребий, - подал голос Никита Яковлевич, - время действительно уходит".
"Ну, что же... - сказал Деркач. - Тогда так. Возле меня пойдет Никита Яковлевич. Третьим..."
"Я пойду третьим", - сказал Степан Степанович.
"Нет, - усмехнулся Деркач. - Ты два года отдыхал за собачьими ногами, значит, пойдешь в конец. Третьим пойдет..."