- Сволочь! Гадина! - шептал он, собирая кусочки сахара. - Ненавижу, ох ненавижу!..
Кто-то подошел, спросил, что случилось, покачал головой, видимо, подумал, что перед ним пьяный. Роман ссыпал в карман сахар и, пошатываясь, побрел домой. Сразу же за заводским парком ему встретились Митька и мать. "Только этого мне не хватало".
- Господи! - всплеснула руками мать, оглядывая окровавленное лицо Романа.
Роман отступил в тень, потому что смотреть на мучения матери было нестерпимо. Митька, кажется, всхлипнул. Во всяком случае, что-то подобное послышалось оттуда, где он остановился.
- Ты, мама, не волнуйся. Видишь, живой-здоровый. Немного лицо поцарапали... Идем домой.
Мать хотела взять Романа под руку, но он увернулся. Мать вздохнула сквозь слезы:
- Митя умолял же тебя идти от них прочь, почему ты не послушал?
- Идти прочь? - спросил Роман и подумал почему-то о Нелле: как же он покажется ей на глаза такой? - Не мог я, мама... Очень хотел сказать, что они трусы. А как скажешь, убегая?.. - И засмеялся: - Почему-то не любят люди, когда им правду говоришь...
- Ничего, я научу его любить правду! - тихо произнесла мать. В ее словах было столько решимости, что Роман вздрогнул.
- Что ты надумала, мама?
- Я научу!
- Мама, ты его не будешь преследовать!
- Преследовать? Его, проклятого, уже давно тюрьма дожидается. А ну, стой!
Остановились под фонарем. Мать принялась вытирать косынкой лицо Роману, приговаривая:
- Чтоб он на осине повесился! Чтоб его, окаянного, земля не приняла! Чтоб он лопнул, проклятый!
- Я, наверно, побегу? - тихо произнес Митька.
- Беги, - ответил Роман, ощупывая пальцами глаз, который весь заплыл. Только запомни: в школе о сегодняшнем ни слова!
- Как хочешь, - покорно ответил Митька и исчез в темноте.
- Ни слова? - вмешалась мать. - А черта лысого! Я его выведу на чистую воду, я до Москвы дойду!..
Роман только рукой махнул.
С матерью он в целом ладил неплохо. Иные придут из школы, книги на стол - и поминай как звали. Роман не такой. Он и дрова рубит, и двор подметает, и на огороде трудится. Пока мать с работы прибежит, он уже, смотри, и пол вымоет. Мать тоже работящая, поэтому в хате у них всегда прибрано, во дворе чистенько. "Хотя и без мужа живу, но у нас беда беду не потянула, - хвалилась не раз перед соседками Любарчиха, - без хозяина двор не плачет".
Слыша эти горделивые заявления родительницы, Роман только улыбался, гордясь и собой, и своей матерью.
Другая беда у Оксаны Любарец: уж слишком скуп сын на слово. Чтобы она услышала из его уст о каких-нибудь школьных новостях - такого еще не бывало!
Вот и сейчас. Пришли домой - молчит. Рассказал бы, ведь на сердце у него многое...
- Рома...
- Что, мама?
- Ты мне никогда ничего не рассказываешь...
Роман стоял посреди комнаты с рушником в руках. Отвернулся к окну:
- Ты мне тоже...
- Не понимаю...
И вдруг Роман спросил тихо, как о чем-то обычном:
- Скажи, мама, это правда, что мой отец от водки умер?
Мать стояла немного сзади, Роману не хотелось оборачиваться подчеркивать сказанное. Подошел к зеркалу и в нем перехватил ее испуганный взгляд.
- Кто это нагородил тебе? - спросила мать, стараясь быть спокойной.
Роман грустно улыбнулся. Хорошо, что мать не видела его улыбки.
- Мне каждый глаза этим колет...
- Каждый?.. - голос матери вздрогнул. Она еще стояла какой-то миг, затем села, закрыла лицо руками и заплакала.
Мать никогда так не плакала... Роман присел рядом с ней.
- Мама...
Она обняла его, стала целовать:
- Не верь, Рома! Не верь никому!..
Слезы катились по ее лицу, и от этих соленых слез заныли ссадины Романа, а еще больше - душа.
- Успокойся, мама!.. Прошу тебя...
- Твой отец... Он был честным и добрым человеком. Не верь никому!.. Какие же злые люди...
- Успокойся, прошу тебя... - повторял Роман, хотя ему хотелось и самому заплакать. Упасть матери на грудь и заплакать, как в детстве... Но детство ведь давно прошло... еще тогда, когда отца отвезли на кладбище.
Сидели рядом и молчали минуту, а может, и час, кто знает.
- Ты, наверно, есть хочешь, сынок, - нарушила, наконец, молчание мать. - Обед ведь и не тронул.
- Тогда не хотелось.
- А сейчас?
- Сейчас? Сейчас можно, если вместе.
Мать готовила ужин, а Роман сидел тихонько возле стола, делая вид, что читает. Книжки он совсем не видел, а видел свой класс, видел ребят и девчонок, которые удивленно разглядывают его поцарапанное лицо.
"Нет, нет, завтра в школу ни в коем случае идти нельзя!.."
ТУЛЬКО
Ну вот, приедут из облоно! Спецбригада... Старшим, ясное дело, Фок. Фок и с ним еще пять фокиков, которые и будут делать погоду. Залезут в каждую щель, каждую дверцу откроют, каждую буковку расшифруют...
Василий Михайлович сидел под вишней в большой тоске. Вокруг было тихо, по-осеннему ласково. Солнце садилось, его уже и не видно было за густыми желтыми листьями оно лишь угадывалось - лучики еще кое-где пробивались сквозь густое лиственное решето, удлинялись, утончались... Но разве Василию Михайловичу до всего этого, если перед глазами - маленькие люди, какие-то гномики, которые все выискивают и выискивают что-то в его хозяйстве?
Иванна Аркадьевна сидела напротив и любовалась окружающим миром. Глубоко в душе она считала себя поэтессой, недаром же когда-то ее стихи печатали в периодических изданиях. Потом она вышла замуж, а замужним женщинам не до стихов. Когда Виталька вырос и уехал от них в институт, можно было бы снова начать писать, но нет, не писалось уже. Разве что информацию какую-нибудь изредка напечатает в районной газете.
Вот она теперь и сидела в своем густо засаженном деревьями дворе и любовалась окружающим миром. О спецбригаде Иванна Аркадьевна еще не знала, поэтому была спокойна и безмятежна. Если кто из прохожих здоровался, она низко наклоняла голову и отвечала:
- Добрый вечер!
Василий Михайлович только в эти моменты поглядывал на нее, словно ото сна пробуждался. Наконец сообщил:
- Омский звонил.
Иванна Аркадьевна улыбнулась:
- Порыбачить собрался?
Инспектор районо Омский летом частенько наведывался к ним на рыбалку.
- Нет, - еще больше нахмурился Тулько. - Хорошо, что ездил с ним на рыбалку, теперь польза есть. Хоть слово замолвит при случае...
- Омский замолвит!..
- Как бы там ни было, а звонил. К нам комиссия едет. Спецбригада...
Иванна Аркадьевна побледнела, морщины разгладились на лице:
- Иван Иванович?
- Наверно... А впрочем, не знаю. И Дмитрий Павлович способен...
- Вот! По-моему вышло! Надо было тебе их не трогать.
- За двойки меня тоже по головке не погладят.
- У тебя Суховинский. Он завуч... У него бы, кстати, поучился, как в тени держаться.
- Хватит. Не об этом сейчас...
- Именно об этом! Он завуч, пусть и ссорится с учителями за успеваемость, пусть и отвечает.
- А! - махнул рукой Василий Михайлович.
Иванна Аркадьевна видела теперь только своего мужа, помрачневшего, обеспокоенного неизвестностью, которая ждала его впереди. Напрягла мысли раз, второй: неужели нет выхода? Неужели им только и осталось сидеть и ждать конца?
Она подошла к мужу, положила ему руку на плечо, как старший друг и советчик.
- А помнишь, Вася, тот проклятый шестьдесят второй? Припомни, припомни! Что тогда вышло, помнишь? Приехал Фок, потом уехал, потом тебя выперли в этот грязный поселок... Что ж, нам и тут неплохо жилось и живется, разве нет? Все у нас есть, сынок наш в институте учится... Словом, дальше отступать некуда... Скажем, выйдет по-ихнему - не противоречь... Соглашайся со всеми, дели хитренько свою вину: ты, Суховинский, Ступик. Каждую вину... если они найдутся... - Она помолчала. - Вот тебе и Иван Иванович! Не зря говорят, что в тихом омуте черти водятся...
- Нет, погодите, я еще повоюю! - выпрямился Василий Михайлович.
Воевать Тулько начал на следующий же день. Прежде всего он вызвал секретаря парторганизации Анну Васильевну Ступик.
- Скажу вам под большим секретом, Анна Васильевна: к нам едет комиссия из облоно.
- Вот это да! Заварили кашу... - Учительница поморщилась, поставила на стул портфель, села к столу. - Что же теперь будем делать?
Тулько загадочно усмехнулся, затем подал Ступик лист бумаги с напечатанным текстом.
- Здесь я наметил кое-какие мероприятия. Выпишите для себя... К слову, кое о чем вы мне уже не однажды напоминали, - закончил он несколько угодливо.
Анна Васильевна просмотрела текст, на некоторых пунктах задержала внимание. Глаза у нее при этом немного прищуривались, лицо же оставалось неподвижным. Напрасно Тулько, откинувшись на спинку стула, ждал одобрительного возгласа, - Анна Васильевна ничего не сказала. Напротив, в глазах у нее промелькнуло что-то тревожное для него. Неужели не понравился ей план, над которым он сидел всю ночь и который так горячо одобрила жена?!
- Конечно, стенгазеты - это не самое главное, - заговорил Тулько. Хотя, скажу вам, ряд щедро раскрашенных стенгазет в коридоре тоже обратит на себя внимание. Представьте себе: входит чужой человек. Желает он или не желает, но на него уже действует наш арсенал наглядных пособий.
Сказав это, Василий Михайлович даже улыбнулся от удовлетворения: арсенал наглядных пособий!.. Улыбнулась и Ступик, но директор не заметил ее улыбки, вместо Анны Васильевны он видел Фока среди своих стендов и транспарантов.
- Все это, в общем-то, неплохо, - сказала Ступик. - Если вы помните, я давно вам говорила о стенде в честь юбилея... Только вот... как-то все это... ну, на показуху похоже...
- Я могу и обидеться! - подхватился с места директор. - Не забывайте, что я беспокоюсь о всем коллективе, о каждом учителе...
- Хорошо, хорошо, я согласна, - быстро сказала Анна Васильевна. - Но чтобы все это осуществить, сколько денег нужно!
- Сколько потребуется, столько и дадим! - твердо произнес Василий Михайлович.
- И художнику?
- И ему. - Директор вздохнул и повторил: - И ему. Я уже договорился.
- А с фотографиями как?
Василий Михайлович взглянул на часы:
- Скоро подойдет один парень, он сделает хорошо... Вы же немедленно составьте список, кого фотографировать.
- Мне надо на семинар... А впрочем, ничего. Пропущу.
Когда за Анной Васильевной закрылась дверь, Тулько с удовлетворением потер руки: так, пока все идет, как задумано! Ступик сделает все на совесть. Таков уж характер у этой женщины: если что-то решила, то не отступит, пока не добьется своего.
"Плакаты, транспаранты, стенгазеты, стенды, выставки - ты не выдержишь в таком окружении, Фок!"
Но тут же настроение у Василия Михайловича упало, он вспомнил, какой еще разговор ему предстоит. Иван Иванович... Молчаливый, тихий человек. На педсоветах выступает кратко и сердито. Неужели и теперь откажется?..
- Но я же не о себе беспокоюсь, не о себе!
Выкрикнув эти слова, Василий Михайлович решительно направился к двери.
- Иван Иванович есть? Ага, прекрасно! Зайдите ко мне, Иван Иванович.
Все в учительской притихли, а Майстренко, который как раз раздумывал, почему не явился в школу Любарец, даже побледнел: тон и решительность директора не предвещали ничего хорошего.
И вот они с глазу на глаз, тет-а-тет, как любит говорить одна из сестер Липинских.
- Положение, которое сложилось в десятом "Б", вынуждает меня хорошенько задуматься. А вас?
Тулько откинулся на спинку стула, руки положил на стол и замер в ожидании. Он рассчитывал на особенный эффект, но никакого эффекта не вышло. Иван Иванович взглянул на горделивую позу директора, почему-то вдруг успокоился, в сердце у него знакомо тенькнула какая-то струна, он вдруг осознал, понял всю школьную круговерть.
Тулько не мог догадаться, почему лицо учителя истории так посветлело, а в глазах у него появился неожиданный, совсем чуждый для этого угрюмого человека блеск.
Вопрос по-прежнему лежал между ними на широком полированном столе и рядом с ним надо было класть ответ.
- Мне кажется, что ваша тревога безосновательна, - спокойно сказал Иван Иванович. - Класс как класс.
- Вы считаете, что драка, которую устроили перед окнами школы Любарец и Деркач в присутствии малышей, - закономерное явление?
- Я считаю, что лучше драться под окнами школы, на виду, нежели в другом каком-нибудь месте.
Василий Михайлович с удивлением взглянул на учителя:
- Я вас не понимаю, Иван Иванович!
- А здесь и понимать нечего! - отрезал Майстренко, удивив этим не только директора, но и самого себя.
- Погодите, погодите. Не так давно, буквально вчера, вы соглашались, что в вашем классе нездоровая атмосфера. Только вчера вы об этом говорили!
Майстренко опустил голову.
- Вчера, возможно, и говорил, но это было вчера.
- Гм-м... Вижу, вам необходимо напомнить кое-какие прописные истины...
Иван Иванович закрыл глаза, спрятав под веками торжествующий блеск, который так настораживал, сбивал с толку директора, и слушал нотации.
Наконец Тулько выдохся и сказал:
- А знаете ли вы, дорогой, что к нам едет комиссия из облоно? Пристрастная комиссия!
- Вон оно что!
- Я не понимаю вашего "вон оно что". Не понимаю! С нас шкуру спустят, а с вас - в первую очередь!
Иван Иванович - и что с ним случилось! - оглянулся на дверь, не подслушивает ли кто, потом перегнулся через стол и тихо сказал:
- Я бы вам посоветовал, Василий Михайлович, подать заявление.
- Какое заявление?
- "Прошу уволить меня с должности директора, потому что не умею вести педагогическое дело, потому что я не могу выделить из мелочей главное, потому что я безнадежно отстал от современных требований".
Тулько вначале пришел в ярость от этих слов, но тут же взял себя в руки, лицо его стало равнодушным.
- И больше того, - тихо продолжал Майстренко. - Вы, Василий Михайлович, дважды опасный человек. Во-первых, потому что принадлежите к категории людей, которые создают только видимость деятельности, а для дела ничего не делают. Ничегошеньки! И при сознательно...
- А во-вторых?.. - Тулько изобразил на лице подобие улыбки.
- В силу каких-то парадоксальных обстоятельств вас приземлило в школе, как раз там, где даже людям более организованным, я уж не говорю о любви к профессии, даже им тяжело. Ныне школа переживает определенные трудности, вот они вас и маскируют. А вы их, из благодарности, защищаете.
- Я защищаю трудности!
- Поверьте, Василий Михайлович, где-нибудь в ином месте вы уже не были бы директором.
- Гм-м... Ну, что ж, все, что вы здесь наговорили, Иван Иванович, вам так просто не сойдет с рук, - зловеще произнес Тулько и наклонился над столом, забарабанил по полированной поверхности пальцами.
МАЙСТРЕНКО
Выйдя из директорского кабинета, Иван Иванович щурился, словно вышел из темноты, словно просидел полдня в фотолаборатории и теперь ему больно смотреть на свет.
Педагоги восприняли прищуривание Майстренко по-своему: все слышали возбужденный голос Тулько и посматривали на Ивана Ивановича кто сочувствующе, а кто просто так, из любопытства. А Дмитрий Павлович даже поднялся, показывая таким образом полную солидарность с потерпевшим. Но Иван Иванович ноль внимания на присутствующих. Даже когда Ирина Николаевна язвительно спросила, не о десятом ли "Б" шел разговор (она вела десятый "А"), и тогда Майстренко никак не среагировал, хотя вчера мог бы ответить ей должным образом. После разговора с директором он знал, что должен делать. Прежде всего - навестить Любарца...
Обязательно надо пойти к Любарцу... Он вспомнил, как ученик стоял перед ним, облизывая пересохшие губы, униженный, оскорбленный... И надо же было ему сказать - после всех унижений! - что он должен просить прощения у Деркача! Нет, Иван Иванович, вчера ты говорил и жестикулировал фальшиво. Так будь же любезен, не устраняйся от содеянного, не обвиняй во всем ситуацию, в которую ты попал: мол, при директоре и ученике ты не мог говорить то, что думал, а вынужден был хвостом вилять, бубличком, как говорит жена, вышивать...
Да, Иван Иванович решил идти к Любарцу. Пропустив реплику Ирины Николаевны мимо ушей, он взял плащ, оделся, удивляя и без того удивленных коллег: от директора вышел сам не свой и сразу же в бега!
Зазвенел звонок - звал учеников с большой перемены. Настойчиво звенел, требовательно. Иван Иванович представил, как нажимает на кнопку уборщица, тетка Одарка. Выражение лица у нее нетерпеливое, сердитое, словно она силой тянет школьников в классы.
Это его десятиклассники сделали ей электрозвонок в прошлом году, значит, девятиклассники. Он вспомнил, как смонтировали ребята электропроводку, повесили один звонок при входе в школу, второй - между этажами... "Теперь испытаем, зазвенит или нет", - сказал Роман Любарец. Мог бы и так нажать кнопку, без предупреждения, но почему-то сказал эти слова, может, чтобы подчеркнуть торжественность момента. А тетка Одарка преградила ему дорогу: "Не смей! Не время..." - "А если он не зазвенит завтра?" засмеялся Митька Важко. "Протарабаню ручным..." - уперлась тетка. "Да никто же не учится сейчас, звони сколько влезет!" - горячился Любарец. "Нет!" - не отступала тетка Одарка. "Тетя..." - "Завтра утром позвонишь..." - и захлопнула перед носом ребят каморку, где установили кнопку. Так и пошли ни с чем. А на следующий день уборщица сама позвонила. Лицо ее было торжественным, а когда дотронулась до кнопки, даже порозовело от напряжения и волнения...
"Все здесь родное и дорогое тебе, Иван Иванович, все! Нет, так просто ты не сможешь положить перед глазами Тулько заявление и пойти прочь", думал Майстренко, идя асфальтовой дорожкой, которая вела от школы к шоссе. Из-за малопобеянских садов выкатилось солнце и ударило копьями-лучами по шоссе. Ударило мощно, уверенно, хотя вокруг властвовала осень. Штакетник упал на дорогу вдвое увеличенными тенями, спроецировался резко, рельефно.