— Чего же лучше! — сказал спутник весталок. — Сударыни, выбирайте! Что вам по вкусу?
— Что вам будет угодно, — ответили они. — Мы полагаемся на ваш вкус.
Патрисио велел подать две куропатки и два холодных цыпленка и приказал накрыть стол в отдельной комнате: ведь он будет завтракать с дамами, весьма строгими насчет приличий!
Их ввели в отдельную горницу и через минуту подали заказанные кушанья, хлеб и вино. Наши Лукреции, как особы с отменным аппетитом, жадно набрасываются на мясо, а простак, которому предстоит оплатить счет, не нарадуется, любуясь своею Луиситой — так звали красавицу, в которую он влюбился. Патрисио в восторге от ее белых ручек со сверкающим на пальце крупным перстнем, который она заработала без особого труда. Он расточает ей нежности, называет ее звездой, солнцем и до того восхищен столь приятной встречей, что даже не может есть. Он спрашивает свою богиню, замужем ли она. Та отвечает, что нет, но находится под опекой брата. Если бы она прибавила «брата по Адаму», то сказала бы истинную правду.
Между тем две гарпии не только сожрали по цыпленку, но и преизрядно выпили. Вскоре бутылки опустели. Тогда услужливый кавалер сам пошел распорядиться, чтобы поскорее подали еще вина. Не успел он выйти, как Гиацинта, подруга Луиситы, схватывает оставшиеся на блюде две куропатки и засовывает их в большой холщовый мешок, который висит у нее под платьем. Наш Адонис возвращается со свежим вином и, видя, что все съедено, спрашивает свою Венеру, не хочет ли она еще чего-нибудь.
— Пусть подадут тех молодых голубей, о которых говорил хозяин, но только если они действительно хороши, а не то хватит и куска эстремадурской ветчины.
Стоило ей высказать это пожелание, как Патрисио снова ушел, чтобы распорядиться насчет голубей и большого куска ветчины. Наши хищные пташки принимаются клевать, а когда Патрисио снова приходится выйти чтобы спросить еще хлеба, они отправляют в мешок Гиацинты и двух голубей, чтобы пленницы-куропатки там не соскучились.
После завтрака, который закончился фруктами по сезону, влюбленный Патрисио стал настаивать, чтобы Луисита выказала ему свою признательность; дама отказалась удовлетворить его желание, но подала некоторую надежду: на все, мол, есть время и не в кабачке же благодарить его за доставленное удовольствие. Услышав, что часы бьют час пополудни, она напустила на себя озабоченный вид и сказала подруге:
— Ах, милая Гиацинта, вот досада! Мы теперь не найдем мест, чтобы посмотреть на бой быков.
— Позвольте, но кабальеро отведет нас на те самые места, где он так учтиво заговорил с нами, — ответила Гиацинта, — он позаботится и об остальном.
Однако прежде, чем выйти из трактира, надо было рассчитаться с хозяином: счет доходил до пятидесяти реалов. Патрисио взялся за кошелек, но там оказалось всего тридцать реалов, так что ему пришлось оставить в залог свои четки, на которых было много серебряных медалей; затем он проводил куртизанок туда, где познакомился с ними, и усадил их на удобные места. Хозяин подмостков, по знакомству, поверил ему в долг.
Не успели они усесться, как дамы потребовали прохладительных напитков.
— Умираю от жажды! — восклицает одна. — От ветчины мне нестерпимо захотелось пить!
— Мне тоже, — подхватывает другая, — я не отказалась бы от лимонаду.
Патрисио отлично понял, что это значит, и пошел было за напитками, но остановился посреди дороги и сказал сам себе:
«Куда ты, безумец? Можно подумать, у тебя в кошельке или дома целых сто пистолей. А ведь у тебя нет ни мараведи! Что же делать? — думает он. — Возвратиться к даме без того, чего она желает, неудобно, а с другой стороны, жаль бросить уже так подвинувшееся приключение. Прямо не знаю, как быть».
Находясь в таком затруднении, Патрисио вдруг увидел среди зрителей товарища, в прежние времена часто предлагавшего ему свои услуги, от которых он, однако, из гордости всегда отказывался. На этот раз он отбросил всякую щепетильность. Он устремляется к приятелю, занимает у него двойной пистоль, с облегченным сердцем летит к торговцу лимонадом и велит отнести красоткам такое количество воды со льдом, печенья и засахаренных фруктов, что занятого дублона едва хватает на эти новые издержки.
Наконец, к вечеру представление окончилось, и наш герой пошел провожать свою принцессу в надежде получить обещанную награду. Но только они подошли к дому, где, по словам Луиситы, она жила, как навстречу им вышла какая-то особа, нечто вроде служанки, и сказала ей в большом волнении:
— Откуда это вы возвращаетесь так поздно? Уже два часа, как сеньор дон Гаспар Геридор ждет вас и бранится, точно сумасшедший.
Тут сестрица, прикидываясь испуганной, оборачивается к кавалеру и шепчет, пожимая ему руку:
— Брат страшно буйного нрава, но отходчив. Постойте на улице и не теряйте терпения, — мы его скоро угомоним. Он каждый вечер уходит ужинать в гости, и как только он уйдет, Гиацинта впустит вас в дом.
Наш герой, воспрянув духом от этого обещания, с жаром поцеловал руку Луиситы, которая на прощание его немного приласкала, чтобы утешить. Потом она вошла в дом с Гиацинтой и служанкой. Патрисио, оставшись на улице, терпеливо ждет; он садится на тумбу в двух шагах от двери и долго сидит, не подозревая, что его околпачили; он удивляется только, отчего это дон Гаспар не выходит на улицу, и начинает опасаться, как бы этот проклятый брат не раздумал пойти в гости.
Между тем Патрисио слышит, как бьет десять, одиннадцать, двенадцать часов; его доверие к Луисите начинает понемногу колебаться, и сомнения в ее правдивости закрадываются в его душу. Он подходит к двери, проникает в темный коридор и ощупью идет вперед: посредине он натыкается на лестницу; не решаясь подняться, он внимательно прислушивается. Слух его поражен нестройным концертом, какой могут сообща поднять только лающая собака, мяукающая кошка и плачущий ребенок. Наконец, он понимает, что его обманули, и особенно убеждает его в этом то, что, вздумав дойти до конца коридора, он оказывается на улице, но вовсе не на той, где так долго и терпеливо ждал.
Он сожалеет об истраченных деньгах и возвращается домой, проклиная розовые чулки. Стучит в дверь, жена с четками в руках отворяет ему; на глазах у нее слезы, она жалобно говорит:
— Ах, Патрисио, как можете вы бросать свой дом и так мало заботиться о жене и детях? Где вы пропадали с шести часов утра?
Муж, не зная, что отвечать, и к тому же чувствуя стыд, что позволил одурачить себя каким-то плутовкам, раздевается и, ни слова не говоря, ложится спать. Сейчас жена продолжает читать ему нравоучения, от которых он вскоре и уснет.
— Теперь посмотрите, — продолжал Асмодей, — на тот большой дом, что рядом с домом кабальеро, пишущего друзьям о разрыве с невестой, любовницей Амбруаза. Видите вы там молодую даму; она нежится в кровати, убранной красным атласом с золотой вышивкой?
— Извините, я вижу спящую даму, и, как мне кажется, у ее изголовья лежит книга, — отвечал дон Клеофас.
— Совершенно верно, — сказал Хромой, — эта молодая особа — графиня, очень остроумная и веселая; целых шесть суток она страдала бессонницей, которая ее страшно изнурила; сегодня она решилась позвать доктора, одного из самых важных на всем факультете. Он приезжает; она с ним советуется; он ей прописывает лекарство, рекомендованное, по его словам, еще Гиппократом. Дама стала подшучивать над его рецептом. Врач, грубая скотина, обиделся и сказал с ученой напыщенностью:
— Сударыня, Гиппократ не такой человек, чтобы над ним смеяться.
— Ах, сеньор доктор, — отвечала с серьезным видом графиня, — мне и в голову не приходило смеяться над столь знаменитым и ученым писателем; я его настолько ценю, что уверена: стоит мне только открыть его трактат, как бессонница у меня пройдет. В моей библиотеке есть новый перевод его сочинений, сделанный ученым Асеро, это самый лучший; я велю принести мне его.
И действительно, полюбуйтесь магическим действием этой книги: на третьей странице графиня глубоко уснула.
В конюшне этого самого дома приютился однорукий солдат; конюхи из сострадания пускают его туда по ночам, и он спит на соломе. Днем он просит милостыню, и недавно у него был забавный разговор с другим нищим, который живет возле Буэн-Ретиро, где обычно проезжают придворные. Этот нищий неплохо обделывает свои делишки, он вполне обеспечен; у него есть дочь на выданье, и она слывет между нищими богатой наследницей. Солдат сказал этому нищему «с денежкой»:
— Senor mendigo,[9] я лишился правой руки, я не могу более служить королю и должен, как и вы, существовать милостыней. Я знаю, что из всех ремесел это самое прибыльное, и что один только у него недостаток — оно не совсем почетно.
— Если бы оно было почетным, — возразил другой нищий, — оно потеряло бы всякую ценность; все стали бы им заниматься.
— Если бы оно было почетным, — возразил другой нищий, — оно потеряло бы всякую ценность; все стали бы им заниматься.
— Вы правы, — отвечал безрукий, — но так как я ваш товарищ по ремеслу, мне хочется с вами породниться. Выдайте за меня дочь.
— Что вы, приятель, — возразил богач, — ей нужна партия получше. Вы недостаточно искалечены, чтобы быть моим зятем; мне нужен такой, которого даже ростовщики бы жалели.
— Неужели я еще недостаточно жалок? — спросил солдат.
— Образумьтесь! — резко ответил тот. — Вы только безрукий и смеете мечтать о моей дочери! Да знаете ли вы, что я отказал безногому?
— Было бы несправедливо пропустить дом, что рядом с дворцом графини, — продолжал бес, — там живут старый художник-пропойца и поэт-сатирик. Художник вышел из дому сегодня в семь часов утра, чтобы позвать священника к умирающей жене, но по дороге повстречал приятеля, который затащил его в трактир, и старик только в десять часов вечера возвратился домой. Поэт, известный тем, что не раз бывал бит в награду за свои едкие стихи, недавно заносчиво говорил в кофейне о человеке, которого там не было:
— Это негодяй; я собираюсь отсыпать ему с сотню палочных ударов.
— Вам это сделать нетрудно, — возразил некий насмешник, — у вас ведь их порядочный запасец.
— Как бы не забыть рассказать вам о сцене, которая сегодня произошла на этой улице у банкира, недавно поселившегося в нашем городе. Не прошло и трех месяцев, как он возвратился из Перу с большим капиталом. Его отец — честный zapatero[10] из Виехо-де-Медиана (это — большое село в Старой Кастилии, возле гор Сьерра д'Авила); старик живет там, очень довольный своим положением, с женой такого же возраста, как он сам, то есть шестидесятилетней старухой. Прошло уже много времени с тех пор, как сын покинул их и отправился в Индию искать счастья. Более двадцати лет они его не видели; они часто вспоминали о нем, ежедневно молили Бога не оставлять его и просили священника, который был их другом, каждое воскресенье в проповеди напоминать прихожанам, чтобы и те не забывали его в своих молитвах. Банкир, сын их, тоже помнил о родителях. Как только он устроился в Мадриде, он решил лично разузнать, в каком положении находятся его старики. Для этого, предупредив своих слуг, чтобы те не беспокоились о нем, банкир две недели тому назад отправился верхом, без провожатого, к себе на родину.
Было около десяти часов вечера, и честный сапожник уже спал возле своей супруги, как вдруг их разбудил сильный стук в дверь. Они спросили, кто стучится.
— Отворите, отворите, — ответил приехавший, — это ваш сын Франсильо!
— Болтай другим! — отвечал старичок. — Проходи своей дорогой, мошенник, нечего тебе тут делать! Франсильо в Индии, если не умер.
— Ваш сын уже не в Индии, — возразил банкир. — Он вернулся из Перу; это он говорит с вами, впустите его.
— Встанем, Яго, — сказала тогда жена, — кажется, это и в самом деле Франсильо; мне чудится, будто это его голос.
Они тотчас встали; отец зажег свечу, а мать, наскоро одевшись, пошла отворять дверь. Она вглядывается в Франсильо, узнает его, бросается ему на шею и крепко его обнимает. Старый Яго, волнуемый теми же чувствами, что и его жена, тоже обнимает сына. Все трое, счастливые тем, что они опять вместе после такой долгой разлуки, никак не могут утолить свою радость.
После сладостных излияний банкир расседлал лошадь и поставил ее в хлев, где стояла корова, кормилица всего дома; затем он обстоятельно рассказал родителям о своем путешествии и о вывезенных из Перу сокровищах. Рассказы его заняли много времени и могли бы наскучить менее сочувствующим слушателям, но сын, откровенно рассказывающий свои приключения, не может утомить внимания родителей; для них тут не может быть чего-нибудь незначительного; старики слушали его с жадностью, и все мелочи его рассказа производили на них живейшее впечатление, то горестное, то радостное.
Закончив повествование, он сказал, что хочет предложить им часть своего состояния, и стал уговаривать отца больше не работать.
— Нет, сын мой, я люблю свое ремесло и никогда не оставлю его, — отвечал отец.
— Неужели вам не пора отдохнуть? — убеждал отца банкир. — Я ведь не предлагаю вам поселиться со мною в Мадриде: я знаю, что городская жизнь не представляет для вас никакой прелести; я не собираюсь нарушать ваше тихое существование; но по крайней мере не обременяйте себя тяжелой работой и живите здесь спокойно, раз у вас есть возможность.
Мать поддержала сына, и старик сдался.
— Ну ладно, Франсильо, — сказал он, — чтобы доставить тебе удовольствие, я не стану больше работать на деревенских жителей, а буду чинить башмаки только себе да нашему другу священнику.
После такого уговора банкир с аппетитом съел сваренные ему два свежих яйца, лег рядом с отцом и заснул с таким наслаждением, какое могут испытывать только дети, любящие своих родителей.
На другой день утром Франсильо, оставив старику кошелек с тремястами пистолей, возвратился в Мадрид. Но он был крайне изумлен, увидев сегодня утром у себя отца.
— Что привело вас сюда, батюшка? — спросил банкир.
— Сын мой, — ответил старик, — я принес обратно твой кошелек, возьми свои деньги, а я хочу жить собственным трудом. Я пропадаю от скуки с тех пор, как перестал работать.
— Ну что ж, — сказал на это Франсильо, — возвращайтесь в деревню, продолжайте заниматься своим ремеслом, но только для того, чтобы не скучать. Возьмите эти деньги и тратьте их.
— А что же, по-твоему, мне делать со всеми этими деньгами? — спросил старик.
— Помогайте бедным, — ответил банкир, — посоветуйтесь об этом со священником.
Сапожник, довольный таким ответом, возвратился в Медиану.
Дон Клеофас с удовольствием выслушал историю о Франсильо и только хотел было похвалить доброе сердце банкира, как вдруг пронзительные крики привлекли его внимание.
— Сеньор Асмодей, — спросил он, — что это за шум?
— Эти вопли доносятся из дома, где заперты помешанные, — отвечал бес, — несчастные надсаживаются от криков и пения.
— Мы недалеко от этого дома, — сказал Леандро, — пойдемте сейчас же посмотрим на них.
— Согласен, — отвечал бес, — охотно доставлю вам это развлечение и расскажу, почему они лишились рассудка.
И не успел бес выговорить эти слова, как студент оказался на la casa de los locos.[11]
ГЛАВА IX
Сумасшедшие, сидящие под замкомСамбульо одну за другой обводил любопытным взглядом решетчатые камеры; когда он внимательно рассмотрел всех запертых там помешанных, бес сказал ему:
— Как видите, тут сумасшедшие всех видов — мужчины и женщины, печальные и веселые, молодые и старые. Теперь я расскажу вам, почему они помешались. Будем ходить из камеры в камеру. Начнем с мужчин.
Первый, кого мы видим, буйный на вид, это — кастильский вестовщик, коренной житель Мадрида, гордый буржуа, более чуткий к чести своей родины, чем даже гражданин древнего Рима. Он сошел с ума от горя, когда прочел в газете, что двадцать пять испанцев разбиты отрядом в пятьдесят португальцев.
Его сосед — лиценциат, которому так хотелось заполучить церковный приход с хорошими доходами, что он десять лет лицемерил при дворе и в конце концов помешался с отчаяния, что при назначениях его неизменно обходили. Зато теперь он мнит себя толедским архиепископом. Пусть в действительности это и не так, — ему по крайней мере доставляет удовольствие воображать себя в этом сане. Мне кажется, что он вполне счастлив, ведь его помешательство — сладкий сон, который окончится только с его жизнью; вдобавок ему не придется отдавать отчет на том свете, как он распоряжался своими доходами.
Следующий сумасшедший — еще несовершеннолетний. Опекун объявил его помешанным, чтобы навсегда присвоить себе его имение. От сознания, что всю жизнь придется сидеть под замком, бедный юноша действительно помешался.
Затем следует учитель, попавший сюда потому, что задался целью найти paulo-post-futurum[12] какого-то греческого глагола, а потом — купец, рассудок коего помутился при вести о кораблекрушении, хотя у него хватило мужества перенести два банкротства.
В соседней камере содержится старый капитан Дзанубио, неаполитанский дворянин, поселившийся в Мадриде. Его до такого состояния довела ревность. Вот его история.
У него была молодая жена, по имени Аврора, которую он хранил как зеницу ока; дом его был недоступен для мужчин. Аврора выходила только в церковь, да и то всегда в сопровождении своего старого Титона; изредка он возил ее подышать свежим воздухом в собственное поместье около Алькантары. Между тем один кабальеро, по имени дон Гарсиа Пачеко, увидел ее случайно в храме и безумно в нее влюбился. Это был очень предприимчивый юноша, вполне достойный внимания хорошенькой женщины, не нашедшей счастья в замужестве.