При этих словах дух, смекнув, с кем имеет дело, решил во всем сознаться.
— Я старший слуга в этом трактире, — сказал он, — зовут меня Гильом; я люблю Хуанилью, единственную дочь хозяина, и сам ей не противен. Но родители рассчитывают для нее на лучшую партию, поэтому мы с девчонкой и придумали, чтобы заставить их выдать ее за меня, что я буду ходить по ночам привидением. Я закутываюсь в длинный плащ, вешаю на шею цепь от вертела и ношусь по всему дому от погреба до чердака, производя шум, который вы изволили слышать. А когда поравняюсь с дверью хозяйской комнаты, я останавливаюсь и кричу: «Не надейтесь, что я оставлю вас в покое, если вы не выдадите Хуанилью за вашего старшего слугу!» Я произношу эти слова грубым, надтреснутым голосом и, продолжая греметь цепями, влезаю через окно в комнату, где Хуанилья спит одна, и отдаю ей отчет в том, что сделал. Сеньор сержант, — продолжал Гильом, — вы же видите, я говорю истинную правду. Я знаю, что после этого признания вы можете меня погубить, рассказав хозяину о происшедшем; но если вы согласитесь оказать мне услугу, вместо того чтобы меня подвести, клянусь, что моя благодарность…
— Ну вот! Чем же я могу тебе услужить? — перебил его солдат.
— Вам стоит только сказать, что вы видели привидение и так испугались…
— Как, черт возьми, испугался? — перебил его наш храбрец. — Вы хотите, чтобы сержант Ганнибал-Антонио Кебрантадор объявил, что он струсил? Да я бы предпочел, чтобы сто тысяч чертей…
— Ну, хорошо; обойдемся без этого, — перебил его в свою очередь Гильом, — в конце концов мне все равно, что вы будете говорить, только помогите мне. Когда я женюсь на Хуанилье и открою собственное заведение, обещаю каждый день угощать даром вас и всех ваших друзей.
— Это соблазнительно, господин Гильом, но вы мне предлагаете соучастие в плутовстве! — воскликнул солдат. — Согласитесь, дело нешуточное, однако вы так беретесь за него, что я закрываю глаза на последствия. Ладно уж! Продолжайте греметь цепями и отдавать отчет Хуанилье, — остальное я беру на себя.
И в самом деле на другое утро сержант заявил хозяевам:
— Я видел духа и говорил с ним. Он очень рассудительный. Он мне сказал: «Я прадед хозяина этого трактира. У меня была дочь, которую я обещал выдать за отца деда здешнего слуги, но не сдержал обещания и выдал дочь за другого. Вскоре после этого я умер. С тех пор я терзаюсь; я несу кару за клятвопреступление и не успокоюсь, пока кто-нибудь из моего рода не породнится с семьей Гильома. Вот почему я каждую ночь являюсь в этом доме. Но сколько я ни говорю, чтобы выдали Хуанилью за Гильома, сын моего внука не слушается меня так же, как и жена его. Передайте же им, пожалуйста, сеньор сержант, что если они в скором времени не исполнят моего желания, я прибегну к насилию. Я буду их мучить страшной мукой».
Хозяин был человек простоватый, он страшно перепугался, а хозяйка и того более; ей уже чудилось, что привидение ходит за ней по пятам. Они согласились на свадьбу, которую и сыграли на следующий день. Немного спустя Гильом обосновался в другом квартале города. Сержант Кебрантадор частенько посещал его, а молодой трактирщик из благодарности давал ему вина вволю и это так понравилось нашему вояке, что он стал приводить в трактир всех своих приятелей; он даже стал набирать там рекрутов и спаивать новобранцев.
Наконец, хозяину надоело поить такое количество жаждущих глоток. Он высказал солдату свое неудовольствие, а тот, не сознавая, что и в самом деле нарушает уговор, назвал Гильома неблагодарным. Слово за слово, и разговор окончился тем, что трактирщик получил несколько ударов шпагой плашмя. Кое-кто из прохожих вступился за кабатчика; Кебрантадор ранил троих или четверых и не остановился бы на этом, если бы стражники не окружили его и не арестовали, как нарушителя общественного спокойствия. Его повели в тюрьму, где он рассказал все, что я вам сейчас передал; по его показаниям был схвачен также и Гильом. Тесть требует развода. Инквизиция же, проведав, что у Гильома есть кое-какие сбережения, хочет вмешаться в это дело.
— Господи, ну и пронырлива же эта святая инквизиция! — заметил дон Клеофас. — При малейшей возможности поживиться…
— Тише, — перебил его Хромой, — берегитесь, как бы не попасть ей в лапы; у ней всюду шпионы; они доносят даже о таких словах, которые никогда и не произносились; я сам не могу говорить о ней без трепета.
Над несчастным Гильомом, в первой комнате налево, помещаются два человека, поистине достойные вашего сострадания. Один из них — молодой лакей, который был любовником жены своего хозяина. Однажды муж застал их наедине. Жена стала кричать о помощи и сказала, что лакей совершил над ней насилие. Несчастного арестовали, и, судя по всему, он будет принесен в жертву доброму имени своей госпожи. Товарищу лакея, который еще меньше виновен, чем он, тоже грозит казнь. Он был конюшим герцогини, у которой украли крупный брильянт; его обвиняют в краже, и завтра состоится допрос; его будут пытать до тех пор, пока он не признается в краже, а между тем воровка, любимая горничная герцогини, вне подозрений.
— Ах, сеньор Асмодей, — воскликнул Леандро, — помогите ему, пожалуйста; он вызывает во мне участие; избавьте его вашей властью от несправедливых и жестоких мук, которые его ожидают; он стоит того, чтобы…
— Полноте, сеньор студент! — перебил бес. — Как можете вы меня просить, чтобы я воспротивился неправому делу и помешал невинному человеку погибнуть? Это все равно, что просить прокурора не разорять вдову или сироту. Пожалуйста, — прибавил он, — не требуйте от меня, чтобы я нарушал свои собственные интересы, если только это не представит для вас значительной выгоды. Да, наконец, если бы я и захотел освободить этого заключенного, разве это возможно?
— Как? — удивился Самбульо. — Неужели не в вашей власти похитить человека из тюрьмы?
— Конечно, нет, — отвечал Хромой. — Если бы вы читали «Энхиридион»{24} или Альбрехта Великого{25}, вы бы знали, что ни я, ни мои товарищи не можем освобождать заключенных. Я и сам, если бы имел несчастье попасть в когти правосудия, мог бы спастись только при помощи кошелька.
В соседней камере, с той же стороны сидит фельдшер, уличенный в том, что из ревности сделал своей жене такое же кровопускание, как сделали Сенеке{26}; сегодня его допрашивали, и он, сознавшись в своем преступлении, рассказал, что в течение десяти лет прибегал к довольно своеобразному способу добывать себе пациентов. По ночам он наносил прохожим раны штыком и скрывался затем домой через заднюю калитку; раненый поднимал крик о помощи, сбегались соседи; фельдшер тоже прибегал и, видя человека, барахтающегося в крови, приказывал перенести раненого к себе в дом, где делал ему перевязку той же рукой, которой нанес рану.
Хотя этот жестокий хирург сознался и заслуживает тысячи смертей, он все же льстит себя надеждой на помилование; да это и весьма возможно, ибо он родственник сеньоры няньки инфанта; кроме того, должен сказать вам, у него есть чудодейственная вода, секрет приготовления которой известен только ему одному. Она обладает свойством белить кожу и делать старческое лицо юным; эта несравненная вода служит источником молодости для трех придворных дам, которые соединенными силами стараются спасти фельдшера. Он так крепко рассчитывает на их заступничество или, вернее сказать, на свою воду, что преспокойно заснул в надежде, что при пробуждении получит приятное известие об освобождении.
— На другой койке в той же камере я вижу еще человека, — сказал студент, — он, кажется, тоже спит безмятежным сном; верно, дела его не очень плохи?
— Они довольно щекотливого свойства, — отвечал бес. — Этот господин — бискайский дворянин, составивший себе состояние выстрелом из карабина. Дело было вот как. Недели две тому назад он охотился в лесу со своим старшим братом, очень богатым человеком, и по несчастной случайности, стреляя по куропаткам, убил брата.
— Счастливое недоразумение для младшего брата! — воскликнул, смеясь, дон Клеофас.
— Еще бы, — согласился Асмодей. — Но побочные наследники, которые тоже не прочь присвоить себе наследство покойного, возбудили дело; они обвиняют младшего брата в преднамеренном убийстве с целью сделаться единственным наследником. Он сам отдался в руки правосудия и, видимо, так огорчен смертью брата, что нельзя допустить, чтобы он намеренно лишил его жизни.
— И он в самом деле виновен только в неосторожности? — спросил Леандро.
— Да, — отвечал Хромой, — у него не было злого умысла. А все же я не советую старшему сыну, которому принадлежит все родовое состояние, ходить на охоту с младшим.
Посмотрите на этих двух подростков в маленькой камере, рядом с бискайским дворянином; они болтают так весело, точно на свадьбе. Это форменные picaros.[7] Особенно один из них когда-нибудь позабавит общество рассказами о своих проказах. Это новый Гусман де Альфараче, вон тот в темно-коричневой бархатной куртке и в шляпе с пером. Не прошло еще трех месяцев, как он был в этом городе пажем у графа д'Оната. Он и до сих пор служил бы у этого вельможи, если бы мошенничество не привело его в тюрьму. Я вам сейчас все расскажу.
Посмотрите на этих двух подростков в маленькой камере, рядом с бискайским дворянином; они болтают так весело, точно на свадьбе. Это форменные picaros.[7] Особенно один из них когда-нибудь позабавит общество рассказами о своих проказах. Это новый Гусман де Альфараче, вон тот в темно-коричневой бархатной куртке и в шляпе с пером. Не прошло еще трех месяцев, как он был в этом городе пажем у графа д'Оната. Он и до сих пор служил бы у этого вельможи, если бы мошенничество не привело его в тюрьму. Я вам сейчас все расскажу.
Этого юношу, по имени Доминго, наказали однажды у графа розгами; дворецкий, он же начальник пажей, велел отсчитать ему сотню ударов без всякой пощады — за проделку, вполне заслуживающую такой кары. Паж долго не мог забыть этот маленький урок и решил отомстить. Он не раз замечал, что сеньор дон Козме — так звали дворецкого — моет руки водой, настоенной на цвете апельсиновых деревьев, и натирает тело мазью из гвоздики и жасмина, что он заботится о своей наружности как престарелая кокетка, словом, что это один из тех фатов, которые воображают, будто ни одна женщина не может взглянуть на них, чтобы не влюбиться. Это наблюдение навело пажа на мысль о мщении. Своим замыслом он поделился с молоденькой горничной, жившей по соседству, потому что без ее помощи не мог бы осуществить свой план. А он был с нею в такой дружбе, что дальше идти некуда.
Эта горничная, по имени Флоретта, выдавала пажа за двоюродного брата, чтобы свободнее принимать его в доме своей госпожи, доньи Лусианы, отец которой был тогда в отъезде. Лукавый Доминго, предварительно растолковав своей мнимой родственнице, что ей надо делать, вошел однажды утром в комнату дона Козме и застал его за примеркой нового платья. Дон Козме самодовольно рассматривал себя в зеркало и, казалось, был в восторге от своей особы. Паж притворился, будто тоже любуется этим новоявленным Нарциссом, и сказал с притворным восхищением:
— По правде сказать, сеньор Козме, у вас внешность настоящего принца. Я изо дня в день вижу роскошно разодетых грандов, но всем им недостает вашей представительности. Может быть, я как ваш подчиненный отношусь к вам пристрастно, но, право же, при дворе вы затмили всех кабальеро!
Дворецкий улыбнулся на эти речи, так приятно щекотавшие его тщеславие, и любезно отвечал:
— Ты мне льстишь, друг мой, или же ты мне в самом деле столь предан, что видишь во мне совершенства, в которых природа мне отказала.
— Не думаю, — возразил льстец, — потому что о вас решительно все так же хорошо отзываются, как и я. Послушали бы только, что говорила про вас еще вчера моя двоюродная сестра, камеристка одной знатной дамы.
Дон Козме не преминул спросить, что же именно говорила родственница пажа.
— Она восторгалась вашей статностью, говорила о необыкновенно приятном впечатлении, которое вы производите, а главное, она сообщила мне по секрету, что ее госпожа, донья Лусиана, любуется вами сквозь ставни всякий раз, как вы проходите мимо ее дома.
— Кто же эта дама, где она живет? — спросил дворецкий.
— Как? Вы не знаете, что это единственная дочь полковника дона Фернандо, нашего соседа?
— А! Теперь знаю, — отвечал дон Козме. — Я помню, мне очень расхваливали богатство и красоту доньи Лусианы. Это блестящая партия. Но неужели я привлек ее внимание?
— Не сомневайтесь, — отвечал паж. — Это говорит моя сестра, а она хотя всего-навсего камеристка, но не лгунья, и я вам ручаюсь за нее, как за самого себя.
— Если это так, мне хотелось бы поговорить с твоей сестрой с глазу на глаз и, как водится, сделать ей небольшой подарочек, чтобы она действовала в моих интересах, и, если она посоветует мне ухаживать за ее госпожой, я попытаю счастья. Чем черт не шутит! Правда, разница между моим положением и положением дона Фернандо немалая, но как-никак я дворянин и у меня пятьсот дукатов годового дохода. То и дело заключаются браки, еще неожиданнее этого.
Паж поддержал своего патрона в его намерении и устроил ему свидание с сестрой. Та, видя, что дворецкий готов поверить любому вздору, убедила его, что он невесть как нравится ее госпоже.
— Она часто расспрашивала меня про вас, — сказала горничная, — а то, что я ей говорила, не могло вам повредить. Словом, сеньор дворецкий, можете не сомневаться, что донья Лусиана в вас тайно влюблена. Смело признайтесь ей в ваших намерениях, докажите ей, что вы самый любезный кабальеро в Мадриде, как и самый красивый и статный; в особенности устраивайте в ее честь серенады — это будет ей очень приятно! Я же, со своей стороны, стану восхвалять вашу любезность, и, надеюсь, мои старания будут для вас небесполезны.
Дон Козме вне себя от радости, что Флоретта так горячо приняла к сердцу его интересы, не поскупился на поцелуи и, надев ей на палец припасенный для этой цели недорогой перстенек, сказал:
— Милая моя Флоретта, дарю вам этот брильянт только для первого знакомства, а за будущие ваши услуги я отблагодарю вас более ценным подарком.
Дон Козме был в совершенном восторге от этого разговора, а потому не только благодарил Доминго за хлопоты, но еще подарил ему пару шелковых чулок и несколько сорочек с кружевами, пообещав и впредь быть ему полезным при всяком удобном случае. Затем он посоветовался с пажем:
— Друг мой, как по-твоему? Не начать ли мне со страстного, красноречивого письма к донье Лусиане?
— Прекрасная мысль, — отвечал паж. — Объяснитесь ей в любви высоким слогом; у меня предчувствие, что это ей понравится.
— Я тоже так думаю, — сказал дон Козме. — Начну с этого.
Он тотчас принялся писать и, после того как разорвал по меньшей мере двадцать черновиков, составил, наконец, любовное послание. Он прочитал его Доминго. Паж выслушал, жестами выражая восхищение, и взялся тотчас же отнести письмо Флоретте. Оно было составлено в нижеследующих изысканных и цветистых выражениях:
«Давно уже, несравненная Лусиана, повсеместная молва о ваших совершенствах зажгла в моем сердце жаркое пламя любви. Однако, несмотря на пожирающую меня страсть, я не осмеливался чем-либо проявить свое чувство; но до меня дошло, что вы благоволите иногда останавливать ваши взгляды на мне в то время, как я прохожу мимо ставен, скрывающих от людских взоров вашу небесную красоту, и что под влиянием вашей звезды, благоприятствующей мне, вы склонны отнестись ко мне любезно, поэтому я беру смелость просить у вас позволения посвятить себя служению вашей особе. Если я буду осчастливлен таким соизволением, я отрекаюсь от всех дам прошедшего, настоящего и будущего.
Дон Козме де ля Игера».Паж и горничная от души потешались над доном Козме и хохотали до слез, читая его письмо. Мало того: они сообща сочинили нежное послание, которое камеристка переписала, а Доминго на другой день передал дворецкому, как ответ доньи Лусианы. Послание было таково:
«Не знаю, кто мог так верно передать вам мои сокровенные чувства. Кто-то меня предал, но я его прощаю, раз благодаря ему я узнала, что любима вами. Из всех мужчин, проходящих по улице, мне больше всего доставляет удовольствие смотреть на вас, и я жажду, чтобы вы стали моим возлюбленным. Может быть, мне не следовало бы желать этого и тем более признаваться вам в этом. Если с моей стороны это ошибка, то ваши достоинства делают ее извинительной.
Донья Лусиана».Хотя этот ответ был несколько смел для дочери полковника — что авторами не было принято в соображение, — все же тщеславный дон Козме нисколько не усомнился в подлинности письма. Он был о себе достаточно высокого мнения, чтобы вообразить, будто из любви к нему дама может забыть приличия.
— Ах, Доминго! — воскликнул он с торжествующим видом, после того как вслух прочитал подложное письмо. — Видишь, друг мой: соседка попалась в мои сети, и не будь я дон Козме де ля Игера, если скоро не стану зятем дона Фернандо.
— Ясное дело, — отвечал злодей-наперсник, — вы произвели на его дочь неотразимое впечатление. Кстати, — прибавил он, — сестра велела передать вам, чтобы вы не позже, как завтра, устроили в честь ее госпожи серенаду; тогда уж вы окончательно сведете ее с ума!
— С удовольствием, — сказал дон Козме. — Можешь уверить сестру, что я последую ее совету, и завтра среди ночи она услышит один из самых очаровательных концертов, какие когда-либо раздавались на улицах Мадрида.
И действительно, дон Козме обратился к искусному музыканту и, сообщив свой замысел, поручил ему все устроить.
Покуда дон Козме был занят серенадой, Флоретта, подученная пажем, выбрала минутку, когда ее госпожа была в хорошем расположении духа, и сказала ей:
— Сударыня, я приготовила вам приятное развлечение.
Лусиана спросила, в чем дело.
— О! — вскричала горничная, хохоча как сумасшедшая. — Ну, и история! Один чудак, по имени дон Козме, начальник пажей графа д'Оната, осмелился избрать вас дамой своего сердца и, чтобы поведать вам об этом, собирается завтра ночью угостить вас восхитительным концертом — с пением и музыкой.