— Нет, — уронил на ходу Барракуда.
Улица-труба дохнула в лицо плотным, горячим воздухом.
— Но почему?! — спросил Ивар, понимая, что унижается — и не в силах удержаться от беспомощного вопроса.
— Из стратегических соображений, — сухо отозвался Барракуда.
Ивар увидел брата только утром.
Под низким клочковатым небом по-прежнему стояла, растопырив лапы, опальная «Герцогиня»; сейчас она показалась Ивару напуганным зверьком, ожидающем своей участи. Поодаль, хищно подобрав под себя опоры, застыли два крейсера: флагманский «Вет» и равная ему по мощи «Крона». Ну до чего же могуч Город, подумал Ивар равнодушно.
Саня взял его за руку, и через перчатку Ивар ощутил все смятение брата, и вину, и сочувствие, и желание ободрить… Но он не ответил на пожатие. Все равно Саня уйдет, а он, Ивар, останется.
Что удивляться, так было всегда — младшего укладывают спать, когда старшему еще разрешается оставаться со взрослыми; старшего берут в учебный полет, а младший смотрит вслед, потому что нельзя, потому что опасно, и нечего путаться под ногами… Старшему дарят шлюпку, а младший…
Его полоснуло воспоминание о собственной провинности, о нарушенном запрете и тут же погасло, придавленное возмущением. Конечно, хорошо теперь искать виноватых, сам, мол, заварил кашу, сам и расхлебывай! Наверняка Саня так и считает в глубине души…
И Ивар, которому так мучительно хотелось встретиться с братом, отвернулся, не отвечая на его вопросительный взгляд.
О чем-то говорил Барракуда; из-под поджарого брюха «Кроны» выполз тяжело груженный вездеход, за ним, будто подгоняя, стаей устремились три белые правительственные машины… Ивар стоял, переминаясь с ноги на ногу, и пестовал в себе обиду.
Пусть отец только попробует заговорить с ним! Он ответит взглядом, от которого любые слова застынут прямо на губах. И пусть не заглядывает в глаза Сане — разве он ему брат?! Разве настоящий брат оставил бы Ивара вот так, почти что на смерть?
Надежды, что Барракуда передумает, больше нет. А разве есть надежда на отца? А может быть, только Саня его настоящий сын, а Ивар — приемыш, про которых пишут в книгах?!
Три белых машины, оставляя борозды в серо-зеленом песке, развернулись и стали полукругом. Одновременно откинулись дверцы… Лихорадочно всматриваясь в лица, Ивар поначалу не увидел Командора — и похолодел, чтобы в следующую секунду покрыться горячим потом: вот он, отец. Вот его напряженный взгляд.
Люди Поселка стояли плотной группой, Барракуда — чуть впереди, и по обе стороны от него — мальчики. Ивар не сопротивлялся, когда предводитель банды взял его за руку — пусть и отец увидит этот хозяйский Барракудин жест…
Так же равнодушно он смотрел, как выгружаются в песок контейнеры разнокалиберные ящики. Вот она, цена жизни Сани… Немного, прямо скажем. Его, Ивара, хотят продать подороже… Как на невольничьем рынке, в самом деле…
…Шум, чад, толкотня, железные кольца до крови натерли запястья и щиколотки. Продают мычащих коров, визжащих поросят — и молчаливые поросячьи головы, окровавленные коровьи туши, губы, внутренности… Продают невольников захваченных в плен врагов… Зазывает купец, нахваливает товар — но нет, это не он добыл пленников в бою, он не воин, честные господа, он всего лишь добросовестный торговец… Он покупает оптом — перепродает в розницу…
Цепи не звенят — только ржаво скрежещут, тянут к земле, но не вздумай сесть: сразу же узнаешь, зачем служит кнут — осмоленная веревка… Покупатели не церемонятся — осматривают товар, яростно торгуются с коммерсантом… Кому нужен мальчик? На что сгодится мальчик? Его сегодня не купят, торговец разочаро…
Ивар вздрогнул и очнулся. Прямо перед ним, в трех шагах, стоял отец.
На Командоре был шлем с прозрачным забралом, будто специально открывающий всем взорам спокойное, уверенное, даже несколько насмешливое лицо — лицо человека, убежденного в своем бесконечном преимуществе, рожденного, чтобы властвовать, победоносного, несмотря на временное поражение. Отец ободряюще улыбнулся — и Ивар ощутил щемящий стыд, и в том числе за то, что рука его по-прежнему лежала в руке Барракуды.
Стараясь не делать резких движений, Ивар медленно потянул руку к себе, пытаясь высвободить ладонь. Не тут то было! Рука Барракуды, тоже будто невзначай, сдавила пальцы Ивара так, что у того перехватило дыхание.
Ивар не сдавался. Молчаливая и совершенно неравная борьба длилась все время короткого разговора:
— Ты не передумал, Кай?
— Нет, — (рука все сильнее сдавливает рвущуюся на волю Иварову ладонь, мальчику кажется, что сейчас затрещат кости), — нет, уговор дороже денег.
— Что ж…
— Мои люди дают мне знак, что условия соблюдены, — (тут Ивар предпринял маневр, расслабил пальцы и тут же потянул снова, но железная хватка не ослабела, Ивар чуть не вскрикнул).
— Ты выполнишь обещанное?
— Ты можешь забирать старшего.
Саня шагнул вперед; Ивар сам не понял, как удалось в этот момент удержаться и не забиться с ревом в руках Барракуды, пытаясь вырваться и повиснуть на отцовой шее… Саня сделал еще шаг, Ивару показалось, что брат его заперт внутри стоп-кадра, застыл, будто муха в янтаре… И люди Поселка застыли вокруг тяжелых контейнеров, и люди Города замерли, подались вперед, и вросли в песок белые машины…
Отец протянул руку, будто собираясь хлопнуть Саню по плечу — и вместо этого вдруг вскинул невесть откуда взявшуюся толстую короткую трубу. Мгновение — и черный раструб уставился Барракуде в грудь; пальцы Барракуды так сдавили Иварову ладонь, что тот не удержался и вскрикнул-таки.
— Прикажи своим людям бросить оружие… — эту фразу Ивар уже где-то не раз слышал. Наверное, в фильме про разбойников.
— Но Онов, — возразил Барракуда чуть удивленно, — мои люди безоружны, как договаривались…
— Прибереги свои байки для женских ушей! Пусть все поднимут руки и отступят назад… — и, обращаясь к сыновьям: — К машине, быстро!
Ивар отгрыз бы собственную руку, удерживающую его в капкане. Рывок… Серое небо перед глазами. Еще рывок — зеленоватая пыль… Секунды растянулись, как жевательная резинка, и голоса звучат басовито, умиротворенно, как на испорченной кассете:
— Я раз-во-ро-чу… те-бе… реб-ра… Ко-валь…
— Ты на-ру-шил… ус-ло-ви-я…
— И-вар…
— И-и-и-вар…
Беззвучно отлетает крышка контейнера. Над краем поднимаются головы в бронированных шлемах; крик. Отброшенная ударом, отлетает рука отца, сжимающая оружие… Толстая труба разражается в небо глухим хлопком… Снова крик; клочковатое, подстреленное небо. Чирикающие звуки выстрелов, белые вспышки; кто-то ревет, срывая голос: «Осторожно, там дети!.. Не стреля-ать!»
Мешанина криков и выстрелов. Чья-то тень между Барракудой и Оновым, кто, откуда, толстая труба снова хлопает, кто-то падает…
— Ивар!! К машине!!
— Не стреля-ать!..
…Все окончилось мгновенно, как и началось, будто оборвался странный, шумный, невнятный рекламный ролик. Наверное, прошло всего секунды три; Ивар лежал ничком, и перед глазами у него медленно осыпались в чей-то след потревоженные серые песчинки.
Кто-то всхлипнул. Кто-то сказал шепотом:
— Сволочи… Что же это… Онов… мерзавец…
Пролагая дорогу среди песчинок и камушков, в маленькую ямку перед глазами Ивара скользнул густой красный ручеек. Завертелся на дне, будто устраиваясь поудобнее.
Он поднял голову.
Ноги, чьи-то ноги, и еще, и еще… За ними, как за редким лесом — неподвижно лежащий на песке человек. Другой человек, присевший рядом… Это Барракуда. Он жив.
Ивар встал. Его тут же крепко взяли за плечи.
К трем белым машинам бегом отступали вооруженные люди; Ивар не сразу увидел отца — тот нес на плечах… Кого-то нес… Не очень большого, не взрослого. Путь его по серому песку отмечен был темной дорожкой…
— Не надо! — крикнул Ивар.
К нему обернулись хмурые лица. Глянули мельком — и вернулись к тому, кто неподвижно лежал на земле.
Рванулись с места белые машины, заспешил им вслед опустевший вездеход…
Неуклюже, будто заведенный, Ивар подошел — и впервые в жизни увидел мертвого человека.
На сером песке без шлема лежала Ванина. Подбородок ее казался покрытым красной лаковой краской.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Один и тот же эпизод повторялся и повторялся на маленьком плоском экране. Временами Ивар уставал и закрывал глаза.
Отец упустил мгновение. Ему надо было стрелять сразу… Если бы он выстрелил в ту же секунду, Барракуда был бы сейчас мертв, Саня — цел, а Ивар — свободен…
«Прикажи своим людям бросить оружие» — «Но Онов, мои люди безоружны, как договаривались»…
Поднимаются бронированные шлемы над краем подложного контейнера. Отец, отец… Ты все предусмотрел… Но надо было стрелять СРАЗУ…
Ивар видел со стороны себя — какой маленький, растерянный, глупый… Ведь и у него был шанс — рвануться к машинам… Упустил. Упустил, сорвал всю операцию, ведь это из-за него откатился десант, в страхе за его жизнь… И у отца снова связаны руки. И он не может отомстить за Саню.
Они метили в Барракуду… Какой-то истеричный капрал сразу же заорал «не стрелять»… Да надо было стрелять, надо! Если бы Саня не кинулся на помощь отцу… Если бы он побежал прочь со всех ног, как было велено… Если бы все делали, как велел отец, то ничего бы не случи…
Крупный план упавшей Ванины. Плохое качество съемки — камера мечется, упираясь то в землю, то в небо… Нет, она просто не должна была кидаться к Барракуде. Не должна была.
Снова все сначала: «Прикажи своим людям бросить оружие» — «Мои люди безоружны, как договаривались»… До чего бездарно снято. До чего бездарно исполнено — метить во врага, а попасть в Саню… Прямо в грудь, и вот он оседает, удивленно глядя на отца… Мельтешит, прыгает изображение. Саня жив. Он жив, он только ранен. Отец спасет его… спасет…
Он очнулся в своей комнате-камере. Часы его остановились — плохая примета. Перед глазами вертелся, будто устраиваясь поудобнее, кровавый ручеек в песчаной выемке. Вертелась на его гребне маленькая белая щепка…
В который раз за прошедшие сутки ему показалось, что он спит и видит плохой сон. Но разве во сне может болеть отдавленная рука?
Он поднес кисть к глазам — красные, опухшие пальцы, следы железной хватки Барракуды… Его люди стреляли или нет? Вранье, что они были безоружны… На может быть…
Саня лежит на операционном столе… Сегодня утром Ивар отвернулся, когда Саня хотел заговорить с ним. Зависть… Смертельная зависть к брату, притворившаяся обидой. Может быть, это Иварова зависть направила выстрел Сане в грудь?
Голоса в коридоре. Отрывистые, злые. Стихли.
Ивар лег и снова поднялся. Оттянул рукав — след от прививки, чуть заметный темный кружок, был еще заметен.
Вчера Ванина сидела напротив, положив рядом свою черную сумку… Не прошло и суток. Она злилась на Ивара, она краснела, у нее были узкие губы и светлые глаза, а что теперь?!
Он всхлипнул. Мама…
От матери осталась медная табличка, вмурованная в Стену Мертвых. Он не видел маму… после. В его памяти она только живая… А Ванину он видел сначала живой, потом мертвой. Что останется от нее? Тоже… табличка?..
…Среди мертвых страшно. Ленивые вороны на трупах… На поле боя и год, и два, и три года спустя будет расти жирная сочная трава. А пока — торчат обломки копий, и кто-то бродит среди мертвых тел — ищет… Высматривает… Тревожит павших…
Когда через час, а может быть, и два — он потерял счет времени — незнакомый угрюмый парень принес ему поесть, Ивар с отвращением покосился на тарелку и, пожав плечами, уселся носом в угол. Еще через некоторое время угрюмый молча забрал нетронутый обед.
И снова шаги в коридоре — о, эти тяжелые шаги он услыхал задолго до того, как рывком распахнулась дверь и Барракуда, злой, осунувшийся, бросил с порога:
— Голодовка, да?
Ивар поднял голову. Выпуклые глаза Барракуды глядели на него холодно и яростно; Ивар выдержал этот взгляд. Спросил шепотом:
— Что с моим братом?
Барракуда стиснул зубы:
— Разве я стрелял в твоего брата?
— Мне плевать, кто в него стрелял, — сказал Ивар, не опуская глаз. — Но если он умрет, его убийца — вы.
— Его убийца… — начал Барракуда сдавленным, приглушенным голосом, — его убийца…
И замолчал, с видимым усилием давя в себе не сказанные слова.
Поселок лихорадило. Ивар кожей чувствовал напряженные, косые взгляды; Барракуда тащил его недавно пустыми улицами, и там, где появлялся мальчик, стихали приглушенные разговоры, чтобы тут же возобновиться за его спиной.
Поселок пребывал в трауре — и вокруг глаз женщины-наблюдателя, обернувшейся навстречу Барракуде, лежали черные траурные круги:
— Они вызывают. Они вызывают уже семь с половиной минут.
— Соединяй, — процедил Барракуда, выталкивая пленника поближе к экрану.
Секунда — и для Ивара не осталось в мире ничего, кроме огромного, во всю стену, лица Командора Онова.
Мгновение — отец глянул на сына, будто желая удостовериться, что он цел; быстрый, даже беглый взгляд — но Ивару сделалось страшно.
Он не помнил, чтобы отец когда-либо так смотрел. Ярость — да, благородная ярость, приводящая в трепет; гнев, раздражение — да, но сейчас глаза Командора казались мутными, невидящими, будто подернутыми пленкой. Пленкой ненависти, которая граничит с безумием.
Ивар отшатнулся, и вся тяжесть свинцового командорского взгляда обрушилась на Барракуду.
Еще секунду длилась тишина; потом Барракуда медленно, не отрывая глаз от экрана, откинул кресло и сел, поставив Ивара у подлокотника.
Качество связи было отличное — Ивар видел острия несбритых волосков на отцовом подбородке, запекшийся рубец на верхней губе и красные прожилки в белках замутившихся глаз; потом рот Командора дернулся, чтобы прошипеть:
— Отброс-сы… Подонки.
Ивару захотелось закрыть глаза и заткнуть уши. Отец не может быть некрасивым. Даже в горе и ненависти.
Онов прерывисто втянул воздух:
— Подонки… Вам припомниться все. Вы заплатите… Ты! — он захлебнулся, невидящим взглядом уставившись на Барракуду. — Ты проклянешь день… За каждую капельку его крови… Ты…
Ивар беззвучно заплакал.
— Он будет жить, — процедил Командор, и правый уголок его рта пополз книзу. — Его спасут… Но за каждую каплю его крови ты — ты будешь умирать по десять раз!
Он замолчал, и несколько длинных секунд Поселок слушал хриплое дыхание своего заклятого врага. Рука Барракуды, придерживающая Ивара за локоть, казалась холодной, как заиндевевшая сталь.
— Значит, так, — уронил Командор, с трудом взяв себя в руки. — Или в течение часа вы отдаете мне Ивара…
— Или что? — бесцветным голосом спросил Барракуда.
По лицу Командора судорожно прокатились желваки:
— Тебе… мало? Мало крови… ребенка? Кай… а?
— Не я в него стрелял, — отозвался Барракуда все так же бесцветно. — И мои люди были без оружия… как договорились. Сила… не всегда так уж сильна, Онов. У тебя плохие советчики. Послушай меня и выполни уговор, так будет лучше… для всех.
— Я превращу тебя в грязь, — сказал Командор почти спокойно. — Тебя и всех твоих… весь твой выводок.
Ивар закрыл глаза. Еще вчера подобные отцовы слова переполнили бы его гордостью и предвкушением праздника — а теперь угроза казалась пустой, пресной, будто картонной. Ивар понял, что не верит отцу — и наступивший вслед за этим горький стыд был еще хуже, чем страх за Саню.
Барракуда вздохнул. С полуулыбкой обернулся к женщине-наблюдателю:
— Милица… Перекачай Командору список оставшегося… Того, что мы ждем, но все еще не получили. Надеюсь, на этот раз ВО ВСЕХ контейнерах будет оборудование, а своих головорезов оставьте себе…
— Мерзавец! — рявкнул Командор. — Мне достаточно получаса, чтобы сделать из всех вас жирную копоть!
Ивар содрогнулся — голос отца будто взорвался внутри его головы.
Барракуда резко обернулся к экрану.
— Хватит, — сказал он тихо, но так, что у Ивара волосы зашевелились на голове. — Это болтовня. Вот, — он дернул Ивара к экрану, выставив его перед собой, как щит. — Теперь давай… Превращай! В жирную копоть!
У Ивара не осталось сил, чтобы сопротивляться.
— Я жду, — бросил Барракуда устало. — Жду — неделю. Потом… Мне не страшно умереть. Нам не страшно умереть. Но тебе страшно потерять сына, Онов. Все!
Он развернулся к оператору Милице. Мгновение — и экран погас, мертвый.
…Обугленная, в корках сплавившегося песка равнина, и грузные черные хлопья, оседающие с неба. Белый конь по колено уходит в груды пепла. Рыцарь давно отбросил сломанное копье, и двуручный меч его исступленно ищет ускользающего врага — чтобы снова провалиться в пустоту. Рыцарь ранит сам себя, доблесть и отвага жалят друг друга в спину, это замкнутый круг, это сражение с зеркалом…
За ним пришли двое — большеротый Генерал и женщина, в которой Ивару померещилась Ванина. Он вздрогнул, но это была Милица, наблюдатель.
Ему было велено надеть комбинезон и шлем. Сердце Ивара запрыгало, как чертик на резинке: куда?
Минуты две он крепился, но не удержался-таки и спросил, заглядывая в глаза Генералу:
— Меня… отпускают?
Генерал молча качнул головой. Женщина украдкой вздохнула, будто сожалея — но Ивару уже не было дела до ее вздохов.
Он шел между двумя провожатыми, как преступник, шел, волоча ноги и не поднимая глаз от бледного ноздреватого покрытия на полу. Лифты удовлетворенно чмокали дверями, лениво поворачивались в гнездах огромные вентиляторы, и позади остались несколько ярусов, пока пол из ноздреватого не сделался тускло-металлическим и Ивар не ощутил присутствие многих людей.