– Ты разрешишь мне приехать в Торонто? Организуем плодотворное сотрудничество?
Наоми говорила тоненьким, детским голоском, и ее неслыханно смиренный тон очень обеспокоил Натана.
– Что значит “разрешишь”? Ты так никогда не говорила. В чем дело? У тебя неприятности? Хочешь, я приеду? Я приеду, ты же знаешь. Только скажи.
– Просто не хочу отнимать твой хлеб и все такое. У вас там с Ройфе свои дела. Вдруг я тебе помешаю?
– Я очень хочу, чтобы ты приехала. Ты мне нисколько не помешаешь. Так что там про плодотворное сотрудничество? Ты имеешь в виду связь между Чейз Ройфе и твоими французскими философами?
– Да, именно об этом. Она может кое-что знать. Я в тупике, короче. Не знаю даже. Похоже на то.
– Голос у тебя совсем убитый. С тобой все в порядке? Ты здорова? Дай посмотрю на тебя.
Натан подумал, может быть, Аростеги жестоко обращался с Наоми или даже склонил ее к какому-нибудь извращенному садомазохистскому сексу, и теперь она не может работать, и голос у нее тоненький, как у маленькой девочки, тоже поэтому. Он прикрыл глаза на несколько секунд, вообразив, что, когда откроет их, в окошке скайпа выплывает лицо Наоми, избитое, в синяках, со сломанным носом, как на фотографиях подвергшихся насилию знаменитостей на сайте TMZ. Но окошко оставалось темным.
– Я просто устала, переутомилась. Не хочу, чтоб ты видел меня такой. Все нормально.
– Ладно, хорошо. – Давить не надо, это Натан знал. – Ну так как? Ты едешь в Торонто? С Ройфе у нас что-нибудь да получится. Если захотим, можем даже все вместе написать одну большую книгу. Как тебе такое?
Натан знал, что рискует, выдвигая подобное предложение: Наоми горячо поддерживала разделение церкви и государства, любое объединение усилий провоцировало ее глубинный комплекс неуверенности в себе, любое слияние порождало страх, ведь в результате она неминуемо растворится, исчезнет, – словом, обычно Наоми такого не допускала. Но Натану очень хотелось удержать ее, вновь привязать к себе, а другого способа он придумать не мог и, рискуя добиться противоположного эффекта, все-таки решился. Однако Наоми не возмутилась, и Натан понял, что хорошим знаком это считать нельзя.
– Наверное, мне придется заехать в Париж по пути, но да, я еду в Торонто.
Едва успев отключить микрофон, Наоми разрыдалась, слезы брызнули из ее глаз на клавиатуру и трекпад. Она принялась вытирать их рукавом толстовки и нечаянно отключила Натана.
Профессор Мацуда явно чего-то боялся, и страх его передавался Юки Ошима. Он не хотел встречаться ни в лапшичной, ни в кафе, да и вообще в заведении, где едят, хотя и сформулировал это иначе. Как бы то ни было, Юки его поняла, и они договорились встретиться – словно случайно – в модном, гламурном магазине в районе Сибуя, на красной вывеске которого белыми буквами значилось на английском “Фирменный магазин комиксов и кафе”. По доброй воле профессор сюда бы не пришел – Сибую на туристических сайтах описывали как “средоточие всего молодежного и ультрасовременного”, – однако и никто из его коллег не пришел бы. А профессор ведь не хотел афишировать это рандеву.
Мацуда оставался в точности таким, каким Юки его запомнила, – аккуратным, корректным, сдержанным; да и она, без сомнения, оставалась такой же чокнутой, не внушающей доверия, какой ее запомнил он. Во время студенческих волнений в Тодае администрация втайне обратилась к Юки за советом, как им лучше донести до японской молодежи свою консервативную позицию, – нанимать политтехнологов и пиарщиков-“негров”, чтобы те выступали от имени университета, считалось неподобающим, хотя именно так и было сделано, – и Мацуда тогда неохотно, конечно, но принял на себя роль уполномоченного от Тодая в затеянном предприятии; застенчивый, порядочный, скромный и незаметный Мацуда прекрасно подходил для такой роли, но перечисленные качества как раз и делали эту роль для него мучительной. И теперь он стоял плечом к плечу с неприятной ему соратницей (он очень хотел бы никогда больше не видеться с Юки, хотя, конечно, ни за что не сказал бы этого вслух) у книжной полки, глядя на лотки, забитые комиксами, в том числе японскими, скорее напоминавшими книжки в мягком переплете. У него рука не поднималась взять и полистать что-нибудь из представленного красочного ассортимента, как это делала Юки, в том числе потому, что она стояла перед подборкой комиксов “Би-бойз” с бросающимся в глаза логотипом – символом Марса черного цвета в желтом квадрате – и рассматривала книжку, на обложке которой двое мужчин с длинными развевающимися на ветру волосами и откровенно женственными европейскими лицами ехали на мотоцикле, умудряясь при этом обниматься и смотреть друг другу в глаза. Ох уж эти женщины, подумал Мацуда. Могла бы догадаться, что ему будет неприятно.
Когда Мацуда подошел, Юки обернулась, кивнула, опустила глаза и сложила ладони перед собой, плотно закрыв мангу, однако не выпустив ее из рук.
– Профессор Мацуда-сан. Спасибо, что пришли.
Мацуда кивнул в ответ.
– Вы спрашивали адрес французского профессора. Я пытался связаться с ним, хотел получить его разрешение, но безуспешно. Он к тому же пропустил несколько занятий и встреч, и это вызвало некоторое беспокойство. Я согласился встретиться с вами, потому что опасаюсь, не случилось ли какой-нибудь беды, а у вас, может быть, есть сведения, которые рассеют мои страхи.
– У него остановилась подруга из Канады. Она написала, что профессор ушел из дома и его нет уже несколько дней, а потом и сама перестала отвечать на письма, сообщения, звонки, и я тоже за нее тревожусь. Стараюсь не представлять себе всего, что тут можно представить. Я хочу поехать и посмотреть, что в действительности там происходит.
Мацуда взял книгу с полки, не глядя на нее, нервно покачал в руке, будто взвешивая.
– Никакой действительности вы там не увидите, – сказал он и повернулся к Юки с встревоженной, натянутой улыбкой. – Как это ни странно, дом принадлежит японскому обществу врачей-энтомологов. Зачем им понадобился этот дом, ума не приложу, но философу, как я понимаю, общество предоставило его в знак уважения – факультет философии Тодая все устроил.
Он отвернулся и, кажется, собрался уйти, запамятовав, что все еще держит книгу в руке, повернулся обратно, поставил ее на место и пробормотал:
– Философ вообще-то интересовался использованием энтомологического оружия в Китае во время Второй мировой войны, уж не знаю почему. – Мацуда сокрушенно покачал головой. – Когда самолеты сбрасывали зараженных язвой блох и мух на ничего не подозревающее население. Говорил, что в Северной Корее по сей день убеждены, будто бы во время их войны с Югом американцы договорились со своими новыми союзниками-японцами и доставили японское энтомологическое оружие на Корейский полуостров. Странное совпадение.
Рассказ обо всех этих перипетиях заворожил Юки, она уже размечталась, как напишет потрясающий материал, который будет иметь международный резонанс, – если только поймет, что тут к чему.
– Профессор-сан, вы полагаете, между тем, что дом арендован у энтомологического общества, и внезапным исчезновением наших коллег есть какая-то связь? Но какая?
Мацуда не улыбнулся.
– Это дело вы тоже превратите в пропагандистский балаган?
Обычно Мацуда не был таким прямолинейным и даже злопамятным, и Юки восприняла его резкость как свидетельство того, что история с исчезновением Аростеги сложнее и неприятнее, чем кажется, и выходит за рамки скандального бытового убийства во Франции. Наоми мертва, тут же решила Юки, Аростеги убил ее, но по каким-то другим причинам, не имеющим отношения к сексу или психическим отклонениям. По каким, Юки не могла предположить.
– Я просто хочу найти свою подругу, – сказала она.
И вот Юки стояла перед распахнутыми воротами дома Аростеги и фотографировала его, как туристка, которая на съемочной площадке Universal Studios в Голливуде снимает декорацию мотеля Бейтса из “Психо” (такой туристкой она была однажды, во время приключений Наоми в Санта-Монике), – ассоциация не из приятных. Новый фотоаппарат Юки – Sony RX1 – считался особенно подходящим для съемки в условиях низкой освещенности, и Юки не терпелось его испытать, однако она дождалась утра после “случайной” встречи с Мацудой, и лишь когда рассвело окончательно и бесповоротно, отправилась в дом Аростеги. Но едва она, запечатлев замусоренный сад перед домом, открыла незапертую входную дверь, как со всех сторон ее обступила темнота, так что вскоре она выставила максимальную диафрагму f/2.0 и начала фотографировать в режиме Auto ISO, причем иногда значение светочувствительности достигало 6400 единиц при наиболее предпочтительной для камеры выдержке затвора в 1/80 секунды. Максимально допустимое значение диафрагмы, обеспечивающее максимально необходимую глубину резкости. Они с Наоми шутили по поводу сексуальности диафрагм, говорили, что нужно написать монографию о символике и культурной релевантности фотомеханики – в сексуальном контексте – вот, скажем, затемнение 35-миллиметровой линзы изящной фиксированной диафрагмой с девятью лепестками до значения f/16 ассоциируется с упражнениями Кегеля для повышения тонуса мышц промежности. И еще много чего узнала Юки от своей подруги о фотографии, а теперь ей нужно использовать эти знания, чтобы запечатлеть дом Аростеги; фотоаппарат будто впитывал царившую здесь гнетущую, безысходную атмосферу, обычную для японского мегаполиса и вполне соответствовавшую ее внутреннему состоянию, вдыхал через диафрагму, чтобы потом выдохнуть в квартиру Юки – через снимки, которые она откроет на экране своего компьютера.
35-миллиметровый объектив дает не самый большой угол обзора – для архитектурной съемки он, конечно, не годится, поэтому Юки, которая хотела запечатлеть каждый кубический метр и ничего при этом не тронуть, стала склеивать кадры в режиме панорамы, пытаясь хоть отчасти передать ощущение тесноты и ограниченности пространства, а время от времени переключалась, проворачивая среднее кольцо великолепного объектива Carl Zeiss, на режим макросъемки и фиксировала малейшие детали в надежде, что, придя домой, рассмотрит все повнимательнее и сможет приблизиться к разгадке непостижимого исчезновения двух таинственных гайдзинов. Не похоже, чтобы в доме проводили профессиональный обыск, хотя беспорядок, конечно, был полнейший: выдвинутые ящики, открытые банки и тюбики, повсюду книги, бумаги, пустые пакеты из-под лапши и чипсов. С другой стороны, никаких электронных устройств в доме не нашлось, за исключением простенького телевизора с пультом ДУ и приставки к нему. Никаких компьютеров, айпадов, мобильных телефонов, жестких дисков, ноутбуков, никаких кабелей, зарядных и внешних устройств к ним, и вот это уже казалось ненормальным: выходя из дома, можно, конечно, взять с собой парочку электронных устройств, но не настольный компьютер, не факс (который все еще использовался в Японии в отличие от западных стран), не принтер.
Поднимаясь по лестнице, похожей на шкаф с выдвинутыми ящиками, Юки не могла унять паранойю. Вдруг сейчас из дверного проема на втором этаже выскочит Наоми и кинется к ней, зажав в поднятой руке разделочный нож, и вопли скрипок пронзят тишину хищными клювами, или выскочит сам Аростеги, втиснувшийся в платье Наоми, в съехавшем набок, как у безумной старухи, парике? И лучше бы уж так, подумала Юки, не обнаружив наверху никого и ничего. Благополучно добравшись до второго этажа, она сразу почуяла запах Наоми, увидела следы ее пребывания – нижнее белье и косметика валялись повсюду; то же самое Наоми оставила в квартире Юки – частички самой себя, и оставила неслучайно: она заявляла о своем существовании, метила территорию. Она говорила: я еще вернусь. Не забывай меня.
Юки ничего не знала о районе, где жил Аростеги, – сама по себе незапертая дверь могла быть делом обычным, однако, если принять во внимание паранойю, которая, судя по электронным письмам, охватила Наоми и с каждым днем усиливалась, это все-таки удивляло.
Выйдя из дома, Юки обернулась в последний раз, чтобы сфотографировать его с улицы, обнаруживавшей, как и сам дом, лишь дразнящие следы человеческого присутствия – велосипеды на откидных подножках с корзинками из проволочной сетки над передним колесом, связки деревянных досок разных размеров у дверей, растения в горшках, стоявшие тут и там вдоль узкой обочины, – но самих людей и след простыл.
Может быть, все дело было в доме – доме, принадлежавшем японским энтомологам и взятом в аренду беглым французским философом. Может быть, все дело было в нем.
“Хочу спросить тебя: где левая грудь Селестины? Оми”.
Сообщение Наоми плавало в бледно-зеленом диалоговом облаке в цепочке все более грозных серых туч, заключавших сообщения от Натана, желавшего знать, где именно она находится и кому принадлежит незнакомый японский номер, с которого она пишет. Наоми писала с мобильного – как-то она уже звонила ему с похожего номера, с телефона Аростеги (81 – код Японии, 090 – код оператора), и, вероятно, это тоже телефон Аростеги или, может быть, подруги Наоми Юки, но пока Натану не написали ничего более конкретного, он не был уверен, что эсэмэска действительно от Наоми.
Что бы это значило? Он изучил фотографии с места преступления в Сети – левая грудь у Селестины и правда отсутствовала, ни на одном снимке он ее не увидел, однако в этом диком l’affaire Arosteguy[38]дело шло о людоедстве, к тому же фотографий было совсем немного, поэтому странно, что кто-то мог задаться таким вопросом. Тем более Наоми. Неразговорчивый айфон Натана лежал на пластиковой столешнице с рисунком под дерево, рядом стояли белая тарелка с двумя пережаренными свиными отбивными, горсткой кукурузы, тремя дольками помидора и гофрированный бумажный стаканчик с яблочным соусом. Небольшой столовый нож со щербатой ручкой в серых разводах, появившихся после многочисленных моек в машине. Стеклянная миска с зеленым салатом. Он пришел в “Дилижанс” с некой смутной символической целью, но не сел в глубине ресторана, как тогда, в первый раз, с Ройфе, а расположился в передней части зала, у окон, чтоб наблюдать за неспешной жизнью улицы Спадина-роуд. С этой точки район Виллидж[39] действительно казался деревней или центром маленького двухэтажного городка где-нибудь в Индиане. Через дорогу – ресторанчик Edo-ko (японская сеть), кафе What A Bagel!, итальянский ресторан средней руки Primi и магазин One Hour MotoPhoto, никак не желавший примириться с тем, что на пленку давно уже никто не снимает. Натан ясно различал интерьер “Дилижанса”, еду на тарелке, улицу за окном, но сам он находился не здесь. Его реальность заместилась реальностью Наоми – ничего удивительного вообще-то, да и не в первый раз. Или просто ее нарратив оказался более захватывающим, чем его, и Чейз теперь – фигурантка в деле Наоми, а не Натана. Он, конечно, сам этому поспособствовал, посвятив Наоми в парижское прошлое Чейз. Но разве он мог этого не сделать? Она бы сделала то же самое для него. Натан не понимал, что означает пропажа левой груди Селестины Аростеги, но если сообщение действительно от Наоми, то она, конечно, поручит ему осторожно расспросить обо всем Чейз, и он, конечно, это сделает. Когда Натан приступил к еде, уже смеркалось. И чего он тут сидел?
Только он положил в рот кусочек отбивной, которая снова напомнила ему о первой встрече с Ройфе, как тут же материализовался и сам доктор, будто вызванный одним лишь усилием мысли. Доктор шел торопливо, сгорбившись, поправляя нелепую соломенную шляпу на голове (на этот раз не Tilley) – ее нужно было покрутить, чтоб села как надо, – взглядом упершись в асфальт, и только у дверей ресторана резко выпрямился, картинно развернулся и вошел. Натан как во сне наблюдал приближение Ройфе, продолжая есть, и вскоре понял, что доктор ищет его. Войдя, Ройфе сразу взял курс направо, сделал несколько шагов к своему любимому столику в глубине зала, щурясь в свете тусклых ламп – дешевой имитации экипажных фонарей, затем обернулся, тщательно просканировал зал сквозь большие искажающие лицо очки и наконец засек цель. Поскольку Натан занял столик на одного – и сиденье было одноместное, обитое тканью с зелено-розово-черным цветочным рисунком, как и остальные сиденья в кафе, – Ройфе пришлось пристроиться боком на диванчике, стоявшем у окна, и развернуться к Натану вполоборота. Наверняка Ройфе тоже вспомнил их первую встречу, подумал Натан, и сейчас отпустит какую-нибудь едкую шуточку по поводу того, что он ест, а то и пустится в пространные рассуждения о евреях, питающихся свининой, но доктор был серьезен и весьма взволнован.
– Чейз очень расстроена, – сказал он. – Ты, наверное, в курсе.
Прежде чем ответить, Натан дожевал. Однажды он видел, как Ройфе с трудом пережевывал свиные отбивные – похоже, ему мешала вставная челюсть. Теперь, когда вслед за Наоми и доктор стал изъясняться загадками, Натану показалось, что вставная челюсть слетает у него. Говорить было нелегко.
– Чейз? В курсе? Нет. А что случилось?
Ройфе снял шляпу, принялся ее теребить. Свет падал на доктора сзади, и его редеющая шевелюра выглядела совсем уж жалкой, легкой, как облако.
– Это все ее французский профессор. Аростеги. Не слышал? В интернете только о нем и пишут. Скоро и до газет дойдет.
– А что… с ним?
Натану стало как-то нехорошо. Не хочет он ничего слышать, любые новости, скорее всего, означают, что загадочно молчащая Наоми попала в беду, хоть Ройфе вряд ли заговорит о Наоми, он ведь не знает о ее существовании. Натан не рассказывал доктору о токийских событиях, о Наоми: он слишком активно стал бы интересоваться ее делами с Аростеги, может быть, находя в этом какое-то утешение.
Ройфе покачал головой: да, странно, мол, это все, необъяснимо.
– Его наконец нашли. Его тело.
Натан отложил вилку и нож.
– Тело? Что это значит?
Кондиционеры в ресторане не работали, и Ройфе принялся обмахиваться шляпой. Свет, пробивавшийся сквозь ее соломенные поля, мигал, и у Натана в конце концов разболелась голова.
– Он мертв. Вот что это значит. Где-то в центре Токио свалился прямо посреди дороги, на перекрестке. Видели, что из ушей у него кровь текла. По мне, так это кровоизлияние в мозг, хотя черт его знает.
– Но постойте, вы сказали: тело нашли. А его пришлось искать?
– То ли скорая его куда-то не туда отвезла, то ли полицейские забрали втихаря, чтобы сделать вскрытие, не сообщив об этом прессе. Что-то такое. Темная история, короче. Свидетелям сначала тоже велели помалкивать. Он же сбежал. И французские копы хотели заполучить его обратно. Может, дело в этом. В общем, ситуация щекотливая.