Морин снова опечалилась. Ей вспомнились их холодные постели в разных комнатах и слова, скользившие по поверхности и ровным счетом ничего не значащие.
Рекс, нарушая тишину, поднес чашку ко рту. Морин последовала его примеру. Тогда он спросил:
— Вам нравилась Куини Хеннесси?
Морин меньше всего ожидала такого вопроса. Она поспешно проглотила чай и поперхнулась сухой крошкой имбирного ореха.
— Я всего раз и видела ее. Это было очень давно. — Морин легонько похлопала себя по груди, чтобы унять кашель. — Куини пропала так внезапно. Это все, что я помню. Однажды Гарольд ушел на работу, а когда вернулся, сказал, что в бухгалтерию взяли нового сотрудника. Мужчину, кажется…
— А почему Куини пропала?
— Не знаю. Ходили всякие слухи, но для нас с Гарольдом тогда наступило тяжелое время. Он сам не рассказывал, а я не спрашивала. Вот мы какие на самом деле, Рекс. В наши дни принято раззванивать всем про свои семейные гадости. У врача я, бывает, листаю журналы о знаменитостях, и у меня просто голова идет кругом. Но у нас все было не совсем так. Когда-то мы наговорили друг другу много такого, чего не следовало. И когда речь зашла об исчезновении Куини, я и знать-то ничего не хотела.
Морин замолчала, опасаясь, что слишком разоткровенничалась, и не зная, как продолжить.
— Я слышала, будто она натворила там, на пивоварне, что-то недопустимое. Их босс был крайне неприятный человек. Не умел ни прощать, ни забывать. Может быть, в конечном итоге и к лучшему, что она пропала…
Морин вдруг представила себе Куини Хеннесси так же ясно, как в тот давний день, когда та появилась на пороге их дома на Фоссбридж-роуд с заплаканными глазами и букетом цветов. Ей вдруг сделалось холодно в гостиной у Рекса, и она обхватила себя за талию.
— Не знаю, как вам, — наконец вымолвил хозяин, — а мне глоточек хереса не помешает.
Рекс отвез Морин в Слэптон-Сэндз, в трактир «Тупичок бухты». Она ощутила, как алкоголь, вначале ледяной, а потом почти обжигающий, потек вниз по гортани, понемногу расслабляя мышцы. Она поделилась с Рексом, как непривычно ей показалось снова зайти в паб: она редко брала в рот спиртное с тех пор, как Гарольд сделался трезвенником. Они оба сошлись на том, что стряпать сегодня совершенно не хочется, и заказали в баре ранний ужин под бокал вина. Они подняли бокалы за поход Гарольда, и Морин почувствовала в желудке легкость, напомнившую ей времена юности и первой влюбленности.
Еще не совсем стемнело, и они прогулялись по косе, протянувшейся между морем и топким лугом. После двух рюмок Морин согрелась внутри и лишилась привычной четкости контуров. Стая чаек следовала за ветром. Рекс сказал, что здесь водятся и славки, и большие хохлатые поганки. «Элизабет никогда не интересовалась живностью — говорила, что они все для нее на одно лицо». Морин слушала его и не слушала. Она думала о Гарольде и снова прокручивала в воображении их первую встречу, состоявшуюся сорок семь лет назад. Странно, что она на бесконечно долгое время изгнала из памяти подробности того вечера.
Она сразу же заметила Гарольда. Такое невозможно было пропустить. Он в одиночку отплясывал джайв на самой середине танцзала, и полы пальто вертелись вокруг него, как шестеренки. Создавалось впечатление, что он в танце выпускает наружу нечто, запертое глубоко внутри. Морин никогда не видела ничего подобного; молодые люди, с которыми знакомила ее мать, все как один были чопорными занудами в черных галстуках-бабочках. Вероятно, несмотря на темноту и толкотню танцзала, он тоже заметил, что она глядит на него, потому что внезапно остановился и встретился с ней взглядом. Потом он снова танцевал, а она не сводила с него глаз. Морин словно пригвоздили к месту. Ее влекла за собой необузданная энергия и абсолютная цельность танцора. Гарольд снова замер и снова перехватил ее взгляд. А потом протиснулся к Морин сквозь толпу и навис над ней так близко, что она почувствовала запах его разгоряченной кожи.
Теперь тот эпизод не просто возник в ее памяти, а вспыхнул с первоначальной яркостью — как Гарольд потянулся губами к ее уху и отвел в сторону локон, намереваясь что-то сказать. От дерзости его поступка по затылку ее словно пробежали электрические искры. Даже теперь Морин чувствовала кожей легкое покалывание. Что же такое он ей тогда сказал? Наверное, что-то ужасно смешное, потому что оба расхохотались до колик, до неприличной икоты. Морин вспомнила, как развевались за ним полы пальто, когда он пошел в бар за стаканом воды, а она осталась его ждать. В ту пору ей казалось, что все кругом освещается, словно по волшебству, стоит только Гарольду появиться где-то поблизости. Кто были те два юных существа, предававшиеся смеху и танцам с таким самозабвением?
Морин вдруг почувствовала, что Рекс замолчал. И смотрит на нее.
— Дорого бы я дал, Морин, чтобы узнать ваши мысли!
Она улыбнулась и покачала головой:
— Так, ерунда…
Они стояли рядышком и смотрели на морскую гладь. От закатного солнца по ней от горизонта к берегу протянулась алая дорожка. Морин подумалось, где, интересно, спит сейчас Гарольд, и захотелось пожелать ему спокойной ночи. Она сильно запрокинула голову, выглядывая в вечереющем небе первые проблески звезд.
15. Гарольд и новое начало
Окончание ливня ознаменовалось новым буйным ростом. Деревья и травы пышно цвели и благоухали. На трепещущих ветках конского каштана распустились и тянулись ввысь тонкие розоватые свечки. Белые зонтики бутеня заполонили обочины. Мускусная роза карабкалась по садовым оградам, и первые багровые пионы расправляли лепестки, словно вырезанные из шелковой бумаги. Яблони понемногу сбрасывали свой наряд и наливались бусинками плодов, на опушках голубели пространные омуты пролески. Опушились начиненные семенами головки одуванчиков.
Уже пять дней Гарольд шагал без устали, минуя Отери, Полден-Хиллз, Стрит, Глэстонбери, Уэллс, Рэдсток, Писдаун-Сент-Джон, и утром в понедельник добрался до Бата. В день он в среднем проходил миль по восемь, и теперь по совету Мартины пополнил запас ваты, лосьона от загара, пластырей, чистых бинтов, антисептического крема, накладок на волдыри «Молскин», купил щипчики для ногтей и — на всякий случай — энергетическую мятную плитку «Кендал». Он также приобрел впрок туалетных средств и стирального порошка и, тщательно упаковав их, сложил вместе с новым рулоном изоленты в рюкзак сожителя Мартины. Проходя мимо витрин магазинов, Гарольд видел в них отражение подтянутого, чрезвычайно бодрого человека и иногда вынужден был присматриваться, точно ли это он сам. Компас показывал строго на север.
Теперь Гарольд не сомневался, что его поход только начинается. Раньше он думал, что пустился в путь в тот момент, когда решил дойти до Берика, а сейчас понимал, как был тогда наивен. Начала случаются не однажды и весьма по-разному. Можно убеждать себя, что начинаешь что-то с нуля, тогда как на деле все преспокойно идет, как прежде. Гарольд осознал свои недостатки, преодолел их, и подлинное его предприятие разворачивалось только с недавних пор.
Каждое утро солнце выглядывало из-за горизонта, постепенно достигало зенита и снова садилось. Так происходила смена дней. Гарольд надолго останавливался посмотреть на небо и на то, как менялась под ним земля. Восход золотил холмы, а окна, его отражавшие, пламенели так, что казалось, будто они объяты пожаром. Вечером под деревьями ложились длинные тени — тоже лес, только особый, сотканный из темноты. Гарольд шагал, рассекая предутренний туман, и улыбался придорожным столбам, упрямо тянувшим головы ввысь из молочно-белой дымки. Холмы становились все более пологими, сглаживались, расстилая перед ним свою нежную зелень. Гарольд миновал протяженные сырые сомерсетские низины с ручейками, посверкивавшими, будто серебряные иголки. У линии горизонта маячил грузный силуэт горы Гластонбери-Тор, а за ней простиралась Мендипова гряда.
Ноге Гарольда мало-помалу полегчало. Опухоль из багровой превратилась в зеленоватую, а потом сошла в еле заметную желтизну, и он больше не боялся за нее. Даже напротив, обрел уверенность в себе. Переход от Тивертона до Тонтона был исполнен боли и ярости. Гарольд требовал от себя больше, чем ему было по силам, поэтому поход обернулся битвой с самим собой, и Гарольд потерпел в ней поражение. Теперь по утрам и вечерам он не забывал сделать несколько несложных упражнений на растяжку, а через каждые два часа пути отдыхал. Волдыри он лечил, не дожидаясь воспаления, и нес с собой запас питьевой воды. Он снова начал штудировать справочник дикорастущих трав и узнавал по нему придорожные растения и их применение: какие из них дают плоды, используются в кулинарии, ядовиты и прочее, листья каких из них имеют целебные свойства. От дикого чеснока в воздухе разливался сладковато-едкий аромат. Гарольда с новой силой поразило разнообразие под его ногами, на которое он раньше не удосуживался даже взглянуть.
Он по-прежнему слал открытки Морин и Куини, сообщая им о своем продвижении, и иногда писал девушке с автозаправки. По совету путеводителя по Великобритании Гарольд посетил музей обуви в Стрите и по пути заглянул в магазинчик в Кларкс-Вилидж, хотя был твердо убежден, что нехорошо бросать свои тапочки для парусного спорта, если уже проделал в них такой путь. В Уэллсе он купил для Куини розовый кварц — подвеску на окно, а для Морин — карандаш, вырезанный из ивового прутика. Несколько милых представительниц «Женского института»[17] убеждали его купить бисквит «мадера», но Гарольд их не послушал и выбрал вместо него берет ручной вязки того самого коричневого оттенка, который нравился Куини. Затем он зашел в кафедральный собор и посидел там в умиротворяющих лучах света, льющегося из-под купола, словно вода. Гарольд напомнил себе, что столетия назад люди строили церкви, мосты и корабли и делали все это, если вдуматься, в порыве безумия и веры. Убедившись, что никто не смотрит, он опустился на колени и попросил поберечь тех, с кем он успел познакомиться в походе, и тех, с кем ему только предстоит встретиться. Для себя он пожелал достаточно воли, чтобы продолжать путь. Заодно попросил прощения за свое неверие.
На дороге ему попадались клерки, собачники, шопоголики, дети, спешащие в школу, мамы с колясками, ходоки вроде него самого, а также несколько туристических групп. Встретился налоговый инспектор, он же друид, не носивший обуви вот уже десять лет. Гарольд разговорился с молодой женщиной, разыскивавшей своего настоящего отца, потом со священником, сознавшимся ему, что он любит болтать во время мессы, с несколькими спортсменами, готовившимися к марафону, и с итальянцем — владельцем поющего попугая. Часть дня он провел с «белой» колдуньей из Гластонбери и с бездомным бродягой, пропившим свой дом, с четырьмя велосипедистами, разыскивавшими трассу М-5, и с матерью шестерых детей, доверившей ему по секрету, что она не и подозревала, сколько в этой жизни одиночества. Гарольд шел с ними всеми какое-то время и слушал их исповеди. Он никого не осуждал, хотя по мере того, как дни текли за днями, он начинал путать беседы и места и уже не мог припомнить, ходил ли налоговый инспектор босиком или с попугаем на плече. Впрочем, это уже не имело значения. Гарольд вдруг постиг, что его переполняет восторгом и нежностью не что иное, как незначительность его случайных попутчиков. И их одиночество тоже. Мир был населен людьми, привыкшими идти по жизни, просто передвигая ноги, поэтому, возможно, сама жизнь часто представлялась им заурядной оттого только, что они слишком устали от однообразия этого процесса. Теперь, сталкиваясь с кем бы то ни было на пути, Гарольд лишний раз убеждался, что все люди одинаковы и по-своему уникальны — в этом и состоит парадокс человеческого существования.
Он шел вперед так уверенно, словно всю жизнь только и ждал, чтобы встать со своего кресла.
Морин по телефону сообщила ему, что перебралась из гостевой комнаты в семейную спальню. Гарольд столько лет спал в одиночестве, что поначалу удивился, а потом обрадовался, потому что их общая спальня была просторнее и гораздо симпатичнее, к тому же расположена по фасаду дома, и из нее открывался живописный вид на весь Кингсбридж. Однако ему пришло в голову, что такой переезд мог означать решение Морин перенести его собственные вещи в гостевую комнату.
Он вспомнил, как часто ему доводилось бросать взгляд на ее закрытую дверь, зная, что Морин добровольно выслала себя далеко за пределы его досягаемости. Иногда он касался дверной ручки, словно это была одушевленная часть самой Морин.
Из телефонной тишины до него донесся ее голос:
— Я вспоминала, как мы с тобой впервые познакомились.
— Что, прости?
— На танцах в Вуличе. Ты коснулся моей шеи. И пошутил. Мы потом смеялись до слез.
Гарольд наморщил лоб, стараясь представить себе эту картину. Сам танец он запомнил, но помимо него — лишь то, какой прекрасной ему показалась тогда Морин и какой изящной. Он отплясывал там, как болван, и еще у него перед глазами стояли ее длинные темные локоны, бархатисто обрамлявшие ей лицо. Но чтобы он набрался смелости, пробрался к ней через переполненный зал и завел разговор — такое казалось совершенно невероятным. Еще менее правдоподобным ему казалось то, что он смог рассмешить ее до слез. Гарольду подумалось, уж не путает ли его Морин с кем-нибудь.
Она сказала:
— Ладно, я тебя, наверное, задерживаю. Знаю, тебе надо торопиться.
Она говорила с ним тем же голосом, что и с врачом, когда хотела уверить его, что не хочет причинять лишнего беспокойства. А потом Морин произнесла:
— Мне бы так хотелось вспомнить, что ты сказал тогда на танцах. Это и вправду было ужасно смешно.
И повесила трубку.
Оставшуюся часть дня Гарольд предавался воспоминаниям, как у них с Морин все было в самом начале. Думал он о походах в кино и в «Лайонс Корнер Хаус»[18]. Ему еще ни разу не доводилось видеть, чтобы кто-нибудь ел с такой деликатностью, измельчая пищу на крохотные кусочки, прежде чем отправить ее в рот. Уже тогда Гарольд начал откладывать средства на будущее. С утра он подрабатывал грузчиком на мусоровозе, а после обеда ездил в автобусе кондуктором. Дважды в неделю он по ночам дежурил в больнице, а в субботу отправлялся помогать в библиотеку. Иногда он так выматывался, что заползал там под полку и засыпал.
Морин в те дни пристрастилась садиться в автобус у своего дома и проезжала весь маршрут до конечной остановки. Гарольд выдавал билеты, подавал звонок водителю, но не видел вокруг ничего, кроме Морин, ее синего пальто, фарфорового личика и ярких зеленых глаз. Бывало, она ходила вместе с ним на дежурство в больницу, и, надраивая в коридорах полы, он думал только об одном: где она в этот момент и что она видит, убегая домой. Иногда Морин заскакивала к нему в библиотеку и изучала корешки кулинарных книг, а он следил за ней взглядом от стола регистратора, и у него кружилась голова от желания и недосыпа.
Гостей на свадьбу пригласили немного, и все были незнакомые, в перчатках и шляпах. Послали приглашение и отцу Гарольда, но, к облегчению жениха, его родитель не явился.
Оставшись наконец наедине со своей молодой женой в гостиничном номере, Гарольд смотрел, как она расстегивает пуговицы на платье. Ему отчаянно не терпелось прикоснуться к ней, но вместе с тем он изнемогал от страха. Сняв галстук и пиджак, который он одолжил у приятеля из автобусного парка, слегка короткий в рукавах, он снова взглянул на Морин — она сидела на кровати в одной комбинации. Она была так прекрасна, что Гарольд не смог этого вынести, удрал в ванную и заперся там.
«Гарольд, это из-за меня?» — спросила она через дверь, когда прошло полчаса.
Вспоминать подобные вещи было мучительно, особенно теперь, когда они отдалились от него на недоступное расстояние. Гарольд несколько раз сморгнул, стараясь прогнать видения, но они снова всплывали в его памяти.
Он шел сквозь города, наполненные голосами других людей, по дорогам, изрезавшим страну вдоль и поперек, и проникался эпизодами прошлого так, будто они случились только что. Иногда ему всерьез казалось, что он живет не в настоящем, а лишь в воспоминаниях. Он просматривал картины из своей жизни, словно зритель из-за стекла. Но, осознавая ошибки, несообразности, последствия неправильного выбора, он теперь уже не мог ничего изменить.
Гарольд вспомнил, что именно он снял трубку, когда сообщили о смерти матери Морин, внезапно скончавшейся всего через два месяца после тестя. Он тогда крепко сжал жену в объятиях, стараясь смягчить удар.
«Мы с тобой теперь совсем одни», — рыдала Морин.
Гарольд притронулся к выпуклости ее растущего чрева и пообещал, что все будет хорошо. Сказал, что будет заботиться о ней. И ничуть не кривил душой. Больше всего Гарольду хотелось, чтобы Морин была счастлива.
Она в те дни верила ему. И думала, что ей в жизни ничего не нужно, кроме Гарольда. Сам он тогда этого не знал, зато теперь понял. Отцовство явилось для него настоящим испытанием — и развенчанием. Гарольд задался вопросом, не лучше ли ему будет остаток жизни провести в гостевой комнате.
Гарольд все шел и шел на север, по направлению к Глостерширу, и его шаги порой были так легки, что давались без всяких усилий. Он даже забывал о том, как поднимать или опускать то правую, то левую ногу. Ходьба и все его тело были естественным продолжением уверенности, что Куини может выжить благодаря ему. В эти дни Гарольд преодолевал подъемы на холмы практически без труда; он предположил, что окреп физически.
Увиденное порой необычайно увлекало его; Гарольд пытался подыскивать наиболее точные эпитеты, чтобы передавать каждое изменение ландшафта, но бывало, что описания, как и его эпизодические попутчики, беспорядочно смешивались в голове. Хотя выпадали и такие дни, когда Гарольд не отдавал себе отчета ни в том, кто он, ни зачем он идет, ни куда. Он вообще ни о чем не думал, во всяком случае, в той мере, чтобы облекать мысли в слова. Он просто был. Плечами ощущал солнечное тепло, смотрел на бесшумное парение пустельги, отрывая пятку от земли, переносил с нее вес на подушечки пальцев, все снова и снова, и в этом заключалась суть.