Мужчина нарезал одну половинку гренка ровными длинными ломтиками и стал есть, слушая Гарольда. В кафе было людно и шумно, окна так запотели, что казались матовыми.
— Куини из тех женщин, которых окружающие не ценят. Она была не то, что остальные красотки на пивоварне. Может быть, у нее даже попадались волоски на лице. Нет, не усы, не подумайте. Но все наши над ней смеялись. Обзывали ее. Она на них обижалась.
Гарольд не знал, слушает ли его джентльмен напротив. Он не мог надивиться опрятности, с которой тот клал ломтики в рот и после каждой такой манипуляции вытирал пальцы салфеткой.
— Хотите? — вдруг предложил собеседник.
— Что вы, не надо!
Гарольд заслонился обеими руками, словно обороняясь от угощения.
— Мне вполне хватит и половины. Жаль выбрасывать остальное. Прошу вас, не стесняйтесь.
Седой джентльмен аккуратно выложил нарезанные ломтики на бумажную салфетку, а тарелку с нетронутой половинкой пододвинул к Гарольду.
— Можно вас спросить? — осведомился он. — Вы производите впечатление порядочного человека.
Гарольд кивнул, потому что хлебец уже оказался у него во рту, и невозможно было бы просто взять и выплюнуть его. Он принялся подбирать пальцами потекшее по рукам масло, но оно все равно струилось по запястьям, пятная обшлаг рукава.
— Я приезжаю в Эксетер каждый четверг. Утром я сажусь в поезд, а к вечеру возвращаюсь. Я встречаюсь здесь с молодым человеком. Мы проделываем с ним разные штуки. Об этой стороне моей жизни никто не знает.
Седой джентльмен прервался, чтобы налить себе еще чаю. Хлеб застрял у Гарольда в глотке. Он чувствовал, что собеседник ищет его взгляд, но никак не мог решиться поднять на него глаза.
— Можно, я продолжу? — спросил джентльмен.
Гарольд кивнул. Судорожным глотком он протиснул кусок в горло, оцарапав миндалины и все, что дальше.
— Мне нравится то, что мы с ним делаем, иначе я не стал бы сюда приезжать, к тому же я очень к нему привязался. Под конец он приносит мне стакан воды и иногда что-нибудь рассказывает. Его речь не слишком совершенна. В детстве он, вероятно, перенес полиомиелит, поэтому слегка прихрамывает.
Тут седой джентльмен почему-то запнулся, как будто хотел побороть что-то внутри себя. Он приподнял чашку, но его руки так дрожали, что, пока он нес ее ко рту, чай выплеснулся через край и пролился на ломтики гренка.
Гарольд отвел взгляд. Он заколебался, не уйти ли, но, поразмыслив, понял, что не сможет. Ведь он съел половину гренка, предложенного собеседником. Но, так или иначе, зрелище чужой беспомощности походило на бесцеремонное вторжение с его стороны, тем более что джентльмен при всей своей элегантности оказался таким сердечным. Гарольд жалел, что тот пролил свой чай, и надеялся, что тот промокнет пятно на гренке, но джентльмен не двигался — просто сидел, видя мокрое пятно и не обращая на него внимания. Его гренок на глазах превращался в кашу.
С видимым усилием мужчина продолжил, медленно выговаривая слова, каждое по отдельности:
— Я облизываю его кроссовки. Это часть нашей игры. Но только сегодня утром я заметил в одном из них дырочку на носке. — Его голос дрогнул. — Мне хотелось бы купить ему новую пару, но я боюсь его обидеть. Однако мне еще более невыносимо знать, что он ходит по улицам в дырявой кроссовке. Он промочит ноги. Что мне делать?
Он с такой силой втянул в себя губы, словно хотел остановить напирающую изнутри лавину печали.
Гарольд молчал. Седой джентльмен на поверку оказался совсем не тем, кем поначалу представлялся Гарольду. Это был его собрат, со своей неповторимой болью, вроде бы без видимых отклонений, и вы ничего такого не заподозрили бы, если бы просто встретились с ним на улице или случайно подсели к нему за столик в кафе и не съели бы половинку его коржика. Гарольд представил себе этого джентльмена на платформе в его шикарном костюме, такого же, как множество ему подобных, каких не перечесть во всей Англии. Люди покупают молоко, заправляют машины бензином, даже отправляют письма, но никто вокруг не догадывается, какой чудовищный груз тайно тяготит каждого из них. Каких нечеловеческих усилий стоит выглядеть нормальным, рядовым элементом непринужденной повседневности. И какое в этом одиночество. Тронутый и притихший, Гарольд подал джентльмену салфетку.
— Я, наверно, купил бы ему новые кроссовки, — сказал он.
Он наконец решился встретиться взглядом с седым джентльменом. Радужка глаз у того оказалась голубовато-водянистой, а белки болезненно-розовыми. У Гарольда сжалось сердце, но взгляда он не отвел. Несколько мгновений оба сидели молча, пока у Гарольда не сделалось на душе легко-легко, и тогда он робко улыбнулся. Он понял, что предпринятый им поход во искупление собственных ошибок призван также научить его принимать странности других. На правах прохожего он был допущен в мир, где все, а не только земля, открывалось перед ним как на ладони. Люди вольны были говорить, а он волен был слушать. И уносить с собой частичку каждого. Прежде он многим пренебрегал в жизни, и этой толикой благородства он теперь выплачивал долг Куини и своему прошлому.
Джентльмен тоже улыбнулся:
— Благодарю вас.
Он утер сначала рот, потом пальцы и наконец край чашки. Вставая, он добавил:
— Наши дороги вряд ли когда-нибудь снова пересекутся, но я очень рад нашей встрече. И рад, что поговорил с вами.
Они пожали друг другу руки и разошлись, оставив на столе недоеденный гренок.
9. Морин и Дэвид
Морин не знала, что показалось ей хуже: оцепенение от шока, вызванного новостью о том, что Гарольд отправился к Куини, или сменившая его гневная наэлектризованность. Она получила от мужа открытки: одну из Бакфестского аббатства, другую — с вокзала в Дартмуре («Надеюсь, у тебя все хорошо. Г.»), но они не принесли ей ни успокоения, ни разъяснений. Он звонил ей почти каждый вечер, но обычно такой усталый, что еле ворочал языком. Деньги, которые они вместе отложили на старость, должны были разлететься за какие-то несколько недель. Как он посмел оставить ее — после того, как она сорок семь лет терпела его! Как он осмелился так унизить ее, что ей мучительно было бы признаться в этом даже собственному сыну?
На столике в прихожей скопилась кучка счетов за жилье на имя мистера Г. Фрая, напоминавшая Морин об его отсутствии всякий раз, как она торопливо проходила мимо.
Она достала пылесос, вознамерившись уничтожить всякие следы пребывания мужа, и высосала насадкой из углов все до последнего волоска и пуговицы. А его тумбочку, шкаф и постель опрыскала бактерицидным спреем.
Но не один гнев занимал теперь Морин. Она ломала голову над тем, что говорить соседу, и уже раскаивалась в своей лжи, будто Гарольд слег с опухшей лодыжкой. Рекс едва ли не каждый день являлся на порог, справляясь, можно ли навестить Гарольда, и приносил с собой гостинцы: коробочку конфет «Милк трей», колоду карт, заметку об удобрении для газонов, вырезанную им из местной газеты. Дошло до того, что Морин начала с тревогой поглядывать на входную дверь рифленого стекла, опасаясь вновь увидеть за ней дородный силуэт соседа. Ей пришло в голову, не сообщить ли ему, что мужа вечером увезла «неотложка», но подобная новость растревожила бы Рекса до такой степени, что уж этого Морин бы не вынесла. К тому же он начал бы донимать ее предложениями подвезти до больницы. Теперь она чувствовала себя пленницей в собственном доме даже в большей мере, чем до исчезновения Гарольда.
Через неделю после ухода Гарольд позвонил Морин из таксофона и сообщил, что остается в Эксетере еще на ночь, а назавтра с самого утра отправится в Тивертон. Потом он добавил:
— Иногда мне кажется, что я делаю это для Дэвида… Ты слышишь меня, Морин?
Она слышала. Но у нее не было слов.
Гарольд продолжал:
— Я много о нем думаю. Вспоминается всякое. Об его детстве. Может быть, это к лучшему…
Морин втянула воздух с такой силой, что почувствовала холодок на зубах. Наконец она нашлась:
— Ты хочешь сказать, это Дэвид заставляет тебя идти к Куини Хеннесси?
Гарольд помолчал, потом вздохнул:
— Нет.
Тоскливо так, будто обронив что-то.
Морин не унималась:
— Ты что, говорил с ним?
— Нет.
— Видел его?
И снова:
— Нет.
— Что ж…
Гарольд молчал. Морин расхаживала по ковру в прихожей, меряя шагами свой триумф.
— Если уж ты отправился к этой женщине, если ты собираешься пройти всю Англию из конца в конец без карты и мобильника, даже не уведомив сперва меня, тогда будь любезен признаться в своем поступке. Ты сам этого захотел, Гарольд. Не я и уж во всяком случае не Дэвид.
Закончив на столь ослепительно-победной ноте, Морин не нашла ничего лучшего, чем повесить трубку. Она тут же пожалела об этом и даже попыталась перезвонить, но номер не определился. Подчас у нее в запале соскакивали с языка словечки, какие она вовсе не подразумевала. Они против воли сами вплетались в ткань ее речи. Морин попробовала как-нибудь развлечься, но не выстиранным оставался только тюль, и она не представляла себе, как будет снимать его с окон. Снова наступил вечер и прошел, и опять ничего не случилось.
Морин спала урывками. Ей снилось, будто она на каком-то светском рауте с множеством гостей в черных галстуках и вечерних платьях, но ни с кем из них она не знакома. Она уже заняла место за банкетным столом, но, случайно взглянув себе на колени, обнаружила, что на них вывалилась ее печень. «Искренне рада нашему знакомству», — сказала она мужчине, сидевшему рядом, прикрывая печень руками, чтобы он не заметил. Но печень все равно проскальзывала между пальцев, просачивалась под ногти, и Морин понемногу пришла в отчаяние от того, что не может ее удержать. Официанты тем временем начали разносить блюда, накрытые серебряными колпаками.
Боли тем не менее она не чувствовала, по крайней мере ярко выраженной. Ее ощущения скорее напоминали ужас, вернее, приступ паники. Она овладела ею до такой степени, что даже кожу под волосами закололо. Как ей теперь вернуть печень в тело так, чтобы никто ничего не заподозрил, тем более что на животе не было никакого разрыва, через который можно было бы запихнуть ее обратно? Как Морин ни старалась высвободить пальцы, они прочно прилипли к печени; она попыталась помочь себе свободной рукой, но и та тут же приклеилась. Ей хотелось вскочить и завизжать во все горло, но она знала, что этого делать нельзя: надо сидеть тише воды ниже травы, тогда другие нипочем не догадаются, что она баюкает собственные внутренности.
Морин проснулась в четверть пятого вся в поту и включила ночник. Ей вспомнился и Гарольд в Эксетере, и тающие на глазах пенсионные накопления, и Рекс со своими гостинцами. И еще она подумала о тишине, которую не выметешь никакой метлой. Силы ее были на исходе.
Дождавшись рассвета, Морин поговорила с Дэвидом. Она призналась ему в том, что его отец идет к одной женщине, которую знал в прошлом, и сын ее выслушал.
— Мы с тобой не были знакомы с Куини Хеннесси, — сказала Морин. — Но она тоже работала на пивоварне. Занимала должность в бухгалтерии. Подозреваю, что она из породы старых дев. Очень одинокая.
Потом Морин напомнила Дэвиду, что очень любит его и ей бы очень хотелось, чтобы он ее навестил. Он сказал, что тоже этого хочет.
— Но что мне делать с Гарольдом, радость моя? — спросила Морин.
Он в точности обозначил проблему, постигшую его отца, и поторопил Морин с визитом к доктору. Он назвал своими именами те вещи, которые сама она боялась даже допустить.
— Но я же не могу никуда выйти, — возразила Морин. — Он может вернуться! Он вернется, а меня нет!
Дэвид рассмеялся. Ей показалось, чуть резковато, но ведь он никогда не стеснялся в выражениях. Выбор за ней. Можно сидеть дома и ждать неизвестно чего. А можно действовать. Морин представила, как Дэвид улыбается, и на ее глаза навернулись слезы. А потом он сообщил ей неожиданную подробность: он знал о Куини Хеннесси. Она была добрым человеком.
Морин ахнула:
— Но ты же ни разу не видел ее!
Дэвид признал, что это правда, зато неправда то, будто Морин никогда не встречалась с Куини. Та приходила однажды на Фоссбридж-роуд с запиской для Гарольда. И сказала, что это срочно.
Эти слова решили дело. Как только открылась клиника, Морин позвонила туда и записалась на прием к врачу.
10. Гарольд и знак
Утреннее небо удивительной синевы исполосовали волнистые перья облаков, хотя лунный серпик все еще висел в кронах деревьев. Гарольд с радостью вновь шагал по шоссе. Из Эксетера он вышел в самую рань, прикупив в дорогу подержанный определитель диких растений и путеводитель по Великобритании. Их он вместе с подарками для Куини сложил в пластиковый пакет. Накануне он пополнил и теперь нес с собой запас воды и печенья, а также тюбик вазелина для ног, купленный по совету аптекаря. «Я мог бы предложить вам специальный крем, но не хочу тратить ваше время и деньги», — заверил продавец. Он же предупредил Гарольда и о неблагоприятном прогнозе погоды.
В городе Гарольд на время избавился от мыслей, но сейчас, вернувшись к земле, он вновь оказался на просторе, и череда образов свободно потекла в его сознании. Путешествуя пешком, он высвободил свое прошлое, которого всеми усилиями избегал целые двадцать лет, и теперь оно журчало и стремилось в его мозгу необузданным потоком, вырываясь из самых глубин души. Гарольд больше не мерил расстояния в милях. Он измерял их воспоминаниями.
Минуя садовые участки, он видел, как Морин в их огородике на Фоссбридж-роуд — в старой мужниной рубашке, с хвостиком на затылке, чтобы волосы не растрепались на ветру, с заляпанным грязью лицом — обихаживала побеги фасоли. Наткнувшись на пустую скорлупу птичьего яйца, он с душераздирающей нежностью вспоминал, какой хрупкой была головка у их новорожденного сына. Когда тишину прорезало глухое воронье карканье, Гарольд неожиданно перенесся в отрочество, когда, лежа в постели, услышал точно такой же крик, и его сердце зашлось от одиночества.
«Ты куда?» — спросил он маму. Он тогда уже перерос отца, но с удовольствием отмечал, что ей он все еще по плечо. Мама взяла чемодан и обмотала шею шелковым шарфом. Конец шарфа ниспадал ей на спину, словно волосы.
«Никуда», — ответила она, открывая входную дверь.
«Я с тобой. — Он взялся за ее шарф, за самые кисточки, чтобы она не заметила. Они были такие мягкие на ощупь. — Можно?»
«Не сходи с ума. Ты не пропадешь. Ты уже почти взрослый мужчина».
«Хочешь, расскажу анекдот?»
«Не сейчас, Гарольд. — Она высвободила шарф. — Ну что за глупости! — Она утерла глаза. — Я размазалась?»
«Ты красавица».
«Пожелай мне удачи». Она набрала в грудь воздуха, словно собираясь нырнуть, и вышла за порог.
Воспоминание было для него реальнее, чем земля под ногами. Гарольд как сейчас вспомнил ее мускусный запах. Увидел белесую пудру на мамином лице, зная, хотя дело было давнее, что, если бы она позволила чмокнуть себя в щеку, он ощутил бы на губах вкус алтейного суфле.
«Я решила предложить тебе эти для разнообразия, вдруг понравятся», — сказала однажды Куини. Она приподняла крышку небольшой жестянки, внутри которой оказались белые леденцовые квадратики в сахарной глазури. Гарольд, не отрываясь от руля, покачал головой. Алтейных леденцов Куини больше не приносила.
Солнечные лучи просачивались сквозь ветви деревьев, и молодые листочки, колыхаемые ветерком, блестели, будто фольга. В Брэмфорд-Спик стали попадаться соломенные крыши, а кирпичные дома из кремнисто-серых сделались по большей части красновато-рыжими. Стебли таволги, словно рукава, пригибались под тяжестью цветения, а почву тут и там прокалывали ростки живокости. С помощью определителя Гарольд распознал «бороду старика»[11], «олений язык»[12], смолевку, герань Роберта, «кукушкину пинту»[13], а также обнаружил, что звездчатые цветочки, чья красота прежде умилила его, называются лесными ветреницами. Вдохновленный новыми сведениями и с головой зарывшись в словарик растений, он прошел еще две с половиной мили до Торвертона. Вопреки предсказаниям аптекаря, дождь не начался, и Гарольд возблагодарил за это провидение.
Направо и налево от него простирались земельные угодья, переходящие в отдаленные холмы. Гарольд по пути обогнал двух молодых женщин с колясками, мальчика в разноцветной бейсболке с самокатом, троих гуляющих с собаками и одного путешественника. Вечер он провел, беседуя с соцработником, мечтавшим стать поэтом. Тот предложил ему добавить в лимонад пиво, но Гарольд отказался. Он пояснил, что алкоголь когда-то стал причиной несчастий — и для него самого, и для его близких. Вот почему он уже много лет избегает спиртного. Гарольд вкратце рассказал новому знакомому о Куини: об ее хобби петь задом наперед, загадывать загадки и о том, что она была сластеной. Среди конфет она отдавала предпочтение леденцам «дюшес», лимонному щербету и лакрице. Порой ее язык окрашивался в неистовые красные и фиолетовые оттенки, но Гарольд не считал нужным сообщать ей об этом.
— Чтобы спасти положение, я обычно приносил ей стакан воды.
— Вы святой, — подытожил соцработник, когда Гарольд рассказал ему о своем походе в Берик.
Гарольд, с хрустом разгрызая свиную отбивную, возразил, что он вовсе не святой.
— И моя жена вам это подтвердит.
— Вы бы посмотрели на тех, с кем мне приходится иметь дело, — не согласился соцработник. — У вас бы сразу руки опустились. Вы и вправду верите, что Куини Хеннесси вас ждет?
— Верю, — сказал Гарольд.
— А в то, что дойдете до Берика? В этих тапочках?
— Верю, — повторил Гарольд.
— А вам не бывает страшно? В глубине души?
— Поначалу бывало. Но я уже привык. Я знаю, чего ожидать.
Соцработник пожал плечами, а потом спросил:
— А как же другие? Те, с кем я вынужден общаться? Что будет, если вы столкнетесь с одним из них?
Гарольд вспомнил тех, с кем ему довелось встретиться в пути. Их истории удивили и растрогали его, и ни одна не оставила его равнодушным. В мире уже накопилось немало тех, за чью судьбу он переживал.